Чарльз Буковски - Записки старого козла
а разве могло быть вознаграждение лучше, чем выебать ее в корму?
до этого я имел дело со странной породой женщин, которые никак не хотели запускать меня себе под хвост, а так как я никогда этого не пробовал, осознание недоступности стало разъедать мой мозг, я уже ни о чем другом не мог говорить, особенно когда был пьян, любой женщине я сразу же признавался: «мне бы хотелось поиметь вас в зад и, если честно, с вашей мамой я бы тоже хотел познакомиться с этой точки зрения, ну а уж если быть предельно откровенным, то я бы с большим удовольствием выебал в попу и вашу дочь», ответ был всегда одним и тем же: «нет-нет, этого мы вам не позволим!» они были готовы на все — что угодно, как угодно, но только не в жопу, наверное, еще время не пришло, или погода не способствовала, или просто шутки теории вероятности, потому что намного позже все стало с точностью до наоборот: женщины сами приставали ко мне с одним и тем же вопросом: «Буковски, почему ты не интересуешься моим дымоходом? у меня такая большая, круглая и мягкая печка», а я отвечал: «это точно, дорогуша, но мне не хочется».
но в те дни, еще не зная, что это такое, я чувствовал легкое помешательство, и в моем воспаленном воображении зародилась странная идея, что, овладей я ИХ жопой, и это сразу разрешит большинство МОИХ душевных и психических проблем.
поэтому я отыскал стакан с вином — последний, напополам с сигаретным пеплом и тоской, осушил его и вернулся в кровать, подмигнув луне, я направил свою маленькую сосиску прямиком в этот оттопыренный, посапывающий, безукоризненный зад. вора-домушника прельщает не столько чужое имущество, сколько сам факт кражи, как я его понимаю! мой хуй поднялся на вершину своего безумия, господи, какое ужасное и безукоризненное действо! месть… месть всем сразу: старым мороженщикам с бешеными кровавыми глазами, моей мертвой матери, преспокойно намазывающей крем на беспристрастное и пресное лицо…
она продолжает спать, думал я, и так лучше для дела… наверное, это Митци… или Бетти… а какая разница? это моя победа — удрученный, безработный, изголодавшийся хуй наконец-то проникает за ворота вечного запрета! восторг! я переживал поистине драматические мгновения — моя душа подкатывалась к катарсису! как Джесси Джеймс[73], получающий пулю, как Христос, издыхающий на кресте под лучами прожекторов и вспышками осветительных ракет, я рвался к своему пределу…
она застонала… еле слышно… ах… ух… эх… я понял: эта сучка только притворяется, что спит, притворством она пыталась сохранить свою алкоголическую честь, ничуть не менее ужасную или реальную, чем любая другая честь, а я с остервенением прессовал ей кишки своим безумным и фальшивым триумфом.
она упорно притворялась, что спит, а я — я мужчина, и ничто меня не остановит!
давненько не было у меня такого стояка, оседлав ретивого коня своего неистовства, я рыл, и долбил, и ярился, и все было чище чистого…
и вдруг в этой горячечной скачке с нас скатилось одеяло, и я увидел перед собой макушку, шею, плечи… да это же Лысуха М. — американец мужского пола! в мгновение ока я снова оказался на дне своего болота, смердящего ужасом и отвращением, муки похмелья охватили меня, я таращился в потолок, сознавая, что выпить нет ни капли. Лысуха не подавал признаков жизни, и я решил, что лучше всего заснуть.
наутро мы проснулись как ни в чем не бывало — ни намеков, ни воспоминаний, потом подтянулся кое-какой народ, наскребли деньжат на опохмелку…
жизнь покатилась дальше, день за днем, и я все ждал, когда же он уйдет, девки стали коситься на меня, так прошла неделя, две, три, а он и не собирался подымать якоря, однажды вечером я притащился домой с товарной станции, где разгружал ящики с мороженой рыбой, руки мои кровоточили, одна нога онемела, так как я уронил на нее ящик, заебанный и хромой, я застал у себя веселящуюся компанию, пьянка — это нормально, я никогда не отказывался от выпивки, но вот что было ненормально, так это моя раковина, мало того что эти раздолбай сожрали подчистую мои продукты, загадили все стаканы, тарелки, ложки и вилки, так они еще свалили все это дерьмо в раковину и залили водой. раковина забилась, вода закисла и засмердела, но и это было еще ничего, почти в порядке вещей, но когда я увидел, что они добрались и до моих одноразовых бумажных тарелочек, испоганили их и бросили туда же, в раковину, и они плавали в этой воняющей жиже, а поверх всего этого безобразия еще кто-то НАБЛЕВАЛ! вот тогда я наполнил себе стакан вином, осушил залпом, с размаху расхуярил о стену и дико завопил:
— ПИЗДЕ-Е-Е-Е-ЕЦ!!! ВСЕ ВО-О-ОН!!! НЕМЕДЛЕННО!!!
все притихли, посерьезнели и гуськом потянулись к выходу — уличные шлюхи, бродяги, уборщица Хелен с белыми волосами, которую я однажды выебал по пьяни, — все гордо удалились, все, кроме Лысухи М. он сидел на кровати и твердил как попугай:
— Хэнк, Хэнк, что случилось? что произошло, Хэнк?
— заткнись, или я тебя вырублю нахуй!
я выскочил в коридор, подлетел к телефону и позвонил матери этого засранца, да, Лысуха М. был одним из тех драгоценных умников с запредельным ай-кью, которые так и держатся за мамочкину юбку.
— послушайте, миссис М., пожалуйста, заберите своего сына. Это Хэнк.
— ах вот где он пропал! я так и думала, только не знала, где вы живете, а мы уже подали в розыск.
вы дурно на него влияете, Хэнк, послушайте, Генри, почему вы не оставите моего мальчика в покое? Ее мальчику было 32 года!
— да я только этим и занимаюсь! почему бы вам самой не попробовать?
— я просто ума не приложу, почему он на этот раз пропал так надолго, обычно он исчезал… ну, на день-два.
— приезжайте и заберите его.
я продиктовал ей адрес и вернулся в комнату.
— сейчас за тобой приедет мать, — сообщил я Лысухе.
— нет, я не хочу уходить… нет! послушай, Хэнк, а есть еще вино? мне нужно срочно выпить!
я налил ему и себе. Лысуха отхлебнул и заныл:
— я не хочу уходить…
— эй, прекрати, я давно просил тебя отвалить, а ты не уходил, у меня оставалось два способа: или вышвырнуть тебя на улицу, или позвонить твоей матушке, я выбрал второй.
— но я же мужчина! я — мужик, ты что, не видишь? Я участвовал в Китайской кампании! я поднимал роту в атаку!
и это была чистая правда. Он действительно участвовал, и поднимал, и с почестями был демобилизован, я снова наполнил наши стаканы.
— за Китайскую кампанию! — провозгласил я.
— за Китайскую кампанию! — согласился он. мы выпили до дна.
затем началось:
— я мужчина! черт бы тебя подрал! разве ты не видишь, что я мужчина, а? блядь, бог ты мой, ты так и не можешь понять, что я МУЖЧИНА!
она приехала минут через пятнадцать, появилась и сказала только одно слово: «Уильям!» затем подошла к своему мужественному сыночку и ухватила его за ухо. на вид ей было лет шестьдесят — высохшая, жилистая леди, сжимая ухо, она подняла своего вояку с кровати, вытащила в коридор и впихнула в лифт. Лысуха согнулся почти пополам и плакал, огромные живые слезы катились по его лицу, лифт уже шел вниз, а до меня все доносились Лысухины причитания: «я — мужчина, мужчина, мужчина!» затем, переместившись к окну, я наблюдал, как они вышли на улицу, она по-прежнему держала сынка за ухо, эта шестидесятилетняя мамаша, вот она подвела его к машине, затолкала на заднее сиденье, гордо села за руль и увезла вместе с жалобными рыданиями: «я мужчина! я мужчина! я мужчина!»
больше мы не встречались, да я и пальцем не шевельнул, чтобы увидеться с ним.
ночь, входит толстенная шлюха — фунтов эдак 300. и я готов ее снять, никто не клюнул, только я. она омерзительно толстая, да к тому же еще и грязная, из какой преисподней она явилась, на что надеялась, как хотела выжить? ну, эти вопросы можно задавать любому человеческому существу, мы просто стали пить, пить и хохотать, я подсел к ней, прижался поближе, я кривлялся, гоготал и заводил ее.
— крошка, я могу обработать тебя так, что ты будешь плакать, а не смеяться!
— а-ха-ха-ха-ха-ха-ха! — заливалась она.
— когда я вставлю тебе, дорогуша, ты почувствуешь, как моя головка продирается через твои кишки в желудок, дальше по пищеводу в трахею, и тут наши головы встретятся, да!
— а-ха-ха-ха-ха-ха-ха! — неслось в ответ.
— блядь, зуб даю, когда ты плюхаешься на унитаз, твоя жопа свисает до самого пола! а уж если ты посрешь, то наверняка канализация захлебывается и забивается на месяц, а?
— а-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
бар закрылся, и мы ушли вместе: я — 6 футов и 165 фунтов, она — 5 футов и 300 фунтов, мистер Одиночество и мисс Нелепость рука об руку вышагивали по тротуару, наконец-то я обрел нечто получше, чем дырка от сучка в половой доске.
гогоча и перебраниваясь, мы добрались до дома, где я снимал комнату, я достал ключи и собирался уже отпереть дверь, как вдруг она заорала:
— господи боже мой! что это?
я обернулся и увидел, что она таращится на совершенно ординарное маленькое здание напротив, на котором была обыкновенная вывеска: «Желудочный госпиталь».
