Стив Айлетт - Надувной доброволец
— Весь день в бигуди, и глаза в банке.
- Безмозглый, маяк научного сообщества.
— Колотил медузу большим камнем.
— Это когда его мама узнала, что он плохой.
— Сырой по ту сторону сердца.
— Бесстыдный и тупой.
— Издевается над слезами, постоянством и волчьим воем.
— Обещания вдребезги, долги забыты.
— Сомневается во всём, и ни во что не верит.
— Ломает спички мелодиями Краута.
— Треск кости, когда он поднимает пинту.
— Говорит, что разбирается в лошадях, наверняка, так и есть.
— Играет на пианино и не признаётся.
— Краснеет рожей, когда упоминаешь скот.
— Падает на землю, если ударить в лицо.
— Заманивает котят в ужасы.
— Отрезает язычки птенцам воробьев.
— Верхний этаж его отваги.
— Выпорот до оргазма библейским поясом.
— Запрещённые удовольствия рогатого черепа.
— Новый цементный пол в подвале.
— Колпак на кухне.
— Увеличительное стекло в туалете.
— Убийство между приёмами пищи.
— Птичье бельё.
— Ест собачий корм.
— Ест собак.
— Деньги есть, работы нет.
- Смерть есть, тела нет.
— Секс есть, женщин нет.
— Каракатица есть, попугая нет.
- Отпустил зелёную бороду.
— Это ужасно, братья.
— Ваше здоровье.
Проблемы с Эдди
— Не могу больше…
— Что такое, Эдди?
— Хватит. Не могу больше выносить тебя, ублюдка. Тебя, ублюдка, вообще ни один, ни много людей вынести не могут.
— Эдди, с тобой всё в порядке?
— После… всего этого я в порядке?
— Не понял.
— Часы. Пять часов я тебя слушал. И ты выкашливал на меня каждую клевету и сплетню, что прошла через твои руки, а? И мои слова тоже, извращённые, да, извращённые под твою позицию. Конфетка ребёнку. Во имя Христа, я вырву всё, что ты нацепил на свою самодовольную рожу.
— Только не ты.
— Думаешь, что сможешь вечно убегать от последствий.
— Брат, у нас договорённость, а?
— Как стучащий кружкой барыга.
— У нас есть договорённость или нет? Давай объясню в любимом ключе. Минотавр, Боб, Руби, Сатана, предвыборная гонка с птеранодоном в шкафу, всё остальное.
— Что за птеранодон?
— Птеранодон. Кожекрылый ублюдок. Голова — как подводная лодка.
- Ты про динозавра?
— Ну, наконец-то ты проснулся, а? Да, Сынок Джим, динозавр — думал это всколыхнёт твои непотребные уши.
— Чего непотребного в моих ушах?
— Да ладно, я же сколько говорил — птеранодона подбили за растрату клубных денег, так? Потратил их на смерть и кровавое убийство.
И Эдди перевернул стол и сделал несколько подготовительных ударов ножом. В баре не было никого кроме бармена, который сидел, читая ободранную книгу про нервные окончания. Так что меня могло защитить только старое доброе обаяние.
— Что у тебя впереди, Эдди? Прошли годы. Ты выбираешь кусты по совету радио и ты стареешь. О да — выставка завтрака, принесённого медсестрой, если тебе повезёт.
Эдди отшвырнул в сторону груду стульев и приблизился.
— Я уже молчу про твои воспоминания. Движение формирует горькую улыбку, псы пятнают путь, любовь отвергнута. Гардеробный пень и серая дрожь — вот твой последний час.
Эдди широко машет справа налево, а я отпрыгиваю назад и обегаю столы.
— Всеобщая девальвация, Эдди. Пинбол назойливо повторяет тебе похоронный звон. Незнакомец стоит над тобой, лопатой отделяя тебя от мира. Ты почернеешь и будешь испускать метан раньше, чем кто-нибудь всплакнёт о тебе.
Эдди сделал выпад, и я уклонился, так что кинжал пробил сипящее резиновое пузо над камином. Бармен поднял взгляд.
— Спокойнее, ребята, и больше не трогайте сипящее резиновое пузо, люди приходят за много миль, чтобы только на него посмотреть.
— Ты уже на полпути, Эдди, — продолжил я с одышкой. — О да, я вижу по глазам. Как ильная рыба высыхающая на стене гавани.
— Ублюдок! — заорал он и бросился на меня головой вперёд.
— И волосы у тебя неправильные, — добавил я, хотя и сомневался, что он услышит через грохот моих разрывающихся костей.
Скоро висящие на стенах трилобиты начали вертеть ногами. Пора идти. Бармен открыл дверь и выпустил нас на улицу, свободную от гробонаполнителей. Англия — родинка на летящем мире. На что хватает вероятной дерзости.
Ветерок пихал меня, как кошка. Эдди застегнул плащ до самого горла. — Вся эта фигня про мир и так далее, — сказал он, — так всё и есть, как ты считаешь?
— Конечно, Эдди. Планируй препятствия и качественно врезайся в них — бытие страдает. Руководи балконом, убивай лестницу. Ладно, увидимся.
— О да, уверен, мы с тобой увидимся, — неотчётливо сказал он. И тут же споткнулся и упал в заросли крапивы. Качая головой, я покинул его.
Как кончил Эдди?
Мотыляя поражение по столу?
Выкармливая глаза склонами полей из окна темницы?
Оседлав на плаще могучие ветры?
Перетирая сигары зубами в ленивых затяжках и пришпиливая карты к столу?
Повергая армию в замешательство, извиваясь гусеницами кулаков по углам в День Флага?
Экстравагантная смерть на крыше мира?
Спотыкаясь вслед за потерянными и проклятыми, пиратствуя посреди пустыни униформы?
В одиночестве со скелетом сэндвича и его поставками ужаса?
Все глаза в аптеке замирают, часы зачарованы, вечно отвечают на один вопрос?
Спящим на восходящей луне, дабы познать эту странную славу?
Супогрустным в стулонравах?
Прогрессирующим в ядах?
Божественным до виселицы?
Воспаляющаяся чушь подогрела спекуляцию, что Эдди съехал с катушек. Под гнётом кредиторов и теологических сомнений он провёл два года, культивируя грыжу в гидрологическом питомнике стеклозавода, выдавливая вину и страх в стиль расточительности и безвкусной неумеренности. В том же году появилась его фотография на боди-сёрфинге на северном берегу острова Оаху — визуальная обработка выделяла ужасающего чихуа-хуа, торчащего у него из левого плеча.
Его арестовали за прикрепление кальмара к лицу мима около парижского Центра Помпиду. Он отсидел год, за который соорудил жестяное изображение рычащего карлика.
Он путешествовал по Штатам, финансируя свои потребности при помощи серии странных работ — мексиканцем, улиткой, барменом и внештатным вестником смерти, наконец обретшим власть и признание в торговле белыми рабами. На следующий год на него напали буйные шимпанзе и застрелили его из пистолета, вызвав гнев масс и поставив на его репутацию печать обаятельного человека. Его медиа-профайл заканчивался философским афоризмом: “Общество? Спите в нём, жирном и радикальном”.
Эдди читал лекции группе школьников на тему как, его жизнь разрушила простая неспособность отделять еду от мусора. Очертив каждую из своих ошибок, он оставил им ясный след, чтобы они шли по его стопам, если хотят быть похожими на него — бронзово-загорелыми, уважаемыми и получающими плату натурой за несение пурги в общественных местах. Потом он откусил голову живой курице и выплюнул её в первый ряд, где бледные лица организаторов приняли её как символ.
Он появлялся на ток-шоу, хохоча без причины. Он рекомендовал бренд приманки. Во время-радио слота лились советы, как переделать его лицо по более реалистичной моде — говорили, что всё рыло надо убрать и заменить человеческим носом. Эдди на это так разозлился, что проклял, в эфире материальный мир, перехлестнувшись на сбор пожертвований и божественность амазонок.
Лично я не слышал о нём годами к тому моменту, как меня должны были принести в жертву на необъятном плато, занесённом снегом. Я не терял время на объяснения своих преступлений или последующий побег — достаточно сказать, и там, и там требовалась определённая, полностью сгорающая заносчивость. (Мне часто не везло с тех пор, как у Эдди хорошо пошли дела. Закладывающие уши прыжки с крыши, взрывающееся стекло, не срабатывающие подушки безопасности, приливы соплей, панические жилеты, примитивные фургоны, необъяснимые вещи).
Так или иначе, казнь продолжалась после бранной пытки. Классическая церемония, маски, широкие сабли с шёлковыми кисточками и так далее — пока я не встал и не сказал им, что пора уже меня резать, и тут начался кошмар.
— Правонарушитель! — кричали они, и я улыбался. Не понимал, что они пытаются унизить меня. У каждого в жизни бывают такие моменты, когда ход вещей вновь упрочивается, и боль курсирует по нашим венам, как любовь обожаемого человека.
Часы пробили двенадцать, ученики побуждали меня казаться проклятым.
— Слышу, как ломаются голосующие руки, — сказал я и подумал, так и надо, но нет. Снова я отклонился от одобренного и неписанного текста. Толпа Немезиды — по одному, пожалуйста.
Теперь я хвастался тем, что на самом деле лишён содержимого тела, — представь, толстая кожа, как у недифференцированной статуи из плоти, — потом я увидел, что человек, обезглавленный в очереди передо мной, тоже лишён подробностей — обрубок шеи смотрелся как перекушенный молочный леденец, белый, как сливки, никаких деталей. “Это долгосрочный эффект самостоятельной жизни, — подумал я. — Побереги обаяние и внешние проявления для своей матери”.
