Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946
Это милый городишко, с каменноугольными копями, горняками, парнями с чумазыми лицами, как в Уэльсе, они спускаются под землю и т. д. с фонариками на касках, но там еще и танцульки военного времени, и много бухла, и баров, и в этот раз я сошел на берег в самоволку уже по-настоящему. Через сколько-то виски я углядел сквозь марево, что несколько моих корешей-мореманов разобиделись на Уоллингема, потому что он спрятался в будке на пирсе с большой бутылью вискаря и не желал оттуда выходить и начислять нам порцайки. «Вот же сукин сын, – орал Фугейзи, – мы его проучим разок-другой! Выходи, Уоллингем, или купаться будешь». То была будка, стоявшая на краю пирса в Сидниской Гавани. Уоллингем поэтому выходить не желал. И мы все поднатужились и столкнули чертову эту будку в рассол.
Он выплыл сквозь дыру в потолке, с бутылкой и всеми делами, и добрался до вант-трапа Иакова на пирс, и вскарабкался, и ушел молча.
Осталось одно – спуститься и купить выпивки. В переулках мы собачились из-за долларов, которые должны были друг другу после карточных партий и одолжений и тому подобного, и я в итоге оказался с двумя своими молодыми друганами – мы бродили по танцзалам и клубам, когда захотелось спать, увидели приятный дом и вошли в него, а там две индейские проститутки, по-моему, их называют «де-сото». Оттуда, удовлетворенные – ветер бьется в старые окна, грозя всей этой нежной женской теплой плоти, – мы отправились в другой дом, и я сказал: «Давайте зайдем туда и поспим, похоже, это ништяцкий блуб». Мы зашли, обнаружили диваны и кресла в передней комнате типа гостиной и уснули. Наутро, к своему вящему ужасу, слышу, что там семья – муж, жена и детишки – готовит завтрак в кухне за передней. Муж надевает горняцкую каску, берет ведерко с обедом и рукавицы и говорит: «Домой вернусь, мамочка, к пяти», – а детки говорят: «Я в школу, мамуля», – а мамуля моет посуду, и они даже не знают, что у них в гостиной четверо пьяных американских моряков. Поэтому я скриплю чем-то, и старик выходит проверить, что за шум, и видит нас. Говорит: «Тута янки спят? Вы как сюда попали?»
«Дверь была не заперта, мы думали, это клуб».
«Ну, спите себе дальше, ребятки, я пошел на работу, а будете уходить – ведите себя тихо».
Что мы и сделали, подремав еще пару часиков в доме у этого патриота.
Завтрак не потребовался.
VII
Только виски в центре городка. Я так наурчался и набубенился, что даже не понимал, где я или как мое судно называется, помню только, что в какой-то момент, наверное, в клубе ООО[35] слышал, как Дайна Шо транслируется по радио из США, с песней «Ты никогда и не узнаешь, как сильно я тебя люблю», и ощутил вялую ностальгию по старому доброму Нью-Йорку и блондинкам. Но где-то я преткнулся и первым делом соображаю – я в каком-то переулке, а ВП или БП[36] палят из револьвера у меня над головой в небо, говоря: «Стой, или стрелять будем!» Поэтому я им дал себя арестовать, и меня доставили в Канадский Военно-морской экипаж, и посадили в комнату, и велели ждать, я под арестом за самоволку. Но я выглядываю в окно, кратко вздремнув, и вижу, как эти канадские идиоты пытаются в бейсбол играть, при них перчатки, биты, мячи, и я открываю окно этой «экипажной гауптвахты» и выскакиваю, хватаю перчатку и мяч и показываю им, как на самом деле надо размахиваться и славно закручивать. Я их даже трюкам подачи учу. Солнце в старой Новой Шотландии спускается холодное и красное. Их это все очень интересует. Вскоре я соображаю, кто я и где я, и как бы между прочим вразвалочку ухожу и возвращаюсь в центр еще выпить. Теперь я уже банкрот, поэтому выхариваю выпивку у совсем посторонних людей. Наконец доплетаюсь обратно до порта, вызываю маркитантский бот и возвращаюсь кроткой овцою к вант-трапу п/х «Дорчестер».
Старшина корабельной полиции, или как его там, сверкает на меня глазами: «Это примерно последний, по-моему, еще двое – и можно отходить в Нью-Йорк». Само собой, за следующий час двое последних заблудших самовольщиков из экипажа «Дорчестера» возвращаются на борт с маркитантского бота, и мы отплываем на юг.
Увольнительная на берегу у нас вышла что надо, говорю тебе.
За это я получаю луковичную шелушинку, на которой напечатано:
ВЫДЕРЖКА ИЗ БОРТОВОГО ЖУРНАЛА.
П/Х «ДОРЧЕСТЕР»
27 СЕНТЯБРЯ 1942 Г. – ДЖОН ДУЛУОХ СУДОМОЙ СТАТЬЯ № 185 СИМ ОШТРАФОВАН НА ЖАЛОВАНЬЕ ДВУХ (2) ДНЕЙ ЗА САМОВОЛЬНУЮ ОТЛУЧКУ
(ПРЕБЫВАНИЕ НА БЕРЕГУ БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ) В ИНОСТРАННОМ ПОРТУ. $5.50
(КОПИЯ НАСТОЯЩЕЙ ВЫДЕРЖКИ ВРУЧЕНА ДЖОНУ ДУЛУОХУ). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ЛБК/ЧОС КАПИТАН Л. Б. КЕНДРИК
VIII
Забыл упомянуть, что, пока мы стояли на якоре в одном из тех фьордов в Гренландии, подплыл эскимос на своем кьяке, с широким своим бурым таким лицом и бурыми зубами, скалясь мне, заорал: «Эй, Каряк така як па та як ка та па та фат тай я к!» – и я сказал: «Чё?» – а он говорит: «Окак». Затем взялся за свое весло, жестко налег справа на свой кьяк из ламантиновой шкуры и сделал полный переворот под водой, сиречь крутнулся, и вынырнул с другой стороны весь мокрый и лыбился, невообразимый трюк с каноэ. Тут я понял, что он пытается со мной поменяться. Голова моя торчала из кубричного иллюминатора. Поэтому я открыл рундук, сперва подав ему знак «Я щаз», и вернулся, и свесил ему свою футболку «Хорэса Манна» Номер 2 со всеми голами, как я тебе рассказывал, что к ней прилагались. Он кивнул, да, мол, я ее выронил, а он протянул мне свою рыболовную острогу. На ней было острие из шведской или датской стали, но соединялась костяными суставами, и деревом, и ремешками.
И вот мы поплыли на юг из Новой Шотландии и, к моему удивлению, попали не в Бостонскую гавань, а однажды утром проснулись вдруг и увидели, в тумане, старую добрую статую Свободы в гавани Нью-Йорка. И впрямь «Пришлите мне отверженных судьбой».[37] Затем, постояв сколько-то на якоре, а уже октябрь и новости о нью-йоркском футболе и всеамериканском тоже, а Бздун Фей надо мной смеется, потому что я ему говорю, что в следующую субботу буду играть против Армии, мы проплываем под Бруклинским мостом, Манхэттенским мостом и Уильямзбургским мостом под огромный восторг толпы, размахивающей геройскими флагами. Поверишь ли?
И в Лонг-Айлендский пролив, и ей-богу, часов в 8 вечера мы пыхтим деловито вверх по Проливу у побережья Уэст-Хейвена, Коннектикут, где у Ма, Па и меня был тот домик, и где я, бывало, выплывал в море, а они думали, я утонул, и где я вглядывался в сердце Нептуна и видел серебряные гвозди в синем поле, и лодочку под названием «Мы Тут»… помнишь?
Но что за рейс, никаких хлопот с подлодками, вверх по Проливу к каналу Кейп-Код, по этому каналу (под мостом) и вверх к Бостону, где мы и ошвартовались перед зарей и подтянулись к стенке, выбрали слабину, привязались и спали до выдачи получки в 9 утра.
Ну и получка то была! Босоногий индеец, палубный матрос, скрутил одного своего противника по картам захватом Душителя Льюиса и удавливал его до смерти, требуя двести долларов, на другой стороне столовой экипажа били друг другу морды такой-то и такой-то, и я, передо мной, получающим свою получку, был Гас Дж. Риголопулос из Береговой охраны США, который сказал: «Ты почему не ответил на мою сегодняшнюю записку поутру? Ты ко мне разве совсем бесчувственный?» И вот я забираю свои четыреста семьдесят долларов, у трапа уже Саббас Савакис: «Я отвезу тебя на поезде обратно в Лоуэлл, а это что у тебя такое? Гарпун?»
«Ага, махнул на Мексику», – или что другое ляпнул, – и мы отправились в дом к моему Па в Лоуэлл.
IX
Дома ждала меня телеграмма от Лу Либбла из футбольной команды Коламбии, где говорилось: «Ладно, Джек, пора брать быка за рога, мы тебя тут ждем, рассчитываем, что ты подтянешь свои хвосты по химии и оценки и в этом году поиграешь в футбол». Октябрь 1942-го. Поэтому мне хватило времени только сказать моей милой мамочке Энжи, что я никогда раньше так не ценил, что она моет кастрюли и сковородки, как она всю жизнь это делала, ленивому старине мне, что ее кастрюли и сковородки бесконечно чище и меньше тех, что на адском судне, и купить билет на поезд в город Нью-Йорк, и отправиться туда со своим сложенным для колледжа чемоданом.
В следующем рейсе из Бостона, когда я был в Коламбии, п/х «Дорчестер» на сей раз вышел с полной загрузкой, с двумя или тремя тысячами американских солдат Сухопутных Сил, и его потопили в Баффиновом заливе подводным командованием Карла Дёница, и почти все солдаты и большинство членов экипажа «Дорча» погибли, включая Доблесть. Потом, когда я объяснял другу-писателю и рассказывал ему то, что мне об этом рассказывал в Новом Орлеане выживший сослуживец, что все мальчишки мам своих звали, он рассмеялся: «Типично!»
И вот он-то сачканул от оборонной службы США под предлогом гомосексуальности.
X
Вдобавок, конечно, то было судно, что ныне почитается и превращено в памятники (в Ветеранском Госпитале «Кингзбридж» в Бронксе, Н. Й., например), как судно, на котором – или на борту которого – отдали свои жизни и спасательные жилеты солдатам Четверо Капелланов: среди Четверых Капелланов было два протестанта, католик и еврей. Они вместе с кораблем и с Доблестью просто пошли на дно в тех ледяных водах, молясь.
