Чак Паланик - Удушье
Желчь взбирается с места моей блокады, и в моём рту привкус кислоты.
«Токсикоз беременных» — неподходящий термин, но это первое, что приходит на ум.
— Так ты хочешь сказать, что спишь только с простыми смертными? — спрашиваю.
А Пэйж, склонившись вперёд, дарит мне взгляд жалости, точно такой же, какой отлично получается у девушки с конторки, подогнув подбородок и приподняв брови к линии волос, — и она говорит:
— Прости, что влезла. Обещаю — не расскажу ни одной живой душе.
А моя мама?
Пэйж вздыхает и пожимает плечами:
— Тут всё просто. Она не в своём уме. Ей никто не поверит.
Да нет, я имел в виду — она скоро умрёт?
— Наверное, — отвечает Пэйж. — Если не случится чудо.
Глава 37
Урсула останавливается, чтобы перевести дух, и поднимает на меня взгляд. Болтает в воздухе пальцами одной руки, другой рукой разминает запястье, и говорит:
— Если бы ты был маслобойкой, у нас ещё полчаса назад вышло бы масло.
Говорю — «прости».
Она плюёт на руку, зажимает в кулаке мой поршень и замечает:
— Совсем на тебя не похоже.
А я уже и не прикидываюсь, будто знаю, что на меня похоже.
Ясное дело, это всего лишь очередной заторможенный денёк в 1734-м, поэтому мы лежим, завалившись на стог сена в конюшне. Я со скрещенными за головой руками, Урсула свилась около меня. Мы особо не шевелимся — иначе сено начнёт колоть нас сквозь одежду. Мы оба разглядываем стропила, деревянные перекладины и плетёную внутренность соломенной крыши. Пауки покачиваются, свисая на своих паутинках.
Урсула берётся дёргать, и спрашивает:
— Видел Дэнни по телевизору?
Когда?
— Вчера вечером.
По поводу?
Урсула мотает головой:
— Строит чего-то. Народ жалуется. Люди думают, что это какая-то церковь, а он не говорит какая.
Смешно и грустно то, как мы не можем ужиться с вещами, которые не в силах понять. То, как нам нужно дать всему наименования, объяснить всё и разобрать на части. Даже если оно стопудово необъяснимо. Даже Бога.
«Расщепить» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
«Это не церковь», — говорю. Отбрасываю галстук за плечо и вытаскиваю из штанов перед рубахи.
А Урсула возражает:
— По ящику считают, что церковь.
Кончиками пальцев одной руки продавливаю область вокруг своего пупка, вокруг пупочного рубчика, но из ручной пальпации ничего не следует. Простукиваю, выслушивая звуковые вариации, которые могут значить однородную массу, но из предварительной перкуссии тоже ничего не следует.
Большую мышцу заднего прохода, которая удерживает дерьмо внутри, врачи называют ректальным выступом, и если за этот выступ что-то затолкать — оно в жизни не выйдет без посторонней помощи. В неотложных отделениях больниц помощь такого типа называют извлечение колоректальных инородных тел.
Прошу Урсулу — не приложит ли она ухо к моему голому животу да скажет мне, если чего расслышит.
— Дэнни всегда был не слишком собранным, — замечает она и склоняется, прижимая своё тёплое ухо к моему пупку. Пупочному рубчику. Umbilicus, как назвал бы его врач.
Типичный пациент, являющийся с колоректальным инородным телом, это мужчина за сорок или за пятьдесят. Инородное тело почти всегда оказывается тем, что врачи называют самопомещённое.
А Урсула спрашивает:
— Что я должна услышать?
Положительные звуки кишечника.
— Бульканье, скрипы, стуки — всё подряд, — отвечаю. Всё, способное показать, что однажды у меня пойдёт процесс испражнения, а стул вовсе не набивается за какой-то преградой.
Такое клиническое явление, как случаи с колоректальными инородными телами, драматически растёт с каждым годом. Существуют отчёты об инородных телах, которые оставались на месте годами, не пробивая кишечник и не сказываясь серьёзно на здоровье. Даже если Урсула чего расслышит, вряд ли из этого что-то будет следовать. На самом деле, тут понадобится рентгенограмма брюшной полости и проктосигмоидоскопия.
Представьте, как вы лежите на лабораторном столе с подтянутыми к груди коленями, в так называемом «положении складного ножика». Ягодицы ваши будут разведены и закреплены раздельно при помощи липкой ленты. Кто-то приложит периабдоминальную нагрузку, пока кто-то другой вставит пару хирургических щипцов с насадками, и постарается трансанально манипулировать и извлечь инородное тело. Понятно, всё это делается под местным наркозом. Понятно, никто не щёлкает снимков, но всё же.
Всё же. Речь-то идёт обо мне.
Представьте картинку стигмоидоскопа на телеэкране: яркий свет проталкивается вдоль напряжённого туннеля слизистой ткани, влажной и розовой, проталкивается сквозь сморщенную темноту, пока на экране не оказывается на всеобщее обозрение — дохлый хомяк.
См. также: Голова куклы Барби.
См. также: Красный резиновый жопный шарик.
Рука Урсулы перестаёт скакать вверх-вниз, и она объявляет:
— Слышу, как у тебя бьётся сердце, — говорит. — По звуку, ты очень напуган.
«Нет. Ты что», — возражаю ей, — «Это у меня просто стоит так».
— По тебе не скажешь, — отвечает Урсула, горячо дыша в мою периабдоминальную область. Жалуется. — Я себе заработаю кистевые туннели.
— Ты имеешь в виду кистевой туннельный синдром, — говорю. — И ты не можешь, потому что его не откроют аж до Индустриальной революции.
Чтобы препятствовать продвижению инородного тела вверх по толстой кишке, можно обеспечить сцепление, используя катетер Фоли и вставив воздушный шар в прямую кишку над инородным телом. Затем наполняешь шар воздухом. Более типичен вакуум над инородным телом; такое обычно бывает в случае с самопомещёнными пивными и винными бутылками.
По-прежнему держа ухо на моём пупке, Урсула интересуется:
— Ты знаешь, от кого он?
А я говорю — «Не смешно».
В случае бутылки, самопомещённой открытым концом вверх, нужно вставить катетер Робинсона мимо бутылки, и пустить внутрь воздух, чтобы нарушить вакуум. Если бутылка самопомещена закрытым концом вверх — вставляешь ретрактор в открытый конец бутылки, потом наполняешь бутылку гипсом. Когда гипс затвердеет вокруг ретрактора, тянешь за него, чтобы извлечь бутылку.
Использовать клизму — тоже метод, но менее надёжный.
Здесь, с Урсулой в конюшне, слышно, как снаружи начинается дождь. Капли дождя бормочут по соломе, вода сбегает на двор. Свет в окнах тускнеет, становится тёмно-серым, и слышны быстрые повторяющиеся всплески — кто-то бежит под навес. Изуродованные чёрно-белые цыплята протискиваются внутрь через надломленные доски стен и взъерошивают перья, чтобы стряхнуть с них воду.
А я спрашиваю:
— Что ещё по ящику говорят про Дэнни?
Про Дэнни и Бэт.
Говорю:
— Как думаешь, Иисус автоматически знал что он Иисус с самого начала — или же его мама или кто-то другой ему сказал, а он должен был вжиться?
Лёгкий шорох доносится снизу меня, но не изнутри.
Урсула вздыхает, потом храпит дальше. Её рука становится вялой вокруг меня. Вокруг вялого меня. Её волосы рассыпались по моим ногам. Тёплое ухо тонет в моём животе.
Сено щекочется сквозь спину рубахи.
Цыплята возятся в пыли и сене. Пауки вертятся.
Глава 38
Ушная свеча делается так: берёшь кусок обычной бумаги и сворачиваешь его в тонкую трубочку. В этом нет настоящего чуда. И всё же — начинать-то приходится с тех вещей, которые знаешь.
Всё те же обрывки и осколки, оставшиеся с медфака, в духе того, что я нынче преподаю детишкам на экскурсиях в Колонии Дансборо.
Может быть, нужно работать над собой, чтобы придти к настоящим кайфовым чудесам.
Дэнни является ко мне, проскладировав весь день камни под дождём, и говорит, мол, у него столько серы, что не может слышать. Он сидит на стуле в маминой кухне, Бэт тоже здесь, стоит у задней двери, немного отклонившись назад и опёршись задницей на край кухонной стойки. Дэнни сидит, поставив стул боком возле кухонного стола, одна его рука покоится на столешнице.
А я командую ему сидеть ровно.
Скручивая бумагу в тугую трубочку, рассказываю:
— Просто предположим, — говорю. — Что Иисусу Христу пришлось много практиковаться в роли Сына Божьего, чтобы хоть как-то преуспеть.
Прошу Бэт выключить свет в кухне и ввинчиваю кончик тонкой бумажной трубки в тугой тёмный туннель уха Дэнни. Волосы у него чуток отросли, но речь идёт о меньшем риске возгорания, чем у большинства людей. Не слишком глубоко — заталкиваю трубку в его ухо ровно на такую глубину, чтобы та осталась на месте, когда отпущу её.
Чтобы сосредоточиться, стараюсь не думать об ухе Пэйж Маршалл.
— Что если Иисус провёл молодые годы, делая всё не так, — говорю. — Пока у него не получилось нормально хоть одно чудо?
