Егор Кизим - Овощи души

Маман ушла в ночную смену,
Отец–пропойца бузит.
Зубами рвет на лапах вену,
Слюною брызжит и хрипит.

Его связав тугим канатом,
Пойду кого‑нибудь снимать.
Меня воспитывала матом
Родная улица и мать.

Меня дубасила жестоко,
А я тебя коблом долбил.
Ты ощенилась раньше срока.
Щенок твой — форменный дебил.

Жизнь запланировав свыше,
Бог на крылечке уснул,
Возятся люди и мыши,
Падает времени стул.

Связь между мною и небом
Стала заметно слабеть.
Пахнет клопами и хлебом,
Хочется телку иметь.

Вышли мы все из Эдема,
Дети отеческой лжи.
Рыщет мясная проблема
В дебрях кулацкой души.

Вышли — горбатыми стали,
Щупая солнца волдырь,
Тянемся в скудные дали.
Так завещал поводырь.

Стало мозгу тесно
В черепной коробке.
Вылез он наружу
Обозреть простор:

По траве копченой
Ползают коровки,
Мураши кусают
Вялый помидор.

— Мозг ты мой любимый,
Мокрый, непонятный,
Что лежишь уныло,
Собирая пыль?

Погулял — и будет.
Залезай обратно
— Не могу, — сказал он. —
Мне автомобиль

Размозжил коробку
Лобовым стеклом.
А дружок брезгливо
Бросил: «Поделом!»

Мы лежали в шалаше.
Эф равнялось Эм на Же.
Твое тело — просто клад.
Е равно Эм Це квадрат.

Я верю только собственному глазу,
Который тоже может ошибиться.
Я насморк не подхватывал ни разу,
Хотя была возможность заразиться.

Мне не забыть кудлатой институтки,
Что по любви мне бросилась на шею.
Теперь другой срывает незабудки,
А я об этом горько сожалею.

Спит в тревожном полумраке
Магазин «Вино и водка».
Одинокие собаки
Скалят рожи на прохожих.

Кто‑то возится в подвале,
Громыхая одичало.
Что‑то в хламе зажурчало,
Завозилось ненароком.

Вышли двое. Все в грязюке,
Но одеты по–блатному.
Он застегивает брюки

И она — под мышкой чешет
Кожной складкой края рта:
«Скукатища.» «Тошнота.»

Что
стало
c
розой
после
сотен
рук

Припадок сна сковал трущобы леса.
Из ила вылез скользкий дед–упырь.
Царевну жмет пронырливый повеса,
Раздутый, словно радужный пузырь.

Девица юркая повесе не дается,
Как перепелка судорожно бьется.
Но, чу, затихла… Путы колдовства,
Противореча тайнам естества,

Она плетет из всякой чертовщины,
Да безобразно филины поют.
Парит тахта, и мясо мертвечины
Руками раки рвя, жуют.

Мокрица дергает ногой лохматой,
Да влажной красной нитью вьется червь.
Висит на древе трупик куропатый,
Скрипит замшелая избушки дверь.

Вкусивши плод запретный наслажденья,
Царевна превращается в Ягу.
И грубосексуальный смех презренья
Корежит впалую щеку.

Среди ублюдков, пьяниц и калек
Родился безъизъяночеловек.
В его роду имелась обезьяна,
Душевная такая, без изъяна.

Созидатель общественной бани
Веник жизни утратил в бою.
Ударяются в рок христиане,
Сатане дифирамбы поют.

Разгребая морали обломки,
На престол выдвигая чертей,
Коммунального секса потомки
Производят публичных детей.

Групповщина кругом, групповщина!
Пахнет псиной домашний уют.
За мужчину выходит мужчина,
Если родственники отдают.

Девка к деве бежит на свиданье
И беременеет от нее.
У растрепанного мирозданья
Выколупывают мумие.

Консервные банки трамваев,
Раздутые мойвой людей,
К отвисшим грудям прижимает
Хозяйка больших площадей.

Порхают плодовые мушки,
Садясь на размякший предмет.
В троллейбусах едут лягушки
Со стажем и выслугой лет.

Им солнышко путь озаряет,
В грядущее верно ведет,
За выслугу их поощряет,
За ропот по лысине бьет.

А если оно им прикажет
Икру отметав, засолить,
То самая мудрая скажет:
— А сколько нам будут платить?

Погиб избушкофил. Оцепенели корни.
Поганками зарос колодезь во дворе.
— Нам должно защищать шестую часть упорней! —
Мессионизма дух оракнул в октябре.

Порочные копытом наступают
На вовремя не спрятанный помет.
Раздавленные мухи оживают
И легендарно движутся вперед.

И крохотных преемников выводят
На трупе, познающем диамат.
Порою там повешенные бродят,
Лесбийки с генералами сидят.

Иные до сих пор живут не по уставу,
Используя в борьбе с охранкою метлу,
Они позорят доброй памяти заставу,
Чтоб крематорий в срок давал полям золу.

Позвольте доложить, что вывелись смутьяны,
Плюющие на роль ударного труда,
Когда за экспорт древесины в третьи страны
Сражается пророчья борода.

Мы выросли из прошлого мгновенно,
Нечистый донимал по мере сил.
Но дедушка генсека Ким Ир Сена
На России чучхейство омарксил.

Не умер он. Спасли живые корни.
Сорвем же все поганки во дворе.
И будем защищать шестую часть упорней,
Которую мы свергли в октябре.

Жену ключа похитил свет вечерний,
Шальная крыса вышла из‑под ног.
Любовь явилась под эгидой черни,
Ее уполномочил гонококк…

Непостижимость влажного сарая
Наводит на скучающий матрац.
— Позволь я посчитаю, дорогая,
Число твоих конечностей и глаз.

Летел индюк четвертой категории,
Об этом факте спорили схоластики,
А в тайники твоей лаборатории
Впендюрились чужие головастики.

Скукожился создатель оратории,
Но вспучились меж звезд, крестов и
свастики
За стенами твоей лаборатории
Похожие на «нечто» головастики.

Шли годы. Выросла акация.
Сломал машину действующий класс.
Не выговаривала «р» твоя мутация.
По–своему науськивая нас.

Писала регулярно достохвальныя,
Тягучия, как патока, труды.
Рабочие дрались маниакальныя
Из‑за какой‑то сущей ерунды.

Сражались ветераны с инвалидами,
Висел над миром тяжкий дух растления.
Сверкала меж тарелками разбитыми
Сперминовая жижа вдохновения.

Летел сапог партийной траектории,
Об этом факте спорили ученые.
А в тайники твоей лаборатории
Впендюрились идейно облученные.

Когда прохладный унитаз,
Не уважая тяготенья,
Познав потребность темных масс,
Пропагандируя боренье,
Пролив поток застойных вод
На главы запустевших храмов,
Взлетит над ханжеством господ —
Эксплуататоров и хамов,
Назло враждебным голосам,
Назло главе масонской ложи,
Доложит сводку небесам,
И нечестивец крикнет: «Боже!
Зачем я молот утащил,
А серп заржавленный оставил?
И шестикрылый Гавриил
Меня на пензию отправил.» —
Тогда придет сантехник в дом
В кирзе, со списанным ведром,
Похожий на урода,
Достанет в прошлое билет
И спросит: «Где Ваш туалет
Семнадцатого года?»