Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
– Хороший? – хрипло спросила Сашенька, придвигаясь.
– Очень, – грустно усмехнулась Марина, откидываясь на подушку.
Саша положила голову Марине на грудь:
– А я вот ничего не видела… давно снов не вижу…
– Жаль, – неожиданно холодно проговорила Марина, чувствуя странное равнодушие к кудряшкам подруги, к ее теплому льнущему тельцу.
«Тяжелый сон… – подумала она, вспоминая. – Постой… Там же было что-то главное, важное… забыла, черт…»
Она отстранила Сашину голову:
– Мне пора вставать…
Сашенька удивленно посмотрела на нее:
– Уже?
– Уже… – сонно пробормотала Марина, выбралась из-под нее и голая пошла в совмещенку.
– Приходи скорей! – крикнула Саша, но Марина не ответила.
Ягодицы встретились с неприятно холодным кругом, рука рассеянно оторвала кусок туалетной бумаги:
– Главное… самое главное забыла…
Струйка чиркнула по дну унитаза и, сорвавшись в стояк, забурлила в воде…
Марина давно уже не видела подобных снов, да если и видела, то все равно никогда в них так просто не открывалась истина. А этот – яркий, громкий, потрясающий – дал ей почувствовать что-то очень важное, чего так настойчиво и давно искала душа…
– Но что?..
Она подтерлась, нажала рычажок.
Бачок с ревом изрыгнул воду и привычно забормотал.
Марина посмотрела на себя в зеркало:
– Господи, образина какая…
Взяла расческу-ежик, зевая, провела по волосам, пустила воду и подставила лицо под обжигающую холодом струю.
Умывшись, снова встретилась глазами с угрюмой заспанной женщиной:
– Кошмар…
Под красными воспаленными глазами пролегли синие мешки, распухшие от поцелуев губы казались отвратительно большими.
– Ну и рожа… дожила…
Саша встретила объятьем, из которого Марине пришлось долго выбираться под настороженные вопросы любовницы:
– Что с тобой, Мариш? Я что, обидела тебя чем-то? А, Мариш? Ну, что с тобой? Ну, не пугай меня!
Наконец розовый кренделек рук был разорван, Марина молча принялась собирать свою разбросанную одежду.
– Мариш! Ну что случилось?
– Ничего…
– Ну, Мариночка! Милая моя!
Марина брезгливо поморщилась.
Ты… ты что, не любишь меня? – Сашенькин голос дрогнул.
Подняв свитер, Марина покосилась на нее – голую, лохматую лесбиянку с бесстыдно торчащей грудью и опухшим лицом.
«Болонка прямо… как глупо все… – горько подумала она и усмехнулась, – двадцать девятый раз. Как глупо…»
Саша ждала ответа.
Свитер проглотил голову и руки, сполз по голому животу:
– Не люблю.
Сашины губы приоткрылись, одна рука машинально прикрыла грудь, другая – рыженькие чресла.
«С такой блядюги Ботичелли, наверно, свою Венеру писал…» – подумала Марина, удивляясь, насколько ей все равно.
– Как?
– Вот так.
– Как? Не любишь?
– Не люблю.
– Как? Как?!
– Ну что ты какаешь! – зло обернулась к ней Марина. – Не люблю я тебя, не люблю! Ни тебя, никого, понимаешь?
– Маринушка… что с тобой… – осторожно двинулась к ней Сашенька.
– Только не подходи ко мне!
– Мариш… – Сашенькины губы задрожали, она захныкала. – Ну, Мариш, прости меня… я исправлюсь… я не буду с мужиками…
– Не подходи ко мне!!! – истерично закричала Марина, чувствуя, как белеет ее лицо и холодеют конечности.
Готовая было расплакаться Сашенька испуганно отпрянула.
Натянув брюки, Марина пошла на кухню ставить чайник. Когда вернулась, одевшаяся Сашенька, пугливо обойдя ее, направилась в коридор.
«Господи, какая дура… – усмехнулась Марина, наблюдая, как торопливо натягивает эта овечка свои сапоги. – Святая проблядь… А я что? Лучше, что ли? Такая же блядища из блядищ…»
Она устало потерла висок.
– Верни мне мои сорок рублей за платье, – обиженно пропищала Сашенька, застегивая плащ. Губки ее были надуты, глаза смотрели вбок.
– Хуй тебе, – спокойно проговорила Марина, сложив руки на груди.
– Как… как?.. – растерянно прошептала Саша.
– А вот так.
– Но… это же… это же мои деньги… я… ты должна вернуть…
– Что вернуть? – зловеще спросила Марина, приближаясь к ней в полумраке коридора.
– Как… деньги… мои деньги… – испуганно пятилась Саша.
– Вернуть? Деньги?
– Деньги… сорок рублей… я же вперед заплатила…
– Вперед?
– Да… вперед…
– Так, деньги, говоришь?
– Деньги… я хотела ска…
Не успела Саша договорить, как Марина со всего маха ударила ее по лицу. Сашенька завизжала, бросилась к двери, но Маринины руки вцепились ей в волосы, стали бить головой о дверь:
– Вот тебе деньги… вот тебе деньги… вот… вот… вот…
Визг стал нестерпимым, от него засвербило в ушах.
Марина ногой распахнула дверь и с омерзением выбросила бывшую любовницу на лестничную площадку:
– Сука…
Захлопнув дверь, тяжело дыша, привалилась к ней спиной, постояла, добрела до бесстыдно распахнутой тахты, упала лицом в подушку, еще хранившую в белых складках запах Сашиных кудряшек.
Руки сами заползли под нее, обняли. Марина заплакала.
Скупые поначалу слезы полились легко, и через минуту она уже тряслась от рыданий:
– Гос… по… ди… ду… ра… дура…
Плечи ее вздрагивали, перед глазами стояло испуганное Сашенькино лицо, в ушах звенел любимый голос.
– Ду… ра… дура… прокля…аатая…
Вскоре плакать стало нечем, обессилившее тело лишь беззвучно вздрагивало, вытянувшись среди скомканного постельного белья.
Полежав немного, Марина встала, вытерла рукавом зареванное лицо, вышла в коридор, оделась, пересчитала деньги и хлопнула дверью так, что с косяка что-то посыпалось…Последнее время запои не часто посещали Марину: раза два в месяц она напивалась до бесчувствия, пропитываясь коктейлем из белых и красных вин.
На этот раз все существо ее подсказывало, что вино будет слабым катализатором, и точно – две купленные утром бутылки водки к четырем часам сырой мартовской ночи были уже пусты и грозно посверкивали на столе среди грязного хаоса опустошенных консервных банок, окурков, кусков хлеба и колбасы.
Марина сидела на стуле посередине кухни, раскачиваясь и напевая что-то. Ее волосы были неряшливо растрепаны, плечико ночной рубашки сползло.
– Ссуки… – бормотала Марина, облизывая свои посеревшие губы. – Какие… ссуки… и я тоже… Господи… двадцать девять сук…
Она заплакала, уронив косматую голову на грудь.
– Господи… никого не любила… блядь сраная… сука…
На душе было пусто и горько, оглушенное водкой сердце билось загнанно и тяжело.
Марина всхлипывала, но слезы давно уже не текли, только судорога сводила лицо. Наплакавшись, она с трудом встала, пошатываясь, открыла холодильник. В углублении дверцы одиноко сверкала четвертинка. Марина вынула ее, поднесла к глазам. Свет искрился в переливающейся водке, слова на этикетке двоились.
Она приложила четвертинку ко лбу. Холод показался обжигающим.
Так с бутылкой у лба и двинулась в комнату, больно задев плечом за косяк. Упав на кровать, зубами принялась сдирать белую головку.
Марина пила ледяную водку из горлышка маленькими глотками, лежа на тахте и глядя в плавно плывущий куда-то потолок.
Пилось легко – словно ключевая вода булькала в горле, скатываясь в желудок. Тахта тоже плыла и раскачивалась вместе с потолком, стены двигались, безглазый Рабин грозно смотрел со своего «Паспорта».
Сильное опьянение всегда раскалывало память, вызывая рой ярких воспоминаний, вспыхивающих контрастными живыми слайдами: улыбающийся дядя Володя, поправляющая шляпу бабушка, надвигающиеся из темноты глаза Марии, исполосованная спина Наташки, неловко спешащая подмыться Барбара, громко хохочущий негр…
– Как все плохо… – слабо проговорила она, приподнимаясь.
Из наклонившейся бутылки водка полилась на постель.
Голова кружилась, в висках непрерывно стучали два механических молота.
– Все очень, очень плохо, Марина…
Неловко размахнувшись, она запустила бутылкой в батарею.
Не долетев, та упала на пол и, скупо разливая водку, покатилась к истертым педалям пианино…Марину разбудил телефон.
С трудом приподнявшись, не в силах разлепить опухшие веки, она нащупала его, сняла трубку:
– Да…
– Маринэ, гамарджоба! – закричал на другом конце земли прокуренный фальцет.
– Да, да… – поморщилась Марина, бессильно опускаясь на подушку.
– Маринэ! Маринэ! – кричала трубка. – Это Самсон гаварит!
– Здравствуй…
– Все в порядке, дарагая, все здэлали!
– Что… что, не понимаю…
– Все, все! Все в парядкэ! – надсадно, как на зимнем митинге кричала трубка. – Кагда за дэньгами приедэшь?!
– За деньгами?
– Да, да! Кагда?
– За какими деньгами? – потерла висок Марина, брезгливо разглядывая лужу блевотины, распластавшуюся на полу возле тахты бледно-розовой хризантемой.
– Ну за дэньгами, дарагая, мы же кожу запарили!
– Аааа… – слабо застонала Марина, вспоминая черный рулон с иранским клеймом. – А что… когда?
