Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946
В следующем рейсе из Бостона, когда я был в Коламбии, п/х «Дорчестер» на сей раз вышел с полной загрузкой, с двумя или тремя тысячами американских солдат Сухопутных Сил, и его потопили в Баффиновом заливе подводным командованием Карла Дёница, и почти все солдаты и большинство членов экипажа «Дорча» погибли, включая Доблесть. Потом, когда я объяснял другу-писателю и рассказывал ему то, что мне об этом рассказывал в Новом Орлеане выживший сослуживец, что все мальчишки мам своих звали, он рассмеялся: «Типично!»
И вот он-то сачканул от оборонной службы США под предлогом гомосексуальности.
X
Вдобавок, конечно, то было судно, что ныне почитается и превращено в памятники (в Ветеранском Госпитале «Кингзбридж» в Бронксе, Н. Й., например), как судно, на котором – или на борту которого – отдали свои жизни и спасательные жилеты солдатам Четверо Капелланов: среди Четверых Капелланов было два протестанта, католик и еврей. Они вместе с кораблем и с Доблестью просто пошли на дно в тех ледяных водах, молясь.
Доблесть исчез.
Видели, как у кастеляна, ненавидевшего меня, шею срезало оторвавшимся спасательным плотом, в волнах.
Про негра, пекаря-патикуса, у меня нет точных данных.
Капитан Кендрик, этот пошел на дно.
XI
Все те кастрюли и сковородки, та камбузная палуба, бельевая, мясницкая, армейские пушки, сталь, шпигаты, машинное отделение, отсек разводного ключа под левую руку, Немецкий Мальчик-Блондин, Отверженный Судьбой… Должны же быть и получше способы сдохнуть в этом мире, чем на службе у Боеприпасчиков.
XII
И вот Саббас и я, сойдя с поезда на железнодорожном вокзале Лоуэлла, я тащу свою острогу и вещмешок и, пройдя по Школьной улице и по Мосту Муди-Стрит к моему дому в Потакетвилле, поздоровался с отцом, поцеловал его, поцеловал маму, сестру, а там эта телеграмма от Лу Либбла, и наутро я отваливаю.
В студгородке я по новой вязну в этой херотени, что надо читать и разбираться с «Гамлетом» Шекспира за три дня, в то же время моя посуду в кафетерии, а весь день дерясь за мяч. Лу Либбл случайно встречает меня на Амстердам-авеню и говорит: «Ну, ты вес сбросил, эта качка жирок-то будь здоров стесывает, а? Ты сколько сейчас весишь?»
«Сотня пятьдесят пять».
«Ну, страхующим защитником я, наверно, больше тебя поставить не могу. Мне кажется, ты сейчас быстрее забегаешь».
«У меня на следующей неделе отец приезжает поглядеть, не добудете ли вы ему ту работу в Хакенсаке».
«Ну да».
А на поле ребятки в голубом, Коламбиа, стоят все кругом в обед, и тут я такой выбегаю трусцой из раздевалок в первый раз, весь туго зашнурованный и готовый. Вперяюсь в новых пацанов. Все старые добрые ребятки ушли служить. А тут кучка малодушных обсосов, длинных и расхлябанных, типа как упадочных. Первым делом Лу Либбл что говорит: «Нам надо научить вас делать этот финт КТ-79». Как я уже говорил, я не ради финтов в футбол играю. На «Поле Бейкера» на углу 215-й и Бродуэя схватка за мяч озаряется прожекторами. Кто стоит и наблюдает за схваткой? Армейский тренер, Эрл Блэйк, и тренер Брауна – Тасс Маклогри. Они говорят Лу:
«Кто этот Дулуоз, который вроде так хорошо должен бегать?»
«Вон тот вон».
«Поглядим-ка на него».
«Лады. Дулуоз, мальчики, все сюда, в кучу». Клифф Бэттлз тоже там. Мне приходится финтить короткими шажками с правого крыла и заходить сзади от принимающего игрока, финтить, как будто я не принял мяч с его подачи, а на самом деле принимаю его, после чего берусь заходить с фланга по левому краю (это моя не та сторона), приходится снова увернуться от старины Турка Тадзика, который снова матерится, перегруппируюсь за линией, пока не выхожу там на будущих блокировщиков защиты с одной стороны, снова перегруппировка, немного уворачиваюсь и вот один в чистом поле пускаюсь в 190-ярдовую пробежку, судя по всему, от меня до ворот никого, кроме любимчика Лу итальянца Майка Романино, и вот Майк только готовится попробовать меня перехватить и свалить на землю, как Лу Либбл дует в свисток, чтоб остановить игру. Не хоцца ему Римского Героя слишком утруждать.
Но тренер Армии все видел, и второй тоже, и потом четыре дня спустя приезжает Саббас из Лоуэлла с его вислыми глазами идеалиста и спрашивает, почему я не могу пойти с ним погулять и хорошенько рассмотреть Бруклинский Мост, что мы все равно и делаем, хоть я теперь должен сидеть и писать большой доклад по «Королю Лиру» и «Макбету» в придачу, а тут уже и Па приезжает, берет номер в ближайшей гостинице колледжа, идет в кабинет к Лу Либблу, работы ему не дают, я слышу, как они там орут, Па с топотом вываливается из его кабинета и говорит мне: «Поехали домой, эти макаронники просто дурят нас с тобой обоих».
«Что случилось с Лу?»
«Просто потому, что носит костюмы за двести долларов, он считает себя самим мистером Банановый Нос. В субботу матч с Армией, если он тебя на эту игру не пустит, то что, по-твоему, это значит?»
«Ну, тренер?» – говорю я Лу на скамье в матче с Армией в субботу, а он в мою сторону даже не глядит.
И вот следующим понедельником, у меня в окне снег, а по радио Бетховен, Пятая симфония, я говорю себе: «Ладно, бросаю я футбол». Иду к соседу в комнату общаги, Морту Мэйору, где у него рояль стоит, и слушаю, как он играет джаз типа пианиста Бенни Гудмена. Мела Пауэлла. Иду в комнату Джейка Фицпатрика и пью виски, пока он спит над недописанным рассказом. Перехожу дорогу в дом бабушки Эдны Палмер и раскладываю Эдну Палмер прям там на диване. Химфаку говорю, чтоб засунули себе в пробирку. Здоровенные блокирующие, страхующие и крайние футбольного взвода Коламбии выстраиваются у меня под окном в снегу и орут: «Эй, идиот, выходи, пивка хряпнем». Среди них Куровски, Турк Тадзик, прочие, если мне не дадут играть, не пойду я с ними тусоваться.
Потому что в матче с Армией я б мог выйти и забить по крайней мере два гола и хоть как-то сравнять, а по случаю мог бы размазать их лучшего бегуна, из Лоуэлла, Арта Янура, прямо насмерть впереди, как я сделал с Халмало, когда мне было тринадцать. Если тебе не разрешают играть, как тебе играть во что-то?
Пока нападающие университетской команды Коламбии ссали по-крупному возле бара «Уэст-Энд» на 118-й и Бродуэе, прямо на глазах у моей маленькой будущей жены Эдны («Джонни») Палмер, которая считала, что это потешно, я сложил свой чемодан и радио и поехал домой в Лоуэлл ждать, пока меня Флот призовет. Декабрь 1942-го. (У нее крутился роман с другим моряком, который пропихивал ее сквозь турникет в подземке, чтоб никель сэкономить.) Капитаном команды был теперь Чэд Стоун, и он, казалось, поглядывает в мою сторону с сожалением. Надоел мне Тэкери Карр, который в меня толкался своей каменной башкой в схватках за мяч. Какая же это огромная куча конского навоза, когда тебе не дают себя проявить. В критический момент. Серебряные гвозди в стружке.
XIII
Но одну штуку я забыл – когда Лу Либбл вызвал меня опять в Коламбию, я поехал Нью-Йоркской, Нью-Хейвенской и Хартфордской железной дорогой, или как она у вас там называется, из Лоуэлла на север в Нэшуа, а оттуда в Вустер, и потом в Хартфорд, Нью-Хейвен и т. д., с Папулей своим на буксире. У большого старого Папули с собой была книжка, написанная Уиллардом Робертсоном, старым хара́ктерным актером в кино, называлась «Высокая вода», или «Низкая вода», или еще как-то, история про сборщика ракушек на побережье, который спас девушку, не дал ей утонуть (Айда Лупино, у Папаши любимая девка из актрис) (с Жаном Габеном Французским), и пока Папаша храпел на своем старом железнодорожном сиденье, я прочел весь роман за двенадцать часов из Лоуэлла до Нью-Йорка. Теперь люди так больше не делают. Двенадцать часов в тусклом поезде со старыми проводниками и тормозными кондукторами, которые бегают и орут «Мериден!», а я читаю весь французский киношный роман целиком. И очень хороший к тому ж. Подумать только, нас не осаждали бортпроводницы авиалиний с улыбками из фальшивых зубов, приглашениями к какому-то незримому танцу, а оставили в покое, чтоб можно читать всю книжку… А наутро мы пошли в кабинет к Лу Либблу, и случилась эта ссора с Лу. Но где-то во сне у себя я вижу, что несу слишком много бремен, и другие люди спешат со мною рядом по пути к конечной железнодорожной станции. Я их прошу подержать мое пальто, или зонтик, или гандон, а они все время вежливо отказываются, и потому это значит, что я теперь иду по жизни с такими бременами, что столько не вынести. И никому до этого нет дела.
Но мой Па уже прочел этот роман и хотел, чтобы я изучил его под бурыми огоньками того старого вагона, пока тот дребезжал себе по Новой Англии… задумайся об этом на секунду, когда вступаешь в Братство Железнодорожных Кондукторов. БЖК.
Не ООПЖД[38] тебе.
XIV
И вот мы с Па разделались с Нью-Йорком, и я возвращаюсь в Лоуэлл ждать, как я уже сказал, чтобы меня призвали на Флот, и когда меня вызывают наконец, я уже подхватил краснуху, то есть в натуре, прыщи по всей спине и рукам, и очень мне плохо. Я пишу Флоту записку, и они говорят, жди две недели. Я снова дома с Ма и начинаю аккуратно от руки печатными буквами писать прекрасный такой маленький роман под названием «Море – мой брат», который как литература срань, а как рукописные буквы очень красивый. Я в доме снова один со своим карандашом для печатных букв от руки, но очень болею германской этой корью. Тогда, вообще-то, ее целая эпидемия вокруг бушевала. Флот во мне не усомнился. Но на следующей неделе, когда я вновь поправился, еду на поезде в Бостон на Флотскую Авиабазу США, а меня там крутят в кресле и спрашивают, не кружится ли голова. «Я не слетел с катушек», – говорю я. Но меня ловят на замере высоты. «Если вы летите на восемнадцати тысячах футов, а уровень высоты таков-то и там-то, ваши действия?»
