Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
– Правление, – сонно протянул председатель.
– Да неуж?
Тищенко молча отстранил её и зашагал дальше. Но баба засеменила следом, поймала его грязный рукав:
– Да как же, ды как… правление?! Загорелося?!
– Загорелось…
– Оооох, мамушка моя, – пропела баба и прикрыла рот коричневой рукой. Тищенко вздохнул и побрёл по дороге. Мужики оторопело смотрели на него – мокрого, сутулого и грязного. Баба охнула и, часто шлёпая босыми ногами по грязи, снова догнала его:
– Да как же, Петрович, мож, оно не само, мож, поджёг кто, а?
– Отстань…
– Чо ж отстань-то? – Она растерянно остановилась, провожая его глазами. – Кто ж поджёг правление?
– Он сам, живорез, и поджёг, – проговорил Мокин, обходя бабу.
Кедрин шёл следом.
Баба охнула. Мужики удивлённо переглянулись.
Кедрин повернулся к ним и сухо проговорил:
– Вместо того чтоб глаза пялить – шли бы пожар тушить. А кто поджёг и зачем – не ваша забота. Разберёмся.Железные ворота мехмастерской были распахнуты настежь.
Тищенко первым вошел внутрь, огляделся и, не найдя никого, втянул голову в плечи:
– Тк вот это мастерская наша…
Мокин с Кедриным вошли следом. В мастерской было холодно, сумрачно и сыро. Пахло соляркой и промасленной ветошью. Посередине, поперёк прорезанного в бетонном полу проёма стояли трактор со спущенной гусеницей и грузовик без кузова с открытом капотом. Рядом на грязных, бурых от масла досках лежали части двигателей, детали, тряпки и инструменты. В глубине мастерской возле большого, но страшно грязного, закопчённого окна лезли друг на дружку три длинные, похожие на насекомых сеялки. Вдоль глухой кирпичной стены теснились два верстака с разбитыми тисками, токарный станок, две деревянные колоды и несколько бочек с горючим. Повсюду валялась разноцветная стружка, куски железа, окурки и тряпки. Кедрин долго осматривался, сцепив руки за спиной, потом грустно спросил:
– Это, значит, мастерская такая?
– Тк да вот… такая, – отозвался Тищенко.
Секретарь вздохнул, тоскливо посмотрел в глаза Мокину. Тот набычился, крепче сжал ящик:
– А где ж твои работнички?
– Тк на пожаре, верно, иль обедают…
Кедрин многозначительно хмыкнул, подошёл к машине, заглянул в капот. Заглянул и Мокин. Их внимательно склонённые головы долго шевелились под нависшей крышкой, фуражки сталкивались козырьками. Вдруг секретарь вздрогнул и, тронув Мокина за локоть, ткнул куда-то пальцем. Мокин тоже вздрогнул, что-то оторопело пробурчал. Они медленно распрямились и снова посмотрели в глаза друг другу. Лица их были бледны.
Тищенко с трудом сглотнул подступивший к горлу комок, прижал руки к груди и забормотал:
– Тк вот готовимся, товарищ Кедрин, к посевной и технику, значит, исправляем, и чтоб в исправности была, чтоб справная, стараемся, чиним, и всё в срок, всё по плану, вовремя, значит, стараемся…
Кедрин оттопырил губы, покачал головой.
Мокин обошёл трактор и остановился возле бочек:
– А это что?
– Бочки. С соляркой и бензином.
Рыжие брови Мокина удивлённо полезли вверх – под кожаный козырёк.
– С бензином?!
– Угу.
Мокин растерянно посмотрел на секретаря. Тот протянул чуть слышное «дааа», вздохнул и вышел вон.
Мокин подбежал к бочкам:
– И што ж, прям с бензином и стоит?
– Тк стоит, конешно, а как же нам… – встрепенулся было председатель, но Мокин властно махнул рукой:
– Которая?!
– Тк, наверно, крайняя справа.
Мокин быстро вывинтил крышку, наклонился, понюхал:
– Так и есть. Бензин.
Он шлёпнул себя по коленям, ошалело хохотнул и повернулся к председателю:
– У тебя стоит бензин?
– Стоит, конешно…
– В бочке?
– В бочке.
– Просто?!
– Тк конешно…
– Да как – «конечно»? Как – «конечно», огрызок ты сопатый, раскурица твоя мать?! Ведь вот подошёл я, – он порывисто отбежал и театрально подкрался к бочке, – подошёл, значит, и толк! – Поднатужившись, он толкнул ногой бочку, она с грохотом опрокинулась, из отверстия хлынул бензин, – и готово!
Тищенко раскрыл рот, растопырив руки, потянулся к растущей луже:
– Тк зачем же, тк льётся ведь…
Но Мокин вдруг присел на широко расставленных ногах, лицо его окаменело. Он вобрал голову в плечи и, скосив глаза на сторону, выцедил:
– А нннну-ка. А ннну-ка. К ееебееене матери. Быстро. Чтоб духу твоего… пппшёооол!!!
И словно пороховой гарью шибануло из поджавшихся губ Мокина: ноги председателя заплелись, руки затрепетали, он вылетел, чуть не сбив стоящего у ворот Кедрина. Тот цепко схватил его за шиворот, зло зашипел сквозь зубы:
Куууда… куда лыжи навострил, умник. Стой. Ишь, шустряк-самородок.
И тряхнув пару раз, сильно толкнул. Тищенко полетел на землю. Из распахнутых ворот раздался глухой и гулкий звук, словно десять мужчин встряхнули тяжёлый персидский ковер. Внутренности мастерской осветились, из неё выбежал Мокин. Лицо его было в копоти, губы судорожно сжимали папиросу. Под мышкой по-прежнему торчал ящик.
– Вот ведь, едрён-матрён, Михалыч! Спичку бросил!
Кедрин удивлённо поднял брови.
Тищенко взглянул на рвущееся из ворот пламя, вскрикнул и закрыл лицо руками. Мокин растерянно стоял перед секретарем:
– Вот ведь оказия…
Тот помолчал, вздохнул и сердито шлёпнул его по плечу:
– Ладно, не бери в голову. Не твоя вина.
И, прищурившись на оранжевые клубы, зло протянул:
– Это деятель наш виноват. Техника безопасности ни к чёрту. Сволочь.
Тищенко лежал на земле и плакал.
Мокин выплюнул папиросу, подошёл к нему, ткнул сапогом:
– Ну ладно, старик, будет выть-то. Всякое бывает. – И, не услыша ответа, ткнул сильнее: – Будет выть-то, говорю!
Председатель приподнял трясущуюся голову.
Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую.
– Эх маааа, – Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскрёб лоб, – во занялось-то! В один момент.
И, вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:
– А у нас – стоит, родная, целёхонька! Во, Михалыч! Законы физики!
Кедрин подошёл, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.
Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:
– Ну вот, председатель. И здесь ты виноват оказался. Всё из-за тебя.
– Из-за него, конечно, гниды, – подхватил Мокин, – каб технику безопасности соблюл – рази ж загорелось бы?
Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:
– Слушай, а что это там на холме?
– Анбар, – с трудом разлепил посеревшие губы председатель.
– Зерно хранишь?
– Зерно, картошку семенную…
– И что, много её у тебя? – с издевкой спросил секретарь.
– Тк хватит, наверно. – Косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провёл по лицу.
– Хватит? Ну дай-то бог! – Кедрин зло рассмеялся. – А то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол, всё, что имели, – государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали, как вы со старым секретарем шухарились, туфту гнали да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.
Мокин вытирал платком закопчённое лицо:
– Старый-то он, верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал. На собраниях всё своё вякал. Вот и довякался.
Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.
Кедрин брезгливо оглядел его – пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землёй, потом повернулся к Мокину:
– Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь, как там. Что к чему.
– Лады! – Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару. Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.
Тищенко всхлипнул.
Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:
– Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.
Тищенко как лунатик поплёлся по дороге – оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.
Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку – по серой прошлогодней траве.
В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защёлкал шифер.
Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:
– Михалыч!
Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал – запыхавшийся, красный, с тем же ящиком-макетом под мышкой. От него пахло керосином.
– Михалыч! Во дела, – забормотал он, то и дело поправляя ползущую на лоб фуражку, – проверил я, проверил!
– Ну и что? – Кедрин вынул руки из карманов.
– Да умора, бля! – зло засмеялся Мокин, сверкнув рысьими глазами на Тищенко, – такой порядок – курам на смех! Подхожу к амбару, а он – раскрыт! Возится там какая-то бабища и старик столетний. Я к ним. Вы, говорю, кто такие? Она мне отвечает – я, дескать, кладовщица, а это – сторож. Ну я чин-чинарем спрашиваю их, а что вы делаете, сторож и кладовщица? Да, говорят, зерно смотрим. К посевной. Дескать, где подгнило, где отсырело. Скоро, мол, сортировать начнем. И – снова к мешкам. Шуруют по ним, развязывают, смотрят. Я огляделся – вокруг грязь страшенная, гниль, говно крысиное – не передохнуть. А в углу, значит, стоит канистра и лампа керосиновая. Я снова к бабе. А это, говорю, что? Керосин, говорит, здесь электричества нет, должно быть, крысы провод перегрызли, так вот, говорит, приходится лампой пробавляться.
