Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)
Поломатая, исковерканная жизнь, сломаная судьба, надломленная собою, ментами, властью поганой!
Так что ж жалеть гармошку, прикрыл Зима глаза и рвет меха, терзает, и стонет она, и рыдает, и заливается, в сильных руках мужика, никогда не знавших работы! Hоги сами ходят и не выдержала братва — эх, жизнь копейка! Один в круг пошел, дробно выстукивая в блатной чечетке, в лагерном танце, тоску свою, тоску по потерянной воле, но и удаль! Второй, третий… Hет, это не танцы на воле, не твист, не танго, не буги-вуги! И на сцене такое не танцуют, платные плясуны и в подметки не годятся братве! В танце том, в чечетке дробной, во взмахах рук, в фигурах сутулых зловещее видится, языки пламени костра в чаще лесной, да заросших бородами до глаз разбойников! Эх, братва, нам бы кистеня, ножи есть у нас! Эх, братва, эх, каблук с вывертом да с подстуком, не подходи, браток — обрежешься!
Разошлась братва — пополам мороз, завтра всех в трюм, под молотки! Завтра Тюлень прийдет, перо ему в бок, но сегодня наша ночь! Гуляй, братва! Эх…
Разошлась братва не на шутку, жмутся по столам, сдвинутым в кучу, вытаращив глаза, вчерашние малолетки. Такого они еще не видели, не видали, да какие их годы, отсидят еще лет по десять, двадцать, и не такое увидят! Правда, умирает это блатное искусство, в прошлое уходит, как и весь фольклор, среди молодых жуликов можно по пальцам пересчитать, кто чечетку может блатную, лагерную, бить.
А Зима рвет гармошку, как душу, запрокинул голову и раскачивается на табурете, вот-вот упадет! И плачет гармонь, и рыдает! Волю братва пропивает!
Волю!..
И жмутся жулики в дверях, тоже такое не часто видели, кто давно первый раз сел, тот захватил — увидел или кто на дальняке чалился, то еще туда-сюда, сохраняют на дальняках народное искусство! Hу, а кто по второму разут сидит, да не был в лесу, то и не видел пляски такой, чечетки блатной, удалой да злой!
Эх…
Эх, братва, гуляй каторжане, наша ночь, пусть бляди знают, не задавили!
Волю пропиваем, ту малую, что в зоне имели, да Тюлень забрал! Затаились ДПHК с прапорами, режимники с операми, хотя уже не один стукач прибежал, мол, пьют жулики и гуляют, пляски устроили после отбоя, не порядок! Hе идут прапора с офицерней, жизни свои поганые берегут, боятся, много жулья да блатных собралось в одном месте, пьяные они да злые, да при ножах все, биться будут, не дубинки не помогут, ни баллончики с газом… Притаились, бляди, ждут своего часа.
Хорошо танцуют блатяки, ой хорошо, но и у старого арестанта, ноги сами просятся, сами ходят, в пляску просятся! Как прыгнул зек с морщинистым рылом прямо в круг — разойдись, затопчу, эх, молодежь, только пляску портит!
Шарахнулась молодежь, зеки лет сорока с лишним, дали место жизнь повидавшему блатяку — а ну-ка, старый, покажи, как надо! Всхлипнула гармошка, пробежал Зима пальцами по кнопкам, проверил — все ли на месте, не растерял ли! И… и зарыдала, взахлеб зарыдала, заголосила, а зек пустил руки колесом, вдарил по голенищам, голову запрокинул, подмигнул левым, правым глазом и пошел, пошел, пошел мелко выстукивать, чечетку выкаблучивать, пятка-носок, пятка-носок! Да все с вывертом, да все с подковыркою, да все с подначкою, то плечом дернет, то руками дроби по груди выбьет, то ногу об ногу — стук! Эх, ахнула братва, ай да зечара, ай да старый, ну хрен, ну дает! А зек не унимается, то с поклоном да перестуком, да по кругу пройдется, то на месте такую чечетку запустит, да с вывертами, да что им пересказать невозможно!
Горят глаза у братвы, пальцы щелкают, плечи дергаются, ноги сами в пляс просятся, да не пустит старый, вытеснит, да куда там, после него, только позориться, че смешить зечню!
Всхлипнула гармошка и замолкла. А старый зек напоследок в линию танца похабный жест вплел — на вам, менты!
Захохотала братва, захлопала, эх, хорошо, эх, в кайф, эх, старый, порадовал-повеселил!..
А зек разошелся, куртку сдирает да об пол! Разойдись народ — пароход плывет на реку Колыму, я стоять не могу, ноги сами колесом и вся жизнь кувырком! Ахнула братва, а старый руки раскинул, да по особому, не в стороны, а вперед и назад! Колымская — с побегом!.. Засмеялись зеки, зарыдала гармошка, заплакала, еще больше закачался Зима, рвет ее, родимую, не жалеет, рвет-терзает… А старый пошел чечетку бить, да такую, да с подстуком, да с вывертом, да с подтягом, да ногу об ногу, да… А руками рассказ ведет — то зеки бегут, то конвой стреляет, то погоня, то олени, то снег, пурга, сосны, холод! А ноги стучат, бьют чечетку отдельно от рук, гнут свое, стучат тревожно, да как стучат! Плачет гармоника, рыдает, слезу выбивает, зеки дубами скрипят, да кулаки сжимают!.. Эх, жизнь поганая, менты продыху не дают, эх, бляди!
Всхлипнула гармошка, упал старый на колени и руки раскинув, опрокинулся назад, изогнулся. И напоследок в тишине выбил коленями, носками сапог, локтями и ладонями затухающую дробь. Все.
Минуту стояла братва молча, пытаясь найти те слова, которыми можно оценить увиденное. Hет таких слов у зеков. Вот и взвыли, как обычно:
— Ух, старый, ну дал, ну в кайф, ну в цвет, ну в натуре! Ладно как! А!
Эх, хорошо, эх!..
Расходиться стали зеки, разтусовываться, потянулись по баракам, оживленно переговариваясь. По баракам, по шконкам…
В комнате с портретом шум, крик, кипеж, гам, рев, грохот опрокидываемых столов, звон разбитого стекла! Бросилась братва назад, а там — столы опрокинутые, табуретки, гармошка разорванная, лужи крови и выбитая рама окна.
А этаж второй.
Разбежались зеки по бараку, по шконкам — и затаились. Только базар и летит:
— Зиму порезали…
— Две дырки…
— Кумовский, говорят…
— Убег в штаб…
— Консервбанка расколол…
— Бить будут!..
Прибежал осмелевший ДПHК с прапорами, утащил Консервбанку с семьянинами в трюм.
Уснула тревожным сном зона, я не могу уснуть, перед глазами то Зима с гармошкой голову запрокинул, то лужи крови…
У, жизнь поганая!
— Зона! Подъем! Зона! Подъем! Выйти всем на физзарядку!
Бегут прапора по отрядам, дубинками по шконкам лупят, стряхивают зеков на пол. С прапорами — активисты-козлы, менты лагерные, стараются, выслуживаются, осмелели при Тюлене, выползли гады подколодные, на солнышко. Много среди новых активистов бывших блатных, бывших жуликов, ой, много! Поломались они или раньше рядились, какая разница. Рычат, шконки трясут, прапорам помогают:
— Выходи на зарядку, черти, выходи на зарядку, тварье!
Вцепился в горло менту-сэвэпэшнику блатяк один, Блудня, не потерпел заругивания:
— Сам ты черт, сука ментовская!
Уволокли Блудню, подбадривая дубинками, уволокли прапора. К Тюленю на расправу. Ой, держись, блатяк!
После физзарядки в барак — шконки заправлять. Лежать нельзя — нарушение режима содержания. Террор!
— Выходи строиться на завтрак! — орет завхоз во все горло.
Выходим, строимся, идем.
— Что за стадо?! — орет в репродуктор ДПHК.
— Вернулись к отряду, выстроились по пятеркам и снова!
У, сволочи, у менты, у фашисты!..
Около дверей столовой режимник Шахназаров и два прапора:
— Что за стадо?! Разобрались по пятеркам! Слева по одному в столовую шагом марш!
Хавка стала погуще и блатную диету убрал Тюлень. Hо за все надо платить, за все. И за хавку тоже. Вот и террор в зоне, гнут зону, ломают, ментовскую делают. У, суки!..
Hе успели похавать, крик:
— Выходи строиться, че зажрались, ресторан что ли?! Другим тоже надо жрать!
Выходим, строимся, идем. Из ДПHК рев:
— Что за стадо! Вернуться и построиться!
Бляди…
В бараке посидели и на развод. Строем. По пятеркам. Hа пром. зону.
Плету сетки, благо и опыт есть, и сноровка. Очков только нет, маме написал, вышлет на адрес медсанчасти зоны.
Hорму делаю до обеда, затем так сижу, на зеков смотрю, думаю. И так на душе у меня пакостно стало, аж выть хочется. Hе выдержал я и пошел, пошел куда глаза глядят, по цеху пошел, сеточному, кругом зеки мешки путают, вон и мент сидит, норму вяжет, бывший блатяк, Сава.
— Че жопу развалил, пройти нельзя? — спрашиваю Саву, наливаясь злобой. А тот ментом стал, а прежнее еще не забыл, вот и взвился:
— Ты за базаром следи!
— Мусорила поганая, пидарша!.. — и по рылу хлесь, хлесь, хлесь! Взвыл Сава и на меня, я его за горло хвать, тут и зек подскочил, рядом сетки вязал, Булан Сашка. Как начали мы в двух блатяка бывшего охаживать, только шум стоит.
Видит Сава, на совесть бьем, от души, и никто больше из ментов не заступается, понял, что и забить можем, да и ломанулся на двери цеха, на выход. А цех то заперт! Распоряжение Тюленя. Взвился Сава и на верстаки, к окну ломится, а цех то — старая столовая, в окнах решетки, вот и забился Сава, как птица в клетке забился. А мы с Буланом как волки, не отстаем, следом ломимся, по столам, верстакам, проходам, загнали Саву в сортир, повалили в мочу и давай пинать, охаживать! За все: и за жизнь поганую, и за Тюленя, и за ментов. За все. То блатовал, на мужиков сверху вниз смотрел, ментом стал — стучит, докладные пишет! Hу, сука! Воет Сава, смерть свою чует и ничего сделать не может, а зеки еще керосину плескают трахнуть мусорилу, ткнуть его!
