Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)
Зак вел себя иначе: без всяких намеков со стороны отца он, вернувшись из школы, сразу же шел в родительскую спальню и ложился рядом с матерью. Шеп не думал, что они все время проводят в беседах. Она постоянно смотрела кулинарный канал, передачи которого Зак считал нудными. Вот и сегодня, вернувшись вечером с работы, он застал обоих в спальне: Зак равнодушно смотрел на рецепт «Бейгл с овощным салатом» и держал маму за руку. В этот момент Шеп очень гордился сыном.
Когда Зак пришел в кухню за сэндвичем, Шеп спросил:
– Как дела в школе? – ощущая неловкость за то, что задал именно тот вопрос, который сам ненавидел в детстве.
– Достали, – ответил тот, отводя взгляд. – Доставали вчера, достанут и завтра, можешь больше не спрашивать.
– Прости, но я должен был спросить.
– Да, ты сам понимаешь. Расслабься.
С трудом заставив себя, Шеп как-то перед началом семестра протиснулся в комнату сына и коротко сообщил, что ему придется уйти из частной школы. Шеп понимал, что внезапный перевод в таком возрасте проходит довольно болезненно. Новая школа – это новые друзья, новые правила, учеников в классе будет больше, а оборудование хуже. Сказав об этом, Шеп добавил, что денег на обучение в колледже у них тоже нет; ему придется учиться в государственной школе, а впоследствии они, возможно, будут вынуждены взять кредит на обучение. Тогда Зак позволил себе вспылить, но больше ничего подобного не повторялось. Выслушав объяснения отца о том, что все оставшиеся на счете деньги необходимы для лечения мамы, сын воскликнул:
– Какой смысл? Она все равно умрет. Во что ты вкладываешь деньги? А если оплатишь образование, хоть кому-то будет польза.
Его шестнадцатилетний сын вовсе не был бессердечным. Он просто был сыном своего отца. Стремился к разумности во всем.
– Кстати, – сказал Зак, увидев, как отец достает из ростера куриную ножку, – мама сказала, что никакой курицы. Она уже от нее устала.
Шеп тяжело вздохнул. Он так и не смог поспать больше пары часов утром и прийти в себя после того, как пятнадцать часов провел за рулем. Он очень устал. Но одно из прав, дарованных ему судьбой в январе, было право уставать.
Он отложил курицу. От чего Глинис устала, а от чего нет, понять сложно, вполне возможно, что завтра она попросит именно курицу. Он нашел в морозилке несколько кусочков вырезки и разморозил их в микроволновке, переворачивая через каждые шесть секунд. Пожарил мясо. Оно обычно ей не нравилось.
Поставил тарелку на поднос. Решив, что украшение в данном случае просто необходимо, сорвал на веранде несколько веточек плюща и поставил в вазу ручной росписи, привезенную ими из поездки в Болгарию. Отставил поднос и поставил на стол еще одну тарелку для себя. Внезапно в голову пришла мысль: неужели Петра права, и он должен переживать, что жена не задает ему вопросы о его планах на будущее – и замер. Какое будущее? Как они могут говорить о том, «какое», когда они никогда не обсуждали даже слово* «будущее»?
Глинис смотрела кулинарные программы. Последнее время она включала только этот канал. Еда на экране телевизора вызывала в ней больше эмоций, чем те блюда, которые она ела.
– Знаешь, что меня окончательно добивает? – сказала она, даже не взглянув на остывающий ужин. – То, какой реакции ждут от меня люди, как слушают, что я отвечу. Будто я посвящена в Большую Тайну, словно произошло озарение, небеса разверзлись и мне было даровано откровение свыше. Черт, в придачу ко всему, к химии, томографии, дренажной трубке, я еще должна умереть для всех. Черт, это вопиюще! Возмутительно! Просто отвратительно требовать от одного человека, которому и так дерьмово, ответа на вопрос: в чем смысл жизни? Что в тебе изменилось? Как все сущее выглядит оттуда? Теперь, когда ты уже видела свет в конце тоннеля, расскажи нам, что же на самом деле важно. Боже, я больной человек, а не учитель в ашраме. Все, как и моя мать, чего-то ждут от меня. И, не получив желаемого, обижаются и чувствуют себя разочарованными. Я становлюсь неадекватной, потому что с трудом доползаю до ванной, чтобы сделать клизму, глотаю по пятьдесят таблеток в час и при этом еще должна декламировать Библию Гутенберга.
Она была близка к тому, чтобы начать обсуждать их разговор с Петрой.
– Я понимаю, как это тяжело, – сказал он. – Но я понимаю и людей, которые ждут, что ты откроешь им что-то новое. Как человек познавший… что-то для них неизведанное.
– Пусть идут за спасением душ в другое место. Церковь Глинис Накер закрыта на реставрацию. – Она наконец откусила кусочек. – Что ты сделал с рисом? – спросила она раздраженно. В этот момент на экране жизнерадостная девушка разбила яйцо и добавила его в мясной тартар, пошутив по поводу сальмонеллы.
– Приготовил его на курином бульоне. Решил, что так он будет более питательным. – Идею заменить воду бульоном он подслушал на кулинарном канале.
– Вкус отвратительный. Мне не нравится. – Она оттолкнула тарелку. – Я больше люблю обычный.
– Хорошо, – сказал он. – Тогда сейчас приготовлю обычный.
Еда на его тарелке осталась остывать. Спустившись вниз, он переложил отвергнутый рис обратно в кастрюлю. Снова приготовил рис. Дал ему несколько минут «отдохнуть», как было и написано в книге «Радости кулинарии». Положил сверху несколько кусочков масла – половину пачки или даже больше – и перемешал все вилкой. Подогрел тарелку в микроволновке и вернулся в спальню.
Она подцепила вилкой немного риса, отправила в рот и долго пережевывала. Больше она не проглотила ни рисинки. Такое поведение было в порядке вещей. Недавно она потребовала приготовить весьма необычное и незнакомое блюдо, о котором якобы так давно мечтала, что ничего другого не хочет. Он всегда исполнял ее желания. Последним была китайская кунжутная лапша непременно из «Эмпайр Сычуань» в Манхэттене. Для того чтобы выполнить ее просьбу, он два часа простоял в пробках, когда после работы заезжал в ресторан. Тогда она тоже съела самую малость. Шепу казалось, он ее понимает. Чем больше отвращения вызывал процесс поглощения пищи, тем больше удовольствие доставляли мысли о еде.
– Ты считаешь, что я не права, верно? – сказала Глинис, во второй раз отодвинув тарелку на самый дальний край подноса.
– В чем?
– Ты знаешь, – усмехнулась она. – Я должна быть милосердной. Ко всему относиться философски. По-доброму. Быть любящей, великодушной и храброй. Думаешь, мне не хватает тренировки? Я как та девочка из «Хижины дяди Тома». Как ее звали? Нел. Самоотверженная… вот дрянь.
– Никто не просит тебя вести себя каким-то особым образом.
– Чушь! Ты думаешь, я ничего не знаю, а я знаю. О чем ты думаешь. О чем и Петра. Что все думают, когда вообще вспоминают обо мне, – она закашлялась, – если вообще вспоминают. В довершение всех мучений я еще должна болеть раком достойно.
– Просто жить – это уже означает переносить рак достойно.
– Что за чушь ты несешь! Абсурд! Еще одна глупость. Чувствуя себя словно в западне, будто моя фамилия входит в десятку хит-парада, как дуэт Карпентеров. Вспомни Петру. Мы всегда спорили, а сейчас все по-другому, просто бальзам на сердце. Я могу сказать все, что угодно. Твои работы отвратительные. Ты не художник, а ремесленник от искусства. Она готова стерпеть. Кем люди меня считают?
– Больным человеком. Не ты к ним, а они должны быть к тебе добрее. Милосерднее, как ты говоришь.
– Добрее? Что же хорошего в том, что ко мне относятся как злой королеве, которая отрубит голову каждому, кто не признает, что она – сама справедливость. А ты поступаешь хуже всех. Ты никогда на меня не злишься! Никогда мне не возражаешь! Я могу орать и ругаться, как Линда Блэр, изрыгать зеленый гной, и все, что я слышу в ответ: «Какой прекрасный зеленый гной, Глинис, подожди, сейчас я все быстренько приберу и поправлю тебе подушки». Ты бесконечно вежлив и мил. Меня уже тошнит от этого. От всей вашей доброты я чувствую себя больше чем больной. Ты всегда был слабак. Но сейчас ты из червя превращаешься в ничтожную личинку.
На последнем слове она хлопнула ладонями по подносу с такой силой, что вазочка с ветками перевернулась и разбилась. Вода залила еду на тарелке и постельное белье. Шеп отставил все в сторону. Поднявшись, он собрал осколки, разлетевшиеся по кровати, затем нагнулся и подобрал несколько самых крупных с ковра.
– Принесу тебе чистое постельное белье, – произнес он.
– Посмотри же на себя! Ты готов ползать на коленях! Что происходит? Почему ты не скажешь мне: «Глинис, ты глупая стерва»? Почему не крикнешь: «Глинис, убирай все сама»?
Я только что назвала тебя червяком! И что слышу в ответ? «Принесу тебе чистое белье». Нет, ты даже не червяк, не личинка, ты – амеба! Он взял поднос.
– Глинис, ты просто устала.
– Устала, я вечно уставшая. И что?
Рис рассыпался по простыне. А ведь он только два дня назад перестелил постель. Придется опять стирать.
