Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Кедрин помрачнел, по смуглым, поджавшимся щекам его вновь заходили желваки.
– Ну вот, тогда я ящик положил тах-то вот и тихохонько, – Мокин аккуратно опустил ящик на землю и крадучись двинулся мимо секретаря, – тихохонько к мешкам подхожу к развязанным и толк их, толк, толк! – Он стал пинать сапогом воздух. – Ну и повалились они, и зерно-то посыпалось. Но скажу тебе прямо, – Мокин набычился, надвигаясь на секретаря, – говенное зерно, гоооовённое! Серое, понимаешь, – он откинул руку, брезгливо зашевелил короткими пальцами, – мокрое, пахнет, понимаешь, какой-то блевотиной.
Кедрин повернулся к Тищенко. Председатель стоял ни жив ни мёртв, бледный как смерть, с отвалившимся, мелко дрожащим подбородком.
– Так вот, – продолжал Мокин, – как зерно посыпалось, эти двое шасть ко мне! Ах ты, говорят, сучье вымя, ты, кричат, грабитель, насильник. Мы тебя сдадим куда надо, народ судить будет. Особенно старик разошёлся: бородой трясёт, ногами топает. Да и баба тоже. Ну я молчал, молчал, да кааак старику справа – тресь! Он через мешки кубарем. Баба охнула да к двери. Я её, шкодницу, за юбку – хвать. Она – визжать. Платок соскочил, я её за седые патлы да как об стену-то башкой – бац! Аж брёвна загудели. Повалилась она, хрипит. Старик тоже в зерне стонет. Тут я им лекцию и прочёл.
Кедрин понимающе закивал головой.
– О технике безопасности, и об охране труда, и о международном положении. Только вижу, не действует на их самосознанье ничего – стонут да хрипят по-прежнему как свиньи голодные! Ну, Михалыч, ты меня знаешь, я человек терпеливый, но извини меня, – Мокин насупился, обиженно тряхнул головой, – когда в душу насрут – здесь и камень заговорит!
Кедрин снова кивнул.
– Ах, кричу, дармоеды вы, сволочи! Не хотите уму-разуму учиться? Ну тогда я вам на практике покажу, что по вашей халатности случиться может. Схватил канистру с керосином и на зерно плесь! плесь! Спички вынул и поджёг. А сам – вон. Вот и сказ весь. – Мокин сглотнул и, переведя дух, тихо спросил: – Дай закурить, что ли…
Кедрин вытащил папиросы. Они закурили. Секретарь, выпуская дым, посмотрел вверх. По бледному голубому небу ползли жиденькие облака. Воздух был тёплым, пах сырой землёй и гарью. Слабый ветер шевелил голые ветки кустов.
Секретарь сплюнул, тронул Мокина за плечо:
– Ты на плане отметил?
– А как же! – встрепенулся тот. – Прямо как выскочил сразу и выдрал.
Он протянул Кедрину ящик. На месте амбара было пусто – лишь остался светлый прямоугольник со следами вырванных с корнем стен.
– Полюбуйся, подлец, на свою работу! – крикнул секретарь.
Мокин повернулся к Тищенко и медленно поднял ящик над головой. Солнце сверкнуло в полоске стеклянной речки. Тищенко закрыл глаза и попятился.
– Что, стыд берёт? – Кедрин бросил в траву искусанный окурок, тронул за плечо оцепеневшего Мокина. – Ладно, пошли, Петь…
Тот сразу обмяк, бессильно опустил ящик, заскрипел кожей:
– За этой гнидой? На ферму?
– Да.
– Ну пошли – так пошли. – Мокин лениво подхватил ящик и погрозил кулаком председателю. Тот пошатнулся и двинулся вниз, вобрав голову в плечи, поминутно оглядываясь.
Дно оврага было грязным и сырым. Здесь стояла чёрная вода с остатками снега. От неё тянуло холодом и пахло мокрым тряпьём. То здесь, то там попадались неряшливые предметы: ржавая спинка кровати, консервные банки, бумага, бутылки, доски, полусожжённые автопокрышки. Тищенко осторожно обходил их, косился, оглядывался и брёл дальше. Он двигался, словно плохо починенная кукла, спрятанные в длинные рукава руки беспомощно болтались, лысая голова ушла в плечи, под неуверенно ступающими сапогами хлюпала вода и хрустел снег. Кедрин с Мокиным шли сзади – громко переговаривались, выбирали места посуше.
Возле торчащего из пожухлой травы листа жести они остановились, не сговариваясь откинули полы и стали расстёгивать ширинки.
– Эй, Иван Сусанин, – крикнул Мокин в грязную спину Тищенко, – притормози!
Председатель остановился.
– Подходи, третьим будешь. Я угощаю. – Мокин рыгнул и стал выписывать лимонной струёй на ржавом железе кренделя и зигзаги. Струя Кедрина – потоньше и побесцветней – ударила под загнувшийся край листа в чёрную, гневно забормотавшую воду.
Тищенко робко подошёл ближе.
– Что, брезгуешь компанией? – Мокин тщетно старался смыть присохший к жести клочок газеты.
– Тк не хочу я, просто не хочу…
– Знаааем! Не хочу. Кабы нас не было – захотел. Правда, Михалыч?
– Захотел бы, конечно. Он такой.
– Так что вы, тк…
– Да скажи прямо – захотел бы!
– Тк нет ведь…
– Захотел бы! Ой захотееел! – Мокин долго отряхивался, раскорячив ноги. Застегнувшись, он вытер руку о галифе и продекламировал:
– На севере диком. Стоит одиноко. Сосна.
Кедрин, запахивая пальто, серьёзно добавил:
– Со сна.
Мокин заржал.
Тищенко съёжился, непонимающе переступил.
Кедрин поправил кепку, пристально посмотрел на него:
– Не дошло?
Председатель заискивающе улыбнулся, пожал плечами.
– Так до него, Михалыч, как до жирафы. – Мокин обхватил Кедрина за плечо, дружески качнул. – Не понимает он, как мы каламбурим.
– Как мы калом бурим, – улыбнувшись, добавил секретарь.
Мокин снова заржал, прошлёпал по воде к Тищенко и подтолкнул его:
– Давай топай дальше, Сусанин.
Ферма стояла на небольшом пустыре, обросшем по краям чахлыми кустами. Пустырь – вытоптанный, грязный, с двумя покосившимися телеграфными столбами – был огорожен грубо сколоченными жердями.
Тищенко первый подошёл к изгороди, налёг грудью и кряхтя перелез. Мокин с Кедриным остановились:
– Ты что, всегда так лазиешь?
– Тк, товарищ Кедрин, калиток-то не напасёшься – сломают. А жердь – она надёжнее.
Тищенко поплевал на руки и принялся тереть ими запачканный ватник.
– Значит, нам прикажешь за тобой?
– Тк конешно, а как же.
Секретарь покачал головой, что-то соображая, потом схватился за прясло и порывисто перемахнул его. Мокин передал ему ящик и неуклюже перевалился следом.
Тищенко поплёлся к ферме.
Длинная и приземистая, она была сложена из белого осыпающегося кирпича и покрыта потемневшим шифером. По бокам её тянулись маленькие квадратные окошки. На деревянных воротах фермы висел похожий на гирю замок. Тищенко подошёл к воротам, порывшись в карманах, вытащил ключ с продетой в кольцо бечёвкой, отомкнул замок и потянул за железную скобу, вогнанную в побуревшие доски вместо дверной ручки.
Ворота заскрипели и распахнулись.
Из тёмного проёма хлынул тяжёлый смрад разложившейся плоти.
Кедрин поморщился и отшатнулся. Мокин сплюнул:
– Ты что ж, не вывез дохлятину?
– Тк да, не вывез, – потупившись, пробормотал Тищенко, – не успели. Да и машин не было.
Мокин посмотрел на Кедрина и шлёпнул свободной рукой по бедру:
– Михалыч! Ну как тут спокойным быть? Как с таким говном говорить?
– С ним не говорить. С ним воевать нужно. – Поигрывая желваками, Кедрин угрюмо всматривался в темноту.
Мокин повернулся к председателю:
– Ты что, чёрт лысый, не смог их в овраг, сволочь, да закопать?
– Тк ведь по инструкции-то…
– Да какая тебе инструкция нужна?! Вредитель, сволочь!
Мокин размахнулся, но секретарь вовремя перехватил его руку:
– Погоди, Петь. Погоди.
И, пересиливая вонь, шагнул в распахнутые ворота – на грязный бетонный пол фермы.
Внутри было темно и сыро. Узкий коридор, начинавшийся у самого входа, тянулся через всю ферму, постепенно теряясь в темноте. По обеим сторонам коридора лепились частые клети, обитые досками, фанерой, картоном и жестью. Дверцы клетей были лихо пронумерованы синей краской. Сверху нависали многочисленные перекрытия, подпорки и балки, сквозь сумрачные переплетения которых различались полоски серого шифера. Бетонный пол был облеплен грязными опилками, соломой, землёй и растоптанным кормом. Раскисший, мокрый корм лежал и в жестяных желобках, тянущихся через весь коридор вдоль клетей.
Кедрин подошёл к желобу и брезгливо заглянул в него. В зеленоватой, подёрнутой плесенью жиже плавали картофельные очистки, силос и разбухшее зерно.
Сзади осторожно подошёл Мокин, заглянул через плечо секретаря:
– Эт что, он этим их кормит?
Кедрин что-то буркнул, не поворачиваясь, крикнул Тищенко:
– Иди сюда!
Еле передвигая ноги, председатель прошаркал к нему.
Секретарь в упор посмотрел на него:
– Почему у тебя корм в таком состоянии?
– Тк ведь и не…
– Что – не?
– Не нужон он больше-то – корм…
– Как это – не нужон?
– Тк кормить-то некого…
Кедрин прищурился, словно вспоминая что-то, потом вдруг побледнел, удивлённо подняв брови:
– Постой, постой… Значит, у тебя… Как?! Что – все?! До одного?!
Председатель съёжился, опустил голову:
– Все, товарищ Кедрин.
Секретарь оторопело шагнул к крайней клети. На её дверце красовался корявый, в двух местах потёкший номер: 98.
