Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)
– Почему ты спрашиваешь?
– Многие… ее друзья, даже семья. Они – многие бросили ее. Мне стыдно за них. Многие просто исчезли, и это больно, хоть она и пытается сделать вид, что рада остаться одна. Я обескуражен. Неужели люди такие слабые существа. Неверные. Мягкотелые.
– Долг каждого христианина – заботиться о больных. Почти все мои прихожане относились к этому очень серьезно. Людей, далеких от церкви, как твои друзья, к этому может подтолкнуть только совесть, а этого не всегда достаточно. Вере сложно найти замену, сынок. Только она способна обратить человека к лучшему, что в нем есть. Заботиться о больных – тяжкий труд и не всегда благодарный; не будем сейчас об этом. Когда вы бездумно полагаетесь на увиденное, хотя стоит задуматься, что кастрюля… – его лицо исказила болезненная гримаса, и Гэб закрыл глаза, – это не всегда суп.
– Папа, ты в порядке?
Потянувшись к кнопке вызова медсестры, отец произнес:
– Извини, сынок, я знаю, ты только приехал. Но мне надо побыть одному.
Прошло несколько неприятных минут. Отец сидел, сосредоточенно глядя перед собой, и молчал. Через несколько минут в комнату влетела молодая филиппинка в форме белого цвета, совершенно не подходящего для такого случая, с судном в руках. Шеп ждал в холле. Медсестра вскоре появилась в коридоре, по коричневатым пятнам на одежде было видно, что она немного опоздала.
– Ходят по пятнадцать раз в день, – ворчал Гэбриэль, одетый в чистую пижаму. – Организм привык. Это унизительно.
Шеп с трудом сделал шаг и немного отодвинул стул от кровати.
– Какие-то микробы?
– Можно и так сказать. Микробы размером с собаку. Clostridium difficile.
– Что это?
– Клостридиум диффициле? Мы называем ее си-дифф. Одна из болячек, которая поразила почти всю клинику. Она есть у половины. Медсестры моют руки, как Макбет, хотя какая уж разница. Заметил, даже в коридоре воняет? Они закололи меня антибиотиками, но это все равно что пытаться убить слона из пистолета. Эта штука – единственное препятствие для возвращения домой.
Берил еще большее препятствие, но Шеп думал совсем о другом. Он встал, старясь держать руки за спиной, и лихорадочно вспоминал, каких поверхностей касался.
– Мне очень стыдно, папа, но мне надо идти.
В туалете Шеп долго мыл руки, затем тер их бумажным полотенцем, стараясь ничего не касаться голыми руками. Дверь он открывал, натянув на пальцы рукав рубашки.
– Ты просила – вернее, ты требовала, – чтобы я приехал навестить отца, – напустился он на Берил, после того как минут двадцать мылся в душе. – Почему ты не сказала, что у него инфекция?
– Какое это имеет значение?
– Эти бактерии устойчивы к антибиотикам. Я не должен находиться рядом с такими людьми!
Берил смотрела на него с недоумением.
– Ты совершенно здоров. В группе риска только старики. Я понимаю, ты переживаешь за отца, но почему ты о себе так беспокоишься? Не так уж сложно потерпеть ради папы.
– Даже если я не заболею сам, могу стать переносчиком инфекции!
– Не очень приятно, но…
– Глинис. Помнишь такую? Моя жена. У нее ослаблен иммунитет. Такой пустяк, как си-дифф, убьет ее.
– Боже, ты вечно все драматизируешь.
– Я тебе еще покажу, как я драматизирую, – сказал Шеп и, гордо вскинув голову, двинулся к машине.
Он вернулся домой воскресным утром в 5:00 и прежде всего опять принял душ. Одежду он бросил в стиральную машину и поставил программу с двумя стирками при максимальной температуре. Ему было отвратительно собственное стремление уничтожить все напоминания об отце, но сейчас не время быть сентиментальным. Он внимательно изучил инструкцию по показанию к применению антибиотиков, которые Глинис держала на случай внезапного инфекционного заболевания, проглотил сразу две таблетки и пошел наверх в кабинет, чтобы поспать хоть пару часов. Это была битва с самим собой. Расстройства желудка не было; скорее Шепа мучил запор, и съеденный по дороге домой бургер в забегаловке только усугубил ситуацию. Необходимость воздержаться от желания лечь рядом с Глинис казалась невыносимой. Но ведь это может быть опасно…
Он не мог допустить, чтобы жена боялась его; он был ее личной сиделкой. Проснувшись утром, Глинис удивилась тому, что он так рано вернулся, и услышала в ответ сбивчивое объяснение, что после плодотворного, но утомительного, прежде всего для отца, визита он сразу поехал обратно, чтобы не застрять в пробках. Она, похоже, не заметила, что он не поцеловал ее и даже не прикоснулся, но его сдержанность и холодность могут рано или поздно вызвать подозрения. В связи с этим его очень обрадовала новость, что днем Глинис ждет гостью.
Петра Карстон, к его удивлению, навещала ее чаще остальных подруг, хотя в художественном училище они были соперницами. К тому же у Петры не было машины, и она ехала на общественном транспорте от Гранд Сентрал и всегда настаивала на том, что возьмет такси от станции до их дома, чтобы не доставлять Шепу лишних хлопот.
Он вовсе не собирался подслушивать, просто из-за Дня благодарения Изабель не делала уборку в доме, как обычно по четвергам раз в неделю. Поэтому, проводив Петру в спальню Глинис, он принялся убирать ванную комнату по соседству. (После того как Глинис делала клизму, там было очень грязно.) Видимо, Петра оставила дверь открытой, поскольку их разговор был отчетливо слышен, даже несмотря на включенный телевизор, который работал все дни напролет.
Шепу всегда нравилась Петра. Глинис считала ее работы несерьезными и тривиальными, но в ее характере чувствовались некоторый социальный протест и серьезность, которые очень импонировали Шепу. (В сорок семь она вышла замуж за мальчика двадцати семи лет.) Пожалуй, именно Петре предназначались выставленные Глинис таблички «Не входить!»; но она, пожимая плечом, игнорировала их. Она напоминала ему хулигана Джеда, который был его соседом в детстве. Однажды они вместе исследовали окрестности и забрели на заброшенное поле – в Хэмпшире называли его «бурьян-полем», – огороженное забором с табличками «Частная собственность. Проход запрещен».
– Туда нельзя, – сказал Шеп, а Джед спросил:
– Почему?
– Написано: «Проход запрещен».
– И что? – Джед приподнял проволоку.
Для Шепа это было открытие: они перелезли через ограждение, и ничего не произошло. Правила имеют над вами власть, когда вы им следуете. Вот и Петра была из тех, кто не раздумывая перемахнет через забор, не обращая внимания на таблички. И сейчас, игнорируя сигналы подруги, она ринулась вперед.
– Ну что, как? – услышал он голос Петры. – Какие ощущения? О чем думаешь?
– Что как? – Глинис не собиралась помогать подруге.
– Ну, не знаю… Чувство неотвратимости, полагаю.
– Неотвратимо, – сухо отозвалась Глинис. – А ты разве не испытываешь подобное?
– Весьма относительно.
– Все в мире относительно.
– Да, конечно. И мы все в одной лодке, которая дала течь.
– Тогда ты расскажи мне что и как.
– Ты не упрощаешь?
– Мне нелегко, – хмыкнула Глинис, – так почему тебе должно быть легко?
– Не думаю, что нам стоит тратить время – весьма ограниченный отрезок времени – на разговор о деньгах.
– А на что мы тратим все время: на деньги. Настоящий момент ничем не отличается от всего «ограниченного отрезка времени». Если оно проходит впустую сейчас, значит, и раньше проходило впустую. С твоей точки зрения, мы все должны были собираться каждый день вместе и говорить о смерти.
– Это было бы уже другое.
– Тогда начинай. Ты этого хочешь? Говори о смерти. Внимательно слушаю.
– Я… извини, не знаю, что сказать. -Петра была смущена.
– Не уверена. Откуда мне знать?
Глинис сделала звук громче, и Шеп больше не слышал ни слова. Он подозревал, что на такую масштабную воинственность, агрессивность, открытую враждебность наталкивались все из немногих оставшихся посетителей жены, что, несомненно, заставляло их бежать отсюда.
Петра вышла минут через двадцать, и он пригласил ее вниз выпить кофе. Женщина отказалась от кофе, но сказала, что готова к «допросу», и устроилась в кресле в гостиной. Шеп был рад, что она не попросила сразу же вызвать такси. После совместного ужина он почти не разговаривал с Джексоном, который стал мрачный, молчаливый и очень нервный в последнее время. Рядом было не так много людей, с которыми можно поболтать.
– Черт, как здесь жарко, – сказала она, потянув за ворот рубашки. – Поэтому меньше всего сейчас хочется кофе. Градусов восемьдесят- восемьдесят пять?
– Глинис мерзнет. Может, тогда пива?
– То, что надо, спасибо. Господи, поддерживать во всем доме такую температуру стоит кучу денег!
– Да. – На него всегда производило впечатление высказывание посторонних, подтверждавшее его самые страшные опасения.
Шеп принес им обоим «Бруклин Браун Эль». Петра выглядела совсем не плохо для женщины чуть за пятьдесят, впечатление не портили даже потрепанные джинсы с дырками на штанинах и пятнами: рабочая одежда. Как большинство людей, работающих с металлом, она не носила ювелирных украшений. Волосы были растрепаны, ногти грязные и поломанные. Следы так называемой «помадки» на ладонях, используемой в мастерской для полировки, были единственными пятнами, отдаленно имеющими отношение к косметике. Петра была из тех людей, которые не обращают внимания на внешность, если не сказать больше: они не понимают, что окружающие это замечают. Редкая черта и весьма забавная.
