Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке
— Я ее спросил, куда это она идет? А она — «Ах — ах — ах — ах — ах!»
Нас разорвало от смеха, и мы тут же вывели дурную наследственную линию от его предков по мужской линии. К чести Барона, он стал хохотать вместе с нами. Он умел смеяться и над собой, и это делало его неотразимым. Мы любили друг друга и черненькими.
Глядя сейчас на спящего Барона, я раздумывала, не подремать ли и мне еще немного, но картина растерзанного тела снова не выходила у меня из головы, и я решила развеяться на кухне у Баронессы. Она кормила завтраком Ваню и сообщение о здравии супруга приняла с определенным раздражением. Мы поговорили о предстоящей женитьбе одного из сыновей-близнецов моей хозяйки, Альгиса, на Кристине, служившей главным плановиком молочного завода. Она была дочерью рыжего Звайгстикса из Нижней Пакавене, но обладала собственной двухкомнатной квартирой в райцентре. Эта энергичная и умная женщина была немного старше жениха и имела шестилетнего сына. Альгис, вернувшийся из армии с глубокой сердечной раной — его первая любовь, одноклассница Аушра, успела выйти замуж в соседнюю деревню — нашел в плановике верность и солидную опору, отсутствующие в юных легкомысленных созданиях.
Стасис, отличавшийся от своего брата-близнеца темным цветом волос, напротив, не представлял себя в роли женатого мужчины, потому что местные женщины сразу же ждали от мужей обустройства собственного крепкого гнезда с домом, огородом и целым стадом домашних животных, а Стасис был вольным стрелком, браконьером и работал время от времени на каких-то сомнительных должностях, оставлявших много свободного времени для охоты. В прошлом году они с Виелонисом подвизались в какой-то художественной мастерской, а сейчас он служил пожарником на атомной станции. Охотился Стасис не только в дремучем лесу, но и на турбазе, где не иссякал поток молодых и доверчивых туристок.
Его избранницы, бывало, возвращались в Пакавене с надеждой приручить этого носатого молодого вепря. Вот и сейчас одна из них, интеллигентная упитанная девушка в очках и розовых джинсах, занимавшая четвертую комнату в мансарде, тщетно уговаривала его переехать в Москву и поступить в Лесной институт.
Лесной институт Стасиса волновал чрезвычайно, поскольку именно лес и был его подлинной страстью, и он не отказывал бывшей подруге в своей любезности, хотя учить заново буквы и цифры было страшновато.
Вообще турбаза была словно медом намазана для молодых аборигенов, и они стекались сюда на танцы со всего района. Мужчины постарше, однако, были пламенными патриотами, и предпочитали искать себе подруг среди местного населения. Пакавенки с гордостью отмечали твердость директора турбазы, представительного мужчины лет пятидесяти, никогда не использующего своего завидного служебного положения для обольщения туристок, наплывающих сюда со всех концов Союза.
У нас в доме тоже был такой патриот. Стасиса назвали в честь дедушки, Станислава, высокого и широкоплечего мужчины, которому никто не давал его семидесяти лет. Он обладал громовым голосом Перкунаса, хотя пользовался им, преимущественно, в маленькой сапожной мастерской у турбазы.
Несмотря на седины, Жеминин свекор одевал по субботам парадный костюм, из верхнего кармашка которого свешивалась крупная денежная купюра, и отправлялся в райцентр обойти магазины. Он появлялся в торговых залах с хмурым и независимым видом, и зрелые продавщицы напряженно следили за его неспешной прогулкой вдоль витрин, пока самая отважная не срывалась с места, желая пополнить семейный бюджет.
Его старая жена Вайва, в девичестве панна Круминскайте, хромала с ранней юности, но была первой красавицей в округе и мужчин любила страстно. Возможность утолить внутренний жар и стала основой брака между панной и бедноватым Станиславом. До сих пор старая пани развлекалась у окошка с зеркальцем, набеливая личико и румяня сморщенные щечки. Два раза в день, опираясь на костыль и еле волоча ноги, она ходила кормить кур — у нее был личный курятник, а яйцами она подкармливала свою внучку Лайму, племянницу Юмиса, дочь его покойной сестры. Дачникам покупать яйца у пани Вайвы было опасно, поскольку это очаровательное бесплотное создание в каждый десяток подсовывало пару протухших яичек из своей зимней коллекции, а если квартиранты брали яички в поезд, то тухлыми оказывались все до единого.
Старая Вельма, при случае, намекала на давнюю связь художника Виелониса с молодой пани Вайвой, считая покойную сестру Юмиса его дочерью, но, один бог разберет, что творилось в те мифологические времена, когда нас еще не было среди живых. Сестра, как рассказывала Жемина, умерла от огорчения, узнав о беременности своей незамужней шестнадцатилетней дочери, хотя к ее веселым играм на сеновале относилась до этого крайне снисходительно. Кем был отец маленького Яниса, никто не знал, но сынишка получился очаровательным крепеньким шалуном, и Виелонис, действительно, млел при его виде, как самый примерный прадедушка. Этим летом Барон соорудил ему надежный деревянный лук, и мальчик бегал по окрестностям, прижимая к груди колчан со стрелами и отстреливая пасущуюся в пакавенских травах живность.
Лайма имела фамилию Королева, поскольку эта хорошенькая молодица с маленьким сыном приглянулась как-то заезжему русскому строителю Королеву. Кирпичный король, однако, крепко закладывал и долго в мужьях не продержался. К этому лету Лайма уже успела развестись и забыть его навсегда. Пани Вайва, не любившая свою невестку, всячески подчеркивала привязанность к Лайме, отдавая ей часть своей пенсии.
Дом у Жемины потому-то и был безалаберным и бедноватым, что, доживя до сорока пяти, она так и не стала полной его хозяйкой. Каждый из старших обитателей имел собственную сберкнижку, деньги от квартирантов также делились по долям, а на общие нужды средства выделялись со скрипом. Но нам было уютно в доме, где хозяевам было не до нас, и двери которого никогда не закрывались.
Проснувшийся Барон получил обструкцию (без временного лишения крова, а если Барона выставляли из дома, то это называлось «подвергнуть остракизму»), позавтракал без особого аппетита и не сопротивлялся, когда его оставили присматривать за Ваней. Мы же рванули с места в земляничный овраг, располагавшийся справа от Кавены. На мостках в полном одиночестве прохлаждался бородатый Павлик Колокольчиков, весьма приятный светский человек, дирижировавший в свободное от отпуска время театральным оркестром.
Мы преисполнились радостных надежд по поводу отсутствия конкуренток, но каково же было наше разочарование, когда в тот же миг из земляничного оврага появилась группа нудисток с супругой Павлика Ларисой Андреевной, питерской оперной певицей, и дочерью Татьяной, будущей джазовой певицей. Татьяна ходила уже второй год в синей фетровой шляпе, и снимала ее только в душе. Мать рассказывала, что зимой она сидела в этой шляпе в театре и на занятиях в консерватории. Теперь под шляпой красовался уже знакомый нам ядовито-желтый галстук, чье положение на дочкином теле грозило приобрести ту же стабильность.
Лариса Андреевна ежегодно реанимировала свои голосовые связки свежей земляникой из расчета килограммов пять за сезон. После этой акулы делать в овраге было нечего, и мы, поприветствовав конкурентов, свернули к шоссе. В зарослях люпинов, этих могучих наркотических трав, облюбованных земляникой, сидели Суслик с папой Мишей, личным приятелем Баронессы. Пока Таракан не подрос, Миша частенько таскал его на руках к дремучей зависти своей дочери, вынужденной, в связи с возрастом, ходить на Кавену пешком.
Сегодня Суслика оторвали от постройки шалаша за Вельминым огородом и насильно увели в лес, поэтому она всячески отлынивала от сбора ягод и, вспоминая уж совсем раннее детство, норовила все время забраться папаше на спину. Мы слышали, как она при этом бурчала, не переставая:
— Не хочу больше ходить в ваш проклятый лес. Черника под ногами путается, об грибы спотыкаешься…
Миша время от времени стряхивал дочь со спины, уговаривая ее собирать ягодки — если не в баночку, так хоть в ротик, а Суслик отвечала ему плачущим голоском:
— Тогда купи мне синюю шляпу.
Шляпа была крайне необходима, потому что Суслик со своей взрослой подругой Татьяной любили исполнять на Кавене что-нибудь из репертуара Эллы Фицджеральд, и им хотелось выглядеть одинаково.
Около часа мы ползали по люпинам под воркование Баронессы. Баронесса была счастлива — Миша умел слушать ее лучше всех в мире, но больше всех был счастлив Суслик — пользуясь крайней занятостью папаши, дитя изображало бесславный въезд Д'Артаньяна в Париж и пришпоривало клячу сосновой веточкой.
Когда лабораторный напиток был разведен и заправлен земляничным соком, мы отбыли с сумками и в шляпках в Нижнюю Пакавене. В парадной комнате Ирены воображение поражали массивный камин, старинный сервант и волнообразные кружевные салфетки. Стол был накрыт свежей полотняной скатертью, пирамидка из мелкой столовой и закусочной тарелок стояла строго по центру места персоны цветочками назад, справа от пирамидки лезвием к тарелке лежал нож, слева — вилка зубцами вверх, а маленькие хрустальные стаканчики сверкали сразу за тарелками — рюмки программой не предусматривались. В центре стол был украшен цветами и витиевато сложенными бумажными салфетками. Уже многие десятки лет на этом месте крестьянские предки Ирены пили по утрам кофе и приглядывались, как там поживают на Западе.
