Чак Паланик - Дневник
– Ну и?.. Что ты думаешь?
– О картине? – сказала Мисти.
Похожий на утес каменный дом. Она протянула руку и вернула раму в нормальное положение.
И Питер глянул вбок, не поворачивая головы. Его глаза повернулись, чтобы увидеть картину, висевшую рядом с его плечом, и он сказал:
– Я вырос по соседству с этим домом. Парень с книжкой – это Бретт Питерсен.
После чего громко, слишком громко, он сказал:
– Скажи: пойдешь за меня замуж?
Вот как Питер делал предложение.
Так ты его сделал тогда. В первый раз.
Он родился на острове, говорили ей все. Остров Уэйтенси, сущий музей восковых фигур, все эти славные старые островные семейства, восходящие к временам «Договора „Мэйфлауэра“.[10] Эти славные древние генеалогические древа, где каждый каждому был внучатым племянником. Где никому уже двести лет не приходилось покупать столовое серебро. Они ели мясо на завтрак, обед и ужин, и все сыновья их, похоже, носили одни и те же убогие древние побрякушки. Что-то типа местной моды. Их старые фамильные дома из галечника и камня возвышались вдоль Вязовой, Грабовой, Можжевеловой улиц, выщербленные – ровно настолько, насколько нужно, – соленым воздухом.
Даже все их золотистые ретриверы были друг другу двоюродными братьями.
Люди говорили: на острове Уэйтенси все было такого, ровно насколько нужно, музейного качества. Смешной старомодный паром, на котором умещались аж шесть машин. Три квартала зданий из красного кирпича вдоль Торговой улицы, бакалейная лавка, старая библиотека в башне с часами, еще лавчонки. Белая вагонка и изогнутые террасы старой закрытой гостиницы «Уэйтенси». Церковь острова Уэйтенси – сплошной гранит и витражные окна.
Там, в галерее художественного колледжа, на Питере красовалась брошь – кругляшка, по краю которой шли грязные синие стразы. Внутри еще один круг из фальшивых жемчужин. Нескольких синих камней не хватало, и пустые гнезда казались хищными, с маленькими кривыми зубками. Металл был серебром, но помятым и уже начавшим чернеть. Острие длинной булавки торчало наружу из-под края кругляшки и казалось покрытым прыщами ржавчины.
Питер держал в руке здоровенную пластмассовую кружку пива с написанным на ней по трафарету названием какой-то спортивной команды. Он сделал глоток и сказал:
– Если бы все равно никогда не решишь пойти за меня, то нет смысла вести тебя в ресторан ужинать, ведь правда?
Он посмотрел на потолок, потом на нее и сказал:
– Я нахожу, что такой подход экономит сраную кучу времени.
– Для протокола, – сказала ему Мисти, – этого дома не существует. Я его выдумала.
Сказала тебе Мисти.
И ты сказал:
– Ты помнишь этот дом, потому что он по-прежнему живет в твоем сердце.
И Мисти сказала:
– Откуда, на хрен, ты знаешь, что живет в моем чертовом сердце? Большие дома из камня. Мох на деревьях. Океанские волны, что шипят и взрываются под утесами коричневых скал. Все это жило в крохотном сердечке белого отребья.
Может, оттого, что Мисти все еще стояла рядом, может, оттого, что ты подумал, что она толстая и одинокая и не убежала от тебя, ты покосился вниз, на брошь на своей груди, и улыбнулся. Ты посмотрел на Мисти и сказал:
– Тебе она нравится?
И Мисти сказала:
– Сколько ей в точности лет?
И ты сказал:
– Много.
– А какие именно это камни? – сказала она.
И ты сказал:
– Синие.
Для протокола: нелегко это было – влюбиться в Питера Уилмота. В тебя.
Мисти сказала:
– Где ты ее достал?
И Питер легонько покачал головой, ухмыляясь в пол. Он пожевал свою нижнюю губу. Он мельком оглядел немногих людей, оставшихся в галерее, его глаза сузились, и он посмотрел на Мисти и сказал:
– Ты обещаешь, что тебя не вырвет, если я тебе кое-что покажу?
Она оглянулась через плечо на своих подружек; они стояли у какой-то картины в другом конце зала, но наблюдали за ними.
И Питер прошептал – его зад был все так же приплюснут к стене, – он наклонился вперед, ближе к ней, и прошептал:
– Нужно страдать, чтобы создать настоящее искусство.
Для протокола: однажды Питер спросил у Мисти, знает ли она, почему ей нравится та живопись, которая ей нравится. Почему кошмарная батальная сцена вроде «Герники» Пикассо может быть прекрасной, тогда как картина, где два единорога целуются в цветнике, может выглядеть как дерьмо?
Хоть кто-нибудь знает на самом деле, почему ему что-то нравится?
Почему люди делают то, что делают?
Там, в галерее, где за ними шпионили ее подружки, одна из картин наверняка принадлежала кисти Питера, так что Мисти сказала:
– Да. Покажи мне немного настоящего искусства.
И Питер, пыхтя, отпил пива и вручил ей пластмассовую кружку. Он сказал:
– Запомни. Ты обещала.
Обеими руками он сграбастал обрямканный подол своего свитера и рванул его вверх. Поднятие театрального занавеса. Разоблачение. Из-под свитера показался его тощий живот, посередке которого вверх шла скудная волосяная дорожка. Потом его пуп. Потом чахлые волосы вокруг двух розовых сосков, расчесанные на пробор.
Свитер остановился, закрыв лицо Питера, а один из сосков поднялся вверх с его грудной клетки вытянутым шариком, красным и коростным, будто приклеившись к изнанке старого свитера.
– Смотри, – сказал голос Питера из-за подола, – брошка приколота прямо к моему соску.
Кто-то издал тихий вскрик, и Мисти развернулась, чтобы взглянуть на своих подружек. Пластмассовая кружка выпала из ее рук, и, ударив в пол, произвела пивной взрыв.
Питер уронил подол свитера и сказал:
– Ты обещала.
Это была она. Заржавленная булавка исчезала из виду у одного из краев соска, пронзала его насквозь под кожей и торчала наружу с другого края. Кожа вокруг соска вся измазана кровью. Волоски приклеены к коже ссохшейся сукровицей. Это была она. Это Мисти вскрикнула.
– Я каждый день делаю новую дырку, – сказал Питер и наклонился за кружкой. Он сказал: – Чтобы каждый день снова чувствовать боль.
Теперь она заметила, что свитер – там, где крепилась брошь, – покрылся жесткой коркой и потемнел от крови. Однако это был художественный колледж. Ей случалось видеть вещи и похуже. А может, не случалось.
– Ты, – сказала Мисти, – ты сумасшедший.
Безо всякой причины, может, от шока, она засмеялась и сказала:
– Я серьезно. Ты мерзкий.
Ее ступни в сандалиях, липкие и облитые пивом.
Кто знает, почему нам нравится то, что нам нравится?
И Питер сказал:
– Ты слыхала хоть раз про художницу Мору Кинкейд?
Он повернул свою брошку, пришпиленную к его соску, чтобы та засверкала в белых лучах галерейного света. Чтобы закровоточила.
– Или про Уэйтенсийскую школу живописи? – сказал он.
Почему мы делаем то, что мы делаем?
Мисти оглянулась на своих подружек; они смотрели на нее, подняв брови, готовые прийти на выручку.
И она посмотрела на Питера и сказала:
– Меня зовут Мисти, – и протянула руку.
И медленно, по-прежнему глядя ей прямо в глаза, Питер поднял руку и раскрыл защелку на краешке брошки. Его лицо сморщилось, каждый мускул на мгновение туго натянулся. Его веки сшиты стежками морщин, он вытащил длинную булавку из свитера. Из своей грудной клетки.
Из твоей грудной клетки. Измазанной твоей кровью.
Он со щелчком закрыл булавку и вложил брошь в ее ладонь.
Он сказал:
– Ну и как, пойдешь за меня?
Он сказал это, словно бросил ей вызов, словно хотел подраться, словно швырнул перчатку к ее ногам. Поединок. Дуэль. Его глаза ощупывали ее сверху донизу – ее волосы, ее груди, ее ноги, ее предплечья и кисти рук – словно Мисти Кляйнман была всей оставшейся ему жизнью.
Дорогой, милый мой Питер, ты чувствуешь это?
И маленькая идиотка из трейлерного парка взяла брошь.
3 июля
Энджел говорит, сожмите руку в кулак. Он говорит:
– Выставьте наружу указательный палец, будто хотите поковырять в носу.
Он берет Мистину руку, ее палец, торчащий вперед, и держит его так, что кончик пальца прикасается к черной краске на стене. Он перемещает ее палец так, что тот выписывает след черной краски из баллончика, обрывки предложений и каракули, кляксы и потеки, и Энджел говорит:
– Вы что-нибудь чувствуете?
Для протокола: они – это мужчина и женщина, стоящие рядом в маленькой темной комнате. Они вползли внутрь сквозь дыру в стене, а домовладелица ждет снаружи. Просто чтобы ты знал об этом там, в твоем будущем: на ногах у Энджела тугие коричневые кожаные штаны, которые пахнут, как крем для обуви. Так пахнут кожаные сиденья в машинах. Так пахнет твой бумажник, пропитавшийся потом в твоем заднем кармане, пока ты гонял в своей колымаге в душный летний денек. Это запах, к которому Мисти всегда относилась с притворной ненавистью… именно так пахнут Энджеловы кожаные штаны, плотно прижатые к ее боку.
То и дело домовладелица, что стоит снаружи, пинает стену и орет:
– Вы не хотите мне сказать, что, собственно, ваша сладкая парочка там замышляет?
