Чак Паланик - Обреченные
– Это не горчица! – вскрикнула я. Вилка звякнула об пол. Я встала так резко, что хромированный стул качнулся и упал. Грохот заставил бабушку отвлечься от рубашки. – Это не горчица, – повторила я спокойно.
Она внимательно глянула на меня и спрятала язык.
– Это я сморкалась, – сказала я.
– Сморкалась?
Я объяснила, что мне понадобилось прочистить нос, а платка под рукой не было, вот и пришлось – в рубашку.
Круглыми от удивления глазами бабушка осмотрела внушительные отложения в форме Галапагосских островов.
– Это все – твои козы? – спросила она, будто я умирала от некой жуткой грудной хвори, вызванной курением.
Я пожала плечами. Мне сделалось все равно. Главное – не ранить ее, а так пускай думает, что я – грязное мерзкое животное. Мне было одиннадцать, и я заплывала жиром, как призовая свиноматка.
Тут, как по сигналу, бабушка закашлялась. Она кашляла и кашляла, ей было неловко, она прятала покрасневшее лицо за синей рубашкой, всхрипывала, как Папчик Бен, собиравший мокроту, прежде чем сплюнуть табак. Вены вспухли на ее шее, как речные системы на картах мистера Дарвина. Кашель был такой жуткий, что бабушка не могла остановиться, даже когда красным забрызгало и без того перепачканную рубашку.
Сок из дедова причиндала и кровь из ее легких – я поняла, что рубашке конец.
Я усвоила: никогда не поздно спасать человека. И всегда – слишком поздно. И каковы шансы что-либо этим изменить? Потому я и не стала сообщать бабушке, что ее внучка – лгунья, что муж был тайным извращенцем, а дочь-кинозвезда не очень-то ее любила. Вместо этого я сказала, что она готовит лучший на свете чизкейк с арахисовым маслом, протянула пустую тарелку и стала клянчить еще.
21 декабря, 9:33 по центральному времени
Прощальный отсчет
Отправила Мэдисон Спенсер ( [email protected])
Милый твиттерянин!
Глубокой ночью, лежа в кровати, я вновь сделалась естествоиспытателем. Погружаясь в сон, я высасывала из-под ногтей сладость и глядела вверх, в темноту, на невидимый потолок. И слушала. Слушала и считала. Я всегда знала, где бабушка – на кухне, в гостиной или в спальне, – определяла по кашлю, как по птичьему посвисту. Только этот звук и успокаивал, и пугал. Он одновременно доказывал, что бабушка еще жива и что это не навсегда. Ночами я прислушивалась к каждому кашлю, к каждому хрипло-сипящему залпу и находила в этих звуках успокоение. Хотя «Бигль» упирался горбом мне в спину, я умудрялась засыпать, приложив к сердцу раскрытую Библию.
Так же как некоторые отсчитывают секунды между молнией и громом, я отсчитывала время между спазмами кашля. Раз аллигатор, два аллигатор, три аллигатор. И надеялась: чем больше промежуток, тем бабушке лучше. Надеялась, что она хотя бы спит. Если я досчитывала до девяти, то говорила себе: у нее лишь простуда. Ну, или бронхит – в общем, то, что лечится. На счет «двадцать аллигатор» я уже задремывала и видела кошмар: мертвого полуголого Папчика Бена, который окровавленными руками стаскивал с меня одеяло. Однако кашель возвращался: хрипы и приглушенные вздохи следовали так часто, что между ними не влезал даже один аллигатор.
Лежа в кровати, я дочиста обсасывала пальцы. Весь день мы с бабушкой делали шарики из поп-корна – им пропах весь дом. Я уже сказала, что был канун Хэллоуина? Так вот, был канун, и мы готовили шарики, чтобы раздавать ряженым. Как подневольные на офшорной фабрике, мы смешивали поп-корн с кукурузным сиропом и оранжевым красителем, лепили промасленными руками бугристые шарики-тыковки и вдавливали в них треугольные ириски – получались «Джеки-фонари» с прищуренными глазами и вампирьими клыками. Заворачивали мы их в вощеную бумагу.
Упомянула ли я, что тайком сдабривала хэллоуинские угощения ксанаксом из обширных неизрасходованных запасов с похорон? «Негоже добру…» – решила я.
В спальне кашлянула бабушка, и я принялась считать: «раз аллигатор… два аллигатор…» и опять кашель. С дарвиновской беспристрастностью я стала классифицировать виды кашля. Первый – сухой. Второй – мокрый булькающий. Третий – почти беззвучный присвист. Так может звучать кашель новорожденного, который учится дышать, или последний вздох умирающего.
Я лежала в кровати и прислушивалась, кончики моих пальцев были на вкус как блины с маслом и сиропом. Дождавшись паузы, я начала считать: раз Миссисипи… два Миссисипи… три Миссисипи… Тут раздался новый кашель, и считать пришлось заново.
Мои родители не отмечали ни Рождество, ни Песах, ни Пасху, зато в Хэллоуин будто отыгрывались за миллион пропущенных праздников. Для мамы суть заключалась в костюмах, в примерке на себя альтернативных архетипических образов и т. п. Папино отношение было еще более занудным: он ворчал, что иерархию власти переворачивают с ног на голову, что детей против воли заставляют нарушать закон и отправляют взимать дань с гегемонов-взрослых. Меня наряжали Симоной де Бовуар и водили по парижскому «Ритцу», где я выпрашивала равные трудовые права для женщин и мужчин и шоколадные батончики, а на самом деле демонстрировала политическую проницательность своих родителей. Как-то раз меня одели Мартином Лютером, но все спрашивали, не Бела ли я Абцуг[17]. Ох, взрослые!
Кашля не было так долго, что я успела досчитать до шестнадцати аллигаторов и скрестила под одеялом липкие пальцы – на удачу. Мелькнула мысль, не вырядиться ли в этом году Чарлзом Дарвином, однако не хотелось на каждом унылом деревенском пороге втолковывать, что к чему, не шибко образованным селянам.
Я добралась до двадцати девяти аллигаторов. До тридцати четырех.
Дверь спальни беззвучно распахнулась, из темного коридора ко мне потянулась тощая рука. В комнату начала вдвигаться усохшая, похожая на скелет фигура, лицо – зловещий череп – было вымазано табачной слюной. Вместо цепей существо волочило серебристую пряжку. Костлявые пальцы держали длинную засохшую палочку собачьего помета, вложенную в булку для хот-дога, поверх нее извилисто бежала золотистая полоска дижонской горчицы. Это чудовище – или немного другое – я видела каждую ночь, и в последнее время его появление было хорошим известием: оно означало, что я сплю. Что больше не считаю. И что бабушка тоже спит. Пусть это был кошмар, зато во сне.
Кровать, когда-то мамина, была глубокой и мягкой. Днем бабушка сменила белье, и новое после дня на солнце пахло свежестью. Лежать было удобно, ничто не мешало.
Труп Папчика Бена проплыл над полом, габардиновые штаны болтались у щиколоток. Череп щерился, шипел «Убийца!» и все приближался, оставляя на полу кровавые разводы.
Лежать было удобно, ничто не мешало.
Резанула мысль, отрывистая, будто кашель: «Бигль!» Я не чувствовала под собой книги, болезненно выпиравшего горба. Ухмыляющийся призрак мертвого деда исчез – я проснулась. Я вылезла из-под одеяла – крови на полу не увидела, дверь оказалась закрытой, – сунула обе руки под матрас глубоко, по самые плечи, и стала щупать. Книги не было. Я исследовала все пространство между матрасом и пружинами. Не было книги. Самый худший кошмар из всех моих кошмаров. Опустившись возле кровати, я стала молиться: пусть это окажется только сном. Не то чтобы я тогда верила в Бога, однако видела фильм, где мама играла монашку: ее героиня половину экранного времени стояла на коленях и бормотала просьбы в сложенные ладони.
Притворная молитва не помогла. Тогда я на цыпочках прошла в гостиную к книжным полкам, в темноте стала водить пальцем по корешкам и наконец обнаружила: вот оно, «Путешествие на “Бигле”». Книга была втиснута на прежнее место (соседние тома снова стояли плотно) и выглядела так, будто ничего не случилось. Будто чудовищные события последних недель происходили во сне. Может, потому я и не смогла заставить себя вытащить книгу: не хотела открыть ее и увидеть реальность в форме кровавого конца; не хотела думать, что бабушка могла узнать тайную правду.
Я стояла в темной гостиной, пока с полуночью в мире не наступил Хэллоуин, и считала: семьсот восемь аллигатор, семьсот девять Миссисипи… держала ладонь на полпути к полке, пока не заныло плечо. Моя рука была протянута так же, как гниющая дедова рука в спальне. Кончики пальцев, перемазанные оранжевым красителем, в темноте казались темно-красными.
Я все считала, не касаясь книги, пока кое-что не разрушило чары. Кашлянула бабушка. Успокаивающий, страшный звук донесся из ее спальни – доказательство жизни и смерти. Приступы следовали один за другим так быстро, что я бросила считать, оставила книгу на месте и вернулась к себе.
21 декабря, 9:35 по центральному времени
Хэллоуин
Отправила Мэдисон Спенсер ( [email protected])
Милый твиттерянин!
Только одно превращает осень в трагедию: наше желание, чтобы лето длилось бесконечно. Лето есть лето. Осень есть осень. Не вечны и бабушки. В Хэллоуин бабушка Минни разложила на моей кровати раскрытые чемоданы и весь день посвятила сборам. На следующий день, в ноябре, меня должна была забрать машина, увезти в Бостон на самолет до Нью-Йорка, оттуда самолетом до Каира, оттуда в Токио и так до конца жизни. Я укладывала вещи, и вдруг мне пришло на ум, что я постоянно еду домой – в Масатлан, в Мадрид, в Майами, – но так и не приезжаю.
