Сергей Герман - Фраер
Я затягиваюсь. Меня тут же накрывает мягким одеялом. Как в замедленном кино протягиваю Виталику папиросу.
— Ты только за этим меня позвал, братела?
— Да нет… Благодарю тебя, Лёха, что добазарился с отрядником. Век не забуду!
Я перебиваю. — Ладно, чего ты меня облизываешь. Расскажи, какие у тебя перспективы?
— Пацаны приезжали. Сказали, что устроят меня на Центральный рынок, рубщиком мяса. Неплохое место. Всегда при деньгах и никакого криминала.
— Ну, а с личной жизнью как? — Спрашиваю я. — Где жить будешь?
Это основной вопрос, который стоит перед всеми освобождающимися. Куда? К к кому?
Родители есть далеко не у всех.
За годы отсидок связь с родственниками теряется. Хорошо, если есть взрослые и самостоятельные дети. Если не бросила жена. Если ждут верные друзья, обещавшие поддержать. Помочь с работой.
Свободу ждали. Многие со страхом. Они не знали как им жить за воротами тюрьмы. Дико боялись потеряться. Словно маленькие дети в большом городе.
Одинокие мужики, перед освобождением предусмотрительно начинали вести переписку с заочницами. Их находили через объявления в газетах, а то и просто по приходившим в колонию письмам. А потом, освободившись, ехали, очертя голову, свататься по сути к незнакомым бабам, в незнакомые города. Вариант не самый лучший. Если на бабу не позарился никто из вольных мужиков, то можно себе представить, что это за сокровище.
— Любовь у меня образовалась. — Говорит Виталик. — Людка! Такая бикса! Заботливая! Каждые три дня приезжает. Хавать привозит. Сигареты. Опять же душевное тепло! Думаю, что у неё и тормознусь.
Виталик мизинцем подлечивает криво пошедший огонек. Передаёт мне папиросу.
— Ты не переживай. У тебя через пару месяцев тоже УДО. Я тебя встречу. Помнишь как в кино «Однажды в Америке»? Вот точно так и бужет.
У меня начинает болеть голова. Коноплю скорее всего вымочили в ацетоне.
— А нельзя ли договориться, — хмуро спрашиваю я, — чтобы твоя Людка приезжала ещё и ко мне? Так хочется душевного тепла.
Солнце роняет дрожащие желтые блики на покрытый лужами плац.
Из соседней локалки, важно и медленно словно дредноут, выплыл Влас. Впереди него важно следовало его пузо.
Сзади, словно восточная женщина за своим господином, семенил Пися. Было слышно, как Влас покрикивает на него.
Семья завхоза следовала в баню.
Виталик встал. Закурил сигарету и насвистывая пошёл в барак.
Баб не видел я года четыре,
Только мне, наконец, повезло —
Ах, окурочек, может быть, с Ту-104
Диким ветром тебя занесло
Боль глухо билась в мою черепную коробку.
Думаю, что Виталик обиделся за мои слова. Конечно обиделся.
Наверное я стал слишком циничным.
Когда я вернулся, Женька, громко прихлёбывая, пил чай.
Я лёг на шконку и закрыл глаза. На душе было тоскливо. За много лет я так и не научился расставаться с теми, кто был мне дорог.
Даже, если они уходили на волю.
* * *Зона — есть зона. Здесь всё непредсказуемо. Лязг замка, вызов к ДПНК и тебя ждёт очередной шок. Жизнь, до этого казавшаяся размеренной и устоявшейся делает разворот на 180 градусов.
Я долгое время жил с ощущением того, что что-то должно случиться. Странная тоска поселилась в моей груди. Предчувствие редко обманывало меня.
Несколько раз я видел как Гена что-то втирал Владику. Убеждал.
Потом я проклинал себя, что не придал этому значения.
Через пару дней, когда Женька зашёл в телевизионку, Влад лежал на полу, изо рта у него шла слюна. Глаза замутились, тело дёргалось в агонии. Рядом валялся пакетик с порошком, которым травили тараканов. Топоча ботинками прибежал Гена.
— Чего стоишь, бес — крикнул Женька, — тащим его на крест…
Через пятнадцать минут он вернулся. Сел на стул, сгорбился. Сказал:
— Всё… Нацепили бирку на ногу. Прижмурился, Владик.
Матери дали телеграмму.
Хоронили слякотным апрельским днём. Стояла поганая оттепель, дождь, мокреть под ногами.
Кладбище выглядело уныло и мерзко. Ветер гонял мокрые листы бумаги, полиэтиленовые пакеты, бумажные стаканчики. Кое — где стояли проржавевшие оградки.
Где-то на задворках кладбища, расконвоированные зэки выкопали Владику могилу. Яма была полна воды. В неё опустили дощатый, наспех сколоченный на промзоне гроб.
Вечером мы с Женькой чифирнули за упокой грешной, уже отлетевшей души.
Женька сказал:
— Какие-то полчаса и сплёл лапти человек, будто не жил. Будто и не было его на свете. Спрашивается, зачем рождался, зачем жил?
Лагерь ко всему прочему прививает человеку циничное отношение не только к жизни, но и смерти. Итог человеческой жизни подводится одной фразой — «сплёл лапти».
Я опять за тюремной стеной
Буду пайку ломать с босяками.
Я глотаю горячий чифир
И горючие слёзы глотаю;
Я вернулся в свой каторжный мир —
Что поделать, моя золотая…
Я уйду, как уходят в леса —
Я уйду в райский сад, к партизанам.
И мои голубые глаза
Вдруг подёрнутся чёрным туманом.
Только луч напоследок сверкнёт
И укажет мне в вечность дорогу,
Только фельдшер нетрезво икнёт
И нацепит мне бирку на ногу.
И никто не заплачет во сне,
Никого моя смерть не встревожит,
И никто на могилу ко мне
Ни венка, ни цветка не положит
Я получил приглашение на днюху от Славы Васенёва. Ему исполнилось сорок два.
На длинном столе стояли тарелки с колбасой, сыром, большая миска с квашеной капустой. Посередине большая сковорода с жареной картошкой. Стол не то чтоб очень богатый, зато разнообразный, уставленный и уложенный сверх меры.
Именинник пpинёс в чайнике pазбавленный спиpт; поставил на стол покрытые эмалью кружки и стеклянные чайные стаканы.
Сегодня можно было не бояться ментов. Васенёв был человеком авторитетным.
Атас не выставляли. Разрешение на разумное потребление спиртного было получено на самом высоком уровне.
Я опpокинул в себя стакан. Спирт огнём обжёг горло.
Hа поpоге выpосла новая фигуpа. Гость принёс большой торт.
— Извини Слава, за опоздание. — Сказал он. — Ждал пока, торт с воли затянут.
Растроганный Слава пpижимает pуку к сеpдцу — благодарю пацаны!
За столом льётся неспешный мужской разговор. Так разговаривали деревенские мужики, вернувшиеся с поля во время страды.
Кто-то сказал, вышел указ об амнистии хозяйственников. Дескать через пару недель начнут отпускать тех, у кого — 93 прим. «Хищение в особо крупных размерах».
В России постоянно чего то ждут. Электорат — выборы. Трудящиеся зарплату. Население — роста цен, дефолта, денежной реформы. Зэки ждут амнистию.
Васенёв размечтался, — «Скоро дома буду». У него действительно было хищение в особо крупном, только через разбой. Слава с подельниками ограбил инкассаторскую машину, получил пятнашку. Осталось два. Немного. Но всё равно хотелось раньше.
Слава опьянел внезапно. Я даже не заметил, как это произошло. Он вдруг стал мрачным и замолчал.
Водка уже не веселила, а только мутила разум, заставляя всех оглядываться по сторонам в поисках того, в кого можно было бы вцепиться зубами. Злоба тыкалась в лица, словно слепая собака.
Внутренний голос приказал мне. — Спать! Я встал и молча вышел.
К этому времени уже стемнело. Плац освещали желтые лампочки, висевшие на столбах.
Женька сидел в коридоре на подоконнике. Смотрел в окно.
— У-уууу! — Сказал он восторженно. — Вот это, Устин Акимыч, ты нализался!
— Ну, — неуверенно говорю я, — это уж ты слишком…
В каптёрке гоpела ночная лампочка. Полутемень пряталась в углах.
Я упал на кровать, закpыл глаза и увидел меркнущий свет.
Утром Женька заметил: «Ты так матерился во сне! Прямо через слово, да зло так…»
И я подумал, значит тюрьма достала и меня. Злоба была внутри. Безотчетная, недоступная к ощущению. Но была.
Надо с ней расставаться, иначе беда!
* * *Я до сих пор помню тот день, когда в впервые осознанно подумал о Боге. Нет конечно, такие мысли посещали меня и раньше, но они были какие то торопливые, обрывочные. Подумал и забыл. Как рыбка, которая может удержать свою мысль не более десяти секунд. А потом забывает. Напрочь.
То же самое было и у меня. Когда судьба припирала меня к стене. Я как все люди начинал молиться: «Господи помоги! Помоги Господи, брошу куролесить. Буду в церковь ходить! Старушек через дорогу переводить! Пить… курить…гулять брошу!»
Как только ситуация выправлялась, я конечно же о своём обещании благополучно забывал.
Рассуждать долго о таких второстепенных вещах в зоне было нельзя. Отвлекаться было небезопасно, потому что ты все время должен был быть начеку. Опасаться нужно было всех — ментов, зэков, обстоятельств — нужно было постоянно всё держать перед своим глазами, видеть зону все время. Старые зэки говорили, что даже во сне слышат всё, что происходит рядом с ними. Наверное поэтому человек в лагере живёт только сегодняшним, думает только о насущном. Оттого все мысли его коротки и приземлёны, что увлекшись мечтаниями вполне можно наступить в жир.
