Егор Кизим - Овощи души

Жену ключа похитил свет вечерний,
Шальная крыса вышла из‑под ног.
Любовь явилась под эгидой черни,
Ее уполномочил гонококк…

Непостижимость влажного сарая
Наводит на скучающий матрац.
— Позволь я посчитаю, дорогая,
Число твоих конечностей и глаз.

Летел индюк четвертой категории,
Об этом факте спорили схоластики,
А в тайники твоей лаборатории
Впендюрились чужие головастики.

Скукожился создатель оратории,
Но вспучились меж звезд, крестов и
свастики
За стенами твоей лаборатории
Похожие на «нечто» головастики.

Шли годы. Выросла акация.
Сломал машину действующий класс.
Не выговаривала «р» твоя мутация.
По–своему науськивая нас.

Писала регулярно достохвальныя,
Тягучия, как патока, труды.
Рабочие дрались маниакальныя
Из‑за какой‑то сущей ерунды.

Сражались ветераны с инвалидами,
Висел над миром тяжкий дух растления.
Сверкала меж тарелками разбитыми
Сперминовая жижа вдохновения.

Летел сапог партийной траектории,
Об этом факте спорили ученые.
А в тайники твоей лаборатории
Впендюрились идейно облученные.

Когда прохладный унитаз,
Не уважая тяготенья,
Познав потребность темных масс,
Пропагандируя боренье,
Пролив поток застойных вод
На главы запустевших храмов,
Взлетит над ханжеством господ —
Эксплуататоров и хамов,
Назло враждебным голосам,
Назло главе масонской ложи,
Доложит сводку небесам,
И нечестивец крикнет: «Боже!
Зачем я молот утащил,
А серп заржавленный оставил?
И шестикрылый Гавриил
Меня на пензию отправил.» —
Тогда придет сантехник в дом
В кирзе, со списанным ведром,
Похожий на урода,
Достанет в прошлое билет
И спросит: «Где Ваш туалет
Семнадцатого года?»

На скрипучей старенькой телеге
Проезжал по улочке Христос:
— Не целуйтесь в комнате, коллеги,
Ежли дом готовится под снос.

На дешевом, грязном самокате
Двигался по улице господь:
— Не сексуйтесь, стоя при закате,
Ежли гнус терзает вашу плоть.

На машине ржавой, из аптеки
По проспекту шествовал Иисус:
— Не любите порнодискотеки,
Впрочем, ориентируйтесь на вкус.

На осле по площади великой
Ехал Вова—красная рука:
— Разрешаю спать с партийной книгой,
Наслаждаться — органом ЦК.

С пришельцами я девять раз встречался:
Все были ветеранами труда.
Один из них, как лист сухой, качался,
Другой скончался. Жалко, господа…

Цвела сирень. Эстетствовали ветки.
Нездешний глас нахально верещал.
Заслуженный гвардеец пятилетки
От накипи кофейник очищал.

Сгустилась тьма разврата и разбоя,
Раздвинулись вспотевшие кусты.
Ушла тоска последнего изгоя,
Явилась молодость, эрекция и ты.

Как пролетарий с классовых позиций
Тебя я трахнул, словно буржуа.
Мне не хватило денег и амбиций.
Прости меня — за то, что ты жива!

Любимая! Давай по–философски.
Устав от многочисленных потерь,
Я не могу забыть твои присоски,
Кому ты их доверила теперь?

Я вижу по ночам твои уключины,
Прокатный стан, падение в траву.
Все члены моей партии измучены.
Прости меня — за то, что я живу!

Сын трактора, воспитанник мартена
Имел афганскую оторванность руки.
Рука жила, кололась внутривенно,
Показывала людям кулаки.

Любила ползать по полям сражений,
Давя раскормленных ворон.
Питаться соками державных достижений
И совершать воздушный моцион.

Порядок в городе доселе был неведом.
Гнездились голуби на лысине вождя.
Воспользовавшись ценным пистолетом,
Рука их осуждала. От дождя

Покрылось цвелью здание советов
В пижаме благоверных облаков.
Из‑за угла, в пельменной отобедав,
К нему стекались толпы ходоков.

Дремучие, с тугими сумарями,
Пропахшие дорожным чесноком,
Цветущие распутства пупырями
С прошением приперлись в исполком.

Рука их принимала в кабинете,
Хулителей фиксируя в журнал.
Один из них в гражданском туалете
Веревочку спасения искал…

Рабочий доволен полушкой,
Надысь отгремели бои.
Воскресший Ильич с колотушкой
Обходит владенья свои.

Глядит, хорошо ли сумели
Чекисты наладить отстрел?
Буржуй, подвывая метели,
Прощальную песню запел.

Отоплены скотные базы,
Повсюду главенствует труд.
Забыв про любовь, педерасы
Скоромного в рот не берут.

Вольготно играет тальянка,
Замученный с детства мотив,
Сидит на крыльце лесбиянка,
Девицу за бедра схватив.

Полощатся алые флаги,
Субботник идет по стране,
Осклизлые бревна, коряги
Ульянов несет на спине.

Дрожит одинокий фонарик,
Смертельной тоской обуян.
Приняв самогона стопарик,
Крадется товарищ Каплан…

Бабка безрукая шла по дороге,
Мимо проехал мужик одноногий.
Лысая девочка ножик взяла,
Дабы убить проявления зла.

Птичка запела без перьев и клюва,
Зверь заревел без когтей и клыков.
Дикая козочка тяжко вздохнула,
Ляжку свою отдавая на плов.

Вырос картофель бугристый и белый,
Тут объявился разбойник дебелый,
Вынул топор и казнил клубеньки:
Три половинки лежат у реки.

Печень дворняжки висит у колодца,
Не улыбается и не смеется.
— Что же ты, душка, скучаешь в пыли,
Где твои други, с собачкой ушли?

Вдали от мужа дорогого,
Унылого до тошноты,
Не хочешь ты любить любого,
Меня разыскиваешь ты.

И грудь твоя дрожит как прежде,
И губы жаждут изменять.
Ты до сих пор еще в одежде
Стоишь в сомненьи: снять — не снять?

И в искушении великом
Зачем‑то шепчешь мне: «Прости»,
И пахнет лесом земляника
В твоей протянутой горсти.

И, видя, как ночной разбойник
Фиалку тронул хоботком,
Ты, опершись о подоконник,
Не можешь думать о другом.

С груди формальности срывая,
Спугнув полуночную мышь,
Сбежав из сладенького рая,
Ты, улыбнувшись, говоришь:

— Терпела я тоску да слякоть,
Гордилась впившимся кольцом.
Вот только сын стал часто плакать
И Карла Маркса звать отцом.

Любовь уйдет, когда не будет воды,
Останутся лишь мокрые следы.
Но верю я, что есть такой народ,
Который в ванне воду сбережет.

Проснутся мыши, заснут киты,
Клопы освоят половую щель.
Для одних— дефицит настоящей воды,
Для других — дефицит на стоящий апрель.

Здесь все не так. Здесь все не слава богу.
Здесь холодно тоскующим губам.
Здесь даже месяц хлипкую дорогу
Ревнует к покосившимся столбам.

Здесь даже звезды убегают к борову,
Приученные к гадкому вину,
И сумасшедший, выдирая бороду,
Уже не ставит сети на луну.