Егор Кизим - Овощи души

Мы выросли из губ мотоциклиста,
Умеренного садо–мазохиста.
У братьев есть на энском месте выступ,
А у сестры — божественная ямка.

Когда кругом мокрица зацветет
И гомика полюбит лесбиянка,
Полюбит, поцелует и убьет,
И выйдем мы работать в огород

С граблями, тяпками —
То зазвучит тальянка.

Не разогнать рукой тяжелый сон укропа
И раков отварных не воскресить.
Уйду! Уйду, захлопнув крышку гроба.
Мне надоело в этой кухне жить!

И угождать своей кривой кухарке,
Шизеющей от порчи на глазах.
Не верю я величию заварки,
Разбиты колбы в древних термосах.

Я видел… они убивали младую морковь
И вилами алчи пронзали невинный картофель,
И, цапая липкими лапами стерву–любовь,
Из чашечки сербали черное мертвое кофе.

Они рассуждали о благе каких‑то существ
В фасонных костюмчиках цвета толченого перца,
О высших потребностях негентропийного сердца
И строили клетки из жиро–белковых веществ.

Какая шелудивая погода!
Какое запустение во всем!
Знакомый запах сероводорода
Напомнил нам о близком и родном.

Брыластый дед, трусливо озираясь,
Глотнул лосьон, занюхав кулаком.
Из глубины печального сарая
Выныривает бабка с синяком.

Иссохшая, с мертвецкими губами,
В руках — ведро: помои для свиньи
Она мешала, окропив слезами,
Не для себя старалась, для родни.

— Эй, бабушка, вы Пушкина читали?
— Ну, че ты, милай, мне не до того.
Слыхала, есь такой, надысь награду дали,
В газете пишуть: дескать, ого–го!

Среди севрюги, дичи, фруктов и грибов,
Колбас копченых и полукопченых
Поет единство теплых голосов,
Блаженной страстью окрыленных.

О чем ты думаешь, цыпленок «табака»,
Когда твои румяные бока
Блестят, пьянящий запах источая,
И взоры томные прельщая?

Великолепием петрушки окружен,
Зачем ты ноздри у гостей щекочешь?
К столу несут шампанское, крюшон…
А ты испить прозрачный сок не хочешь?

Воззри! Бокал искрится лучезарный,
В нем сок абхазских лоз янтарный.

Кругом веселье льется, плещет через край.
А ты тоскуешь, золотая птица.
Слезай с тарелки! Будем веселиться,
Фарфор китайский лапой разбивай!

Неужто сердце у тебя остыло?
(Тебя же вынули недавно из печи.)
Ведь ты же птица, ты же не кобыла.
Вставай, птенец, вставай
И тост за здравие кричи:
— Виват, виват! Вы — гений, тетя Ната,
Великий гений мясокомбината!

Хилая корова
На луну взирает.
Секретарь райкома
Мимо проезжает.

Помотал главою,
Вперил очи вверх
И корову должной
Критике подверг.

Весна. Овации. Кобзон.
Гнусавит кто‑то в микрофон.
На площадях туда–сюда
Снуют ударники труда.

Один — горбат и сиволап —
Купил говядины. Доволен.
Улыбка ржаво расцвела.
О, боже! Как он измусолен!

Другой, корябая затылок,
Зажал клешней пяток бутылок,
И заскорузлый пиджачок
Его свисает на бочок.

А третий, с рожей сварабливой,
На самого христа роптал.
Четвертый, с девочкой сопливой,
В очередях судьбу искал.

Буфетчица с обширным брюхом
Дралась со щупленьким главбухом.
(Он для нее не идеал,
Коль суть мужчины потерял.)

На почве глинистой скандала
Валялся скрученный шофер.
Ему, наверно, было мало,
Когда он поллитровку впер.

А в небесах, перед толпою,
Презрев природу и закон,
Сроднившись с черною дырою,
Терзая смачно корнишон,

Плыла корявая Мегера
На дивных крыльях протеже.
Кричали ей: «Слезай, холера!
Ведь F = mg».

Ее ловил философ бледный
Сачком дырявого ума.
От ветра тазик солнца медный
Перевернулся. Часть дерьма

На землю коршуном упала,
И птичка робкая весны
Уже не пела, не свистала,
Мы были все поражены.

Свисает с полки гладкий хвостик мыши,
Гнилые тряпочки застыли на полу.
Небритый слесарь, спрыгивая с крыши,
Непротивляется общественному злу.

Обглодан день протезом дряблой ночи,
Зевают доходные ноготки.
Лежит в крови помешанный рабочий,
А рядышком — трясут половики.

Подштанники, качаясь на веревке,
Полапали глумливую луну.
Коровища и божие коровки
Непротивляются общественному сну.

Сожители промозглого сарая,
Знакомые с безжалостным хлыстом,
В последний путь кормильца провожая,
Отрыгивают жеваным листом.

А он лежит, лежит среди развалин,
Избушек, небоскребов и телег.
А на груди его товарищ Сталин —
Простой советский человек.

Луну, как бледную поганку,
В кастрюле неба варит горе.
Дородный поп затмил крестьянку,
Повесив лифчик на заборе.

И воют волками метели,
И мечутся крысята в клетке,
А муж ея лежит в постели
Описторхозницы–соседки.

А муж ея козою болен,
На телок смотрит без охоты.
А на пальто сидят две моли
С предощущением блевоты.

Влюбилась в конюха крестьянка,
Половики стащили воры.
Луна, как бледная поганка,
А звезды словно мухоморы.

Тонкий месяц светит слабо,
Скособенившись чуть–чуть.
Проспиртованная баба
Села в лужу отдохнуть.

Нос — червивая картошка,
Губы — смоль сковороды.
По щеке гуляет блошка
Цвета ночи и мечты.

— Гей, вы, звезды–проститутки,
Гей, ты, месяц–фраерок.
На блатхате, в псиной будке
Девку жучит упырек.

Возмутилась бабка–Ежка
Благороднейших кровей:
— Ах, ты, сучка, мандавошка,
Язва юности моей.

Я ль тебя не баловала,
В рот объедков не совала?
Дай мне палку колбасы,
Че ты шимишься? Не ссы.

Пробегает мопсик мимо,
Удивленный тупя взор.
— Братик, ради херувима,
Сунь мне в зубки «Беломор».

Пес, задрав кривую ножку,
Брызжет струйкой золотой
Кодло пляшет под гармошку,
Породнившись с блатотой.

Вот идет интеллигент
С черным дипломатом.
Бросил липкий комплимент,
Выругался матом.

Вот троллейбус тараканом
Проползает меж домов.
Пахнет скошенным бурьяном
Для овечек и коров.

Источают ароматы
И коровии шлепки.
Бомж усталый, волосатый
Ест ботинки, пьет духи.

Посредине тротуара,
Задохнувшись от угара,
Баба синяя лежит,
А под ней река бежит.

И плывут по той реке
Мафиози в челноке
С пулеметом, автоматом.
Смерть — буржуям, жись — солдатам.

С ними дядька Черномор,
На полставки — рекетер,
На полставки — прокурор.
Раскудри его в забор.

Когда галактика вращаться перестанет,
Даст дуба смычка сел и городов —
С холодной печки слезет дядя Ваня
И бросит в топку две охапки дров.

И, шурудя дрожащими руками,
Найдет средь хлама четверть первача.
Полечит горло жгучими глотками
И ляжет спать, частушку бормоча.