Джек Керуак - Доктор Сакс
Полли подбрела к окну с «Фатимой»[92], нежно удерживаемой в белых, хрупких пальцах. Она сказала Джойс:
— Дорогая моя, когда же ты наконец представишь этого своего «интересного» друга?
— О Полли, — пропела Джойс, поблескивая темными глазами, — ты будешь просто обворожена. У него такое самообладание!
— Что же он делает? — Слова Полли утонули в бурленье беседы, оживляемой легким смехом; в зале позвякивали бокалы, позвякивало фортепиано, позвякивали голоса.
— О, ничего он не делает, — беспечно ответила Джойс, — он просто ничего не делает.
— А на самом деле? — лениво протянула Полли и медленно пошла к окну; глаза мужчин, сидевших в креслах, на тахтах и стоявших у камина, у чаши пунша, следили за медленным развертыванием ее обильного тела, за полной плотью, что, казалось, рвется на волю из тугого бархата ее платья, они смотрели на ее сливочную спину с чувственной ложбинкой, направленной вниз, к круглому несдержному усесту (подобному тому, что у коровы, которая вся в цвету после не одного лета тяжелого фуража); они отметили плечи — две блестящие слоновые кости, грудину — заснеженные равнины пред горою; они наблюдали. Глаза их блистали. Члены Полли лениво перекатывались. Она остановилась у окна глянуть наружу, в дикую ночь.
Она завопила!
Хи хи хи хи! Хи хи хи хи хи! Она вопит! Она вопит!
За окном был Доктор Сакс. Глаза его изумрудно зелены, и они сверкнули при виде нее. Они загорелись восторгом от ее вопля. Когда она рухнула без чувств на пол, Доктор Сакс зашвырнул накидку на плечи и плавно поскользил к парадному входу. На нем была большая шляпа с широкими полями самого цвета ночи. В следующий миг он уже яростно звонил в дверь, стучал в дубовые панели своим суковатым посохом.
Все подумали, что с Полли случился некий припадок (она, знаете ли, апоплексичка); ее перенесли на диван и дали воды. Воаз невольно зевнул и пошел к двери, его длинные черные ботинки скрипели по ковру мрачного вестибюля. Он открыл дверь с тщательным лакейским росчерком.
Мерзкий ветер, дышавший зловонной грязью болот, влился в затхлый вестибюль. В дверях стояла фигура в накидке.
Воаз завопил, как женщина. Рыча, Доктор Сакс вошел.
— Я Доктор Сакс! — провыл он дворецкому. — Я сам представлюсь!
Доктор Сакс влетел в салон, его накидка текла и вилась, широкополая шляпа скрывала тайную, злобную ухмылку. Лицо его слегка лиловело, у него рыжели волосы и рыжели брови, а глаза неистово зеленели и сверкали радостью. Он очень высился. Своей черной накидкой он обмахнул их всех и испустил счастливый рык.
— Приветствую! — провыл он. — Приветствую всех и каждого! Могу ли я влиться в ваше очаровательное общество? Могу ли присоединиться ко всем вам?
Трансцендента! Трансцендента!
Спляшем бешену каденцу!
Вопли! Вопли! Вопя, все женщины попадали наземь, одна за другой! Ха ха! Они падали, падали! Мужчины побледнели, некоторые пригнулись к полу, некоторые остались стоять, окаменев от ужасов. Эмилия Сент-Клэр лишилась чувств на диване! Хи хи хи! Хи хи хи хи хи!
Доктор Сакс метнулся к графину и налил себе бренди «Наполеон». Крутнулся на месте и оказался лицом к лицу с ними всеми; лишь немногие мужчины стояли пред ним, трепеща.
— Что тебя гложет, мой морок? — вопросил Сакс, подступив к одному из более стойких уцелевших. Тот опрокинулся и со стоном лишился чувств. Доктор Сакс огляделся, его зеленые очи сверкали лучами ядовитого света.
Он забавлялся, нет — восторгался!
— Сколь интересны вы, о бледные соседи, вестимо не откажете мне в капельке гостеприимства! — Нет ответа. — Э? — требовательно вопросил он. — ЭЭ? — провыл он, оборачиваясь к молодому дворецкому Воазу, который шатко проследовал за ним по вестибюлю и теперь цеплялся за покровные портьеры. Однако зловредная улыбка Доктора Сакса отправила сего молодого человека в бегство прочь по коридору и в полоумную мартовскую ночь, а длинные ботинки его хлопали.
Доктор Сакс добежал за ним вслед до двери, летя и погоняя свою тень в вихристых одеяньях:
— Он бежит! Бежит! Хе хе хе! К вампирским туманам бежит имбецил! Хе хе хе!
На миг Доктор Сакс приостановился у входа и обозрел разор салона с немалым восторгом. Лишь один молодой человек стоял, доблестно покачиваясь, — молодой студент Бостонского колледжа. Ликуя, Сакс потер посохом лиловую челюсть; огненные его брови свелись воедино над орлиным носом. Неимоверно он захохотал; радости его не было скончанья; его личное знание мира так и рвалось из лиловых губ, публикуя тайную мудрость для всех сознающих, громадный зловредный юмор, невообразимую информацию, что таилась, съежившись, в этой нечестивой голове под черной широкополой шляпой. Затем, с окончательным фырчком злорадства (и вот тут впервые можно было засечь в его тоне чуточку одиночества), он развернулся на пятках и выплыл из Трансценденты, смешавшись с ночью, как ночь, исчезнув в зловещем мраке чащобы, лишь на миг помедлив, дабы расхохотаться еще раз громадным раскатом издевательства над миром. И пропал.
Доктор Сакс засвидетельствовал свое почтение Эмилии Сент-Клэр и ее гостям и как явился, так и ушел, тайно, с громадным восторгом, что привел в замешательство все знание, здравый смысл и назначение, собранные человеком в своей жизни. Он знал такое, чего не знал более никто; нечто рептильное; да полноте, человек ли он?
В распахнутую дверь вливалось смердящее влажное дыханье плодородных нечистых болот. На миг в ложбинку мартовских небес полоумно заглянула луна. Все было окутано молчаньем, лишь разрозненные стоны доносились от пораженных смертных.
Хи хи хи хи хи!
Доктор Сакс засвидетельствовал свое почтение.
Хи хи хи хи хи!
Вот сознание начало к ним возвращаться, ошеломленные рассудки зашевелились.
Посмеемся же.
Хи хи хи хи хи!
(finis[93])
Еще одно странное событие, к тому же — связанное с этим, после того как Эмилия Сент-Клэр выехала из Замка Ривз, в марте (1932), лет семь-восемь и четыре-пять месяцев спустя в продавленной жаркой постели июльского лета, к коему времени Колдун и его силы Зла, собравшиеся со всего света (расходы оплачены) (Сатаной из-под низу), уже располагали достаточным временем, дабы нарушить равновесие мира своими везеньями, особо благосклонным маем (ничего общего со сладкой розой, текущей так весело к синей ночи от Уиэра верхнего Взмута Маррочрепа в Манчестэре, с порогов Арис-тук, с верхних карнизов у огромного гранитного Каменного Лика, из Лаконии, Франконии, Метки, — не в мае Одиссеи Розы, но в мае Демтера-Хемтера-Склума, что перекрестит воздушное небо над гномическим Замком, который-навсегда-будет-видно-со-всех-концов-города, как замок в покрове синеватого дымка в чистом истинном воздухе Лоуэлла — Помню, я открыл глаза после Снов на Гигантской Подушке и увидел эту гномскую массу на вершине далекого холма у серой реки, словно бы мог смотреть на реку сквозь стены своей спальни) — их работа, так хорошо исполненная, они разломали причудливую цепь реальности, и земля дрогнула. Ощутил весь Лоуэлл. Я шел в магазин перед школой в росистохладном мартовском утре, и в почве парка, плоско утоптанной там, где один-на-один детишки борются и возятся с шариками, зазубривалась огромная трещина в земле, в три дюйма толщиной (у Святых Красного Солнца), а ниже едва ль не толще — Некоторые из нас приезжали туда посмотреть, к подножью Змеиного Холма у старых железных кольев и гранитных привратных стен опустелого замка, группы банды Общественного Клуба сбивались вокруг в кучки, пиная эту трещину. За соснами, наверху в замке (в тех же дверях, через которые Кондю слетал к Графине в ту первоначальную ночь) — там стоит Воаз, старый смотритель, он превратил главную замковую залу в свою дымную псарню и теперь душегорбится над пузатой печкой с дровами внутри, у лестницы, старенькая кроватка у креплений, висят арабские цыганские портьеры старых отшельнических украшений, просто Жан Фуршетт Замковых Одиночеств, а не свалки и дымных развалин — Святой, старик был красноглазым святым, слишком много чего видел, вниз по его Древу бежала трещина, Бездна в его ливнях — то первое зрелище Сакса, как столь умело и сообщилось самим Саксом, выседило ему все волосы в одночасье — бормоча, стоял он в дверях, глядя сверху на Воризеля, Кэррафела, Плуффа и всех нас, расследователей землетрясенья. Без комментариев.
Этот инцидент следовало отметить — что трещиной раскрылась пропасть.
3
Моя мама и я, господи ее благослови, сбежали от той сцены лунической смерти на проклятом мосту и поспешили домой. «Bien, — сказала она, — c’est pas'l diable pleasant (Что ж, это не приятный черт!)» — «Пошли отсюда» — Угол, на котором тот пацан Рыбец двинул меня в лицо, вот он, ироническое возраженье черепастым лунам — Дома волосы мои встали дыбом. Нечто у нас в доме той ночью было как-то витиевато лилово и мрачно. Сестра моя была на кухне — стояла на коленках у настольных смешилок скучных ужинных буден, папаша мой в кресле у «Стромберг-Карлсона»[94] (у подъездной дорожки, у собаки), песчаный откос вынашивает свои секреты Доктора Сакса в ночи пагубнее обычного — Мы рассказали папке про умирающего… в душе у меня играла сумрачная музыка… Я помнил, как статуя Терезы поворачивает голову, как рыбьи головы отрубаются в погребе, как двери зияют настежь в чулане ночи, как в темноте ползают черные пауки (огромные черные) (каких я видел в Замке, когда все взорвалось), фантастические грукующие бельевые веревки белопокровили в ночи, оверевленные кварталы увешивались простынями, мерзотности в эльфически-шаловливом кельтском долоте, аромат цветов за день до того, как кто-нибудь умрет, — ночь, когда умер Жерар, и все рыданья, вопли, споры в спальнях дома на Больё-стрит в бурых мраках семейства Дяди Майка (Майк, Клементина, Бланш, Ролан, Эдгар, Виола — все там были), и моя мама плачет, во дворе кузены пускают шутихи против нашей воли, нынче полночь, и отец мой замотан и обеспокоен: «Ладно, Ти-Жану и Нин можно пойти к Дадли» (Тетя Дадли тоже там, сломленная родня и возбужденная-смертью родня ужасно топчется по кругу, в чердачном ряду фумигация, все, что я когда-либо терял и никогда не умел найти, беспрестанный мой страх, что кто-нибудь из родителей или они оба у меня возьмут и умрут) (одной этой мысли мне хватало, чтобы понять смерть) — «Ну об этом ты не беспокойся», — говорит мой отец — сидит, мрачнея надутыми губами, что сияют в кухонных огнях ночи 1934 года летом, ожидает, что я — Вдруг слышим громогласный грохот, от которого сотрясается весь район, будто мир-арбуз огромным баллоном рухнул на улицу снаружи, дабы еще раз напомнить мне, и я такой: «Ooooh coose que ca?»[95] — и на мгновенье все прислушиваются, а сердца бьются, как у меня, и опять там БУМ, потрясая землю, будто старый отшельник Плуфф в своем погребе на углу вез домой свой секрет со взрывными выхлопами адской топки (может, он сообщник Сакса, а?) — весь дом, земля трясется — Теперь я знаю, это глас рока, что пришед пророчествовать смерть мою под должные фанфары — «Это пустяки, просто там старый Маркан лупит по бревну топором, frappe le bucher avec son axe —» — и стукнуло, бум, тут-то мы все и поняли, так и есть. Но тогда, клянусь, что-то ужасно чудное было в Маркане с его топором так поздно ночью, раньше я его так поздно никогда не слыхал, ему не давала спать смерть, у него этой ночью был уговор срифмовать свой топор с похоронами моего страха, а кроме того, непосредственно рядом со старым Плуффом и его домом, что полон портьер, смерти, четок, на дворе у него было полно цветов, я чего-то не понимал в запахах чужих домов и сопутствующих роке и скуке в оных —
