Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке
Рано утром я открыла глаза и натолкнулась на пытливый взгляд серых глаз. Один Бог знал, о чем думал сейчас этот человек, но я не любопытствовала, мне было все равно.
— Я ухожу в редакцию, — сообщил он, — вставай, я покажу тебе хозяйство.
Подобный наказ получала, насколько я могла вспомнить, только Золушка, но я приняла вызов и полила грядки, собрала клубнику, выполола сорняки в картофельных рядах, вымыла полы, приготовила обед и покормила собаку. Линас появился около четырех с большой сумкой, переполненной всякими мясными продуктами, и застал Золушку на рабочем месте, перемазанную, как и полагается по сюжету, грязью, с мокрым подолом и красными от репчатого лука глазами.
— Тебе не кажется, что ты уже купил лошадь? — спросила я, но получила в ответ широкую улыбку, поскольку зрелище ему явно понравилось. Золушка была отправлена приказным порядком в душ. Я сидела без единой мысли на хорошо струганной лавочке, не в силах раздеться от усталости, когда Линас, ввалился в душ, успев, очевидно, осмотреть результаты моих трудов. Быстро скинув одежду, он подошел ко мне, и так же быстро раздел, поворачивая как большую куклу с незаведенной пружиной. Струи горячего душа ласково полились на мое измученное деревенским трудом тело, он легонько вскинул меня на грудь и …
Я отдавалась его ритму с покорной бездумностью, но в какой-то момент внутри ожили ласковые слова, так обжигавшие меня в тот свадебный вечер, и мое тело, занемев на секунду, затрепетало в острых сладких спазмах. Положительный результат был, наконец, получен, и принят партнером полностью на свой счет.
Поджаривал мясо и накрывал стол он сам, потом я полчаса полежала, и усталость исчезла.
— Брат, похоже, выкарабкается, — сказал он, — утром я ездил в больницу с его женой.
Сегодня он был разговорчивее и рассказал о семье брата, о своих родителях и погибших в сибирской ссылке родственниках.
— Мне хочется сфотографировать тебя в национальной одежде, — сделал Линас неожиданное предложение и повел меня в кладовую, где в большом деревянном сундуке с темными металлическими заклепками хранились наряды его покойных бабушек. Я тут же ушла в изучение фасонов и отделок, и он терпеливо ждал, пока я, наконец, не облачилась в узорчатое великолепие той из бабушек, которая имела приблизительно мои размеры, и не спрятала волосы под высокий кокошник. Работа фотомодели была не из легких, но меня подстегивала та смесь восхищения и горделивого довольства, которой светились его глаза в промежутках между щелчками фотоаппарата. Я распускала свои длинные русые волосы над старой прялкой, фигурировала на фоне деревянной резьбы, томилась у колодезного ворота и под деревом среди опавших летних яблок, которые завтра должна была убрать. Да, дела…
Пока я убирала наряды в сундук, кормила собаку, мыла посуду и занималась другой всячиной, фотографии уже были готовы. Он, действительно, был мастер своего дела (или своих дел), но вечером все же потерпел сокрушительное фиаско, когда все его усилия волнами разбивались о жесткие конструкции, скрывавшиеся в ватном теле механической куклы Суок. Мои искренние усилия реанимировать свой труп — вот что привело его в подлинное отчаяние. Но Линас был упрям, как и все его сородичи, и, после долгого молчания, решил не сдаваться.
— У нас есть время.
— Ты помнишь наш разговор на сеновале?
— Да, ты сказала, что у тебя что-то произошло. Но я не спрашиваю ни о чем, меня это не касается.
— Как сказать! Мне жаль, что мы не встретились немного раньше.
— Давай спать, у вас говорят, что утро вечера мудренее, — и он положил на меня свою руку, тяжесть которой я ощущала почти до самого утра, когда, наконец, забылась долгожданным сном. Когда я проснулась, его уже не было, и солнце вовсю светило в окна, и маленькие вампиры пищали в затейливых дырочках кружевных занавесок. Бог дал мне кое-что, и десятью днями ранее я, наверное, приняла бы этот дар, а сейчас это выглядело только усмешкой небес. Собрав вещи, я написала короткую прощальную записку с благодарностью за гостеприимство, проставив по привычке число и точное время, и оставила ее в двери.
Ворота деревянного замка захлопнулись, залаяла собака, и я ушла, сократив путь к вокзалу узенькой тропинкой через небольшой луг, расцвеченный клевером и ромашками.
Внезапно вынырнувшая из травы пушистая серая зайчиха поздоровалась со мной нежным голосом:
«Lab diena!», и исчезла, оставив ворох встревоженных бабочек. Я узнала заячью богиню Медейну, хозяйку здешних лесов, и ее поддержка в этот нелегкий день сняла мой ступор, и кожа опять стала ощущать тепло солнечных лучей и свежесть разгонявшего лучи ветерка.
Да, история плачущей Норы выглядела сейчас лишь утешительным призом. Она умела водить смычком по скрипке, и техническая сторона дела ее давно не пугала, но принц подарил ей старинные ноты и так прелестно подыграл на клавесине, что ей немедленно захотелось стать владелицей именно этого каменного замка, и никакого другого, и желание уже преобразовывало этот мир, и все в нем, начиная с серой зайчихи, уже полнилось неизъяснимыми тайнами и сакраментальными прелестями в самом ужасном значении последнего слова. Вернусь, вот, как ни в чем не бывало!
До отхода электрички оставалось еще полчаса, и можно было вдоволь налюбоваться кирпичным фасадом вокзального здания, густо заросшим диким виноградом. Я уже садилась в вагон, как чьи-то руки обхватили сзади мои плечи, и поезд отправился без меня. К изумлению бывшей Золушки, активистом хрустальной туфельки оказался вовсе не местный принц, а всего лишь Андрей Константинович Селиванов. В индийских фильмах на этом месте запели бы, а в отечественных лентах полагалось броситься на грудь и зарыдать. Неплохо было бы действовать в национальном варианте, но я не смогла, потому что не знала, что же делать после рыданий.
— Я сам отвезу тебя в Пакавене, — сказал он, — уж извини за дерзость.
Я молчала, прокачивая ситуацию. Выдают только лучшие друзья, и я быстро вычислила своего полуфашистского предателя.
— Я проезжал через этот город вчера днем, в пятом часу, но не знал, что ты здесь.
В начале пятого я была в душе, а найти меня здесь, однако, можно было единственным образом, прочитав записку в двери.
— Зачем ты читаешь чужие записки? — спросила я.
— Не чужие, и они меня касались, — ответил Андрей Константинович, — адрес я узнал в Пакавене.
— Ну что ж, следующий поезд через четыре часа, я вынуждена принять твое предложение, — сказала я, и мы отправились в путь.
— Знаешь, — сказал он, — все выглядит какой-то страшной нелепицей. Ты позволишь мне объясниться?
— Пожалуй, да, но не сейчас. Иначе тоже придется давать объяснения. А мне неясно пока, стоит ли вообще нам утруждаться.
— У нас еще есть время, — внезапно произнес водитель.
— Боже мой! — подумала я, — докатиться до текстуального сходства с оппонентом. И впрямь, все мужчины одинаковы.
— Чего ты хочешь от меня сейчас?
— Позволь мне по-прежнему находится рядом, больше ничего.
Отказываться было глупо, было совершенно очевидно, что маленькая гордая Джейн Эйр так и не смогла забыть своего мистера Рочестера. Впрочем, викторианские условности для этого серого воробушка уже ничего не значили, и его планы вполне соответствовали морали современной тусовщицы среднего возраста.
— Хорошо, но не сегодня, — сказала я, — включи что-нибудь!
Грустит сапог под желтым небом, Но впереди его печаль.
Зеленых конвергенций жаль, Как жаль червей, помятых хлебом…
— «Предчувствие гражданской войны», — определила я сходу.
— Марина! Что ты делала в доме холостого мужчины? — спросил меня Андрей, надеясь, очевидно, на чудо, — мне все-таки нужно знать точно.
— Ничего, кроме той малости, которую не успела сделать с женатым, — ответила я твердо, потому что обманывать человека, не поленившегося разыскать меня по другую сторону реки, мне уже не хотелось.
Недолго помолчав под музыку, мы прибыли в Пакавене. Мне сообщили, что лесничиха умерла от инфаркта, но думают, что до смерти ее довел лесник, потому что ссорились они ужасно и собирались расходиться, но не могли поделить имущество. Лесник, однако, наотрез отрицал свое присутствие у Кавены перед смертью своей жены, хотя, где же он был в это время, говорить отказывался.
Все гадали, куда делся звонарь, лесничихин отец.
Барон гостевал за озером вместе со всем своим семейством, но продукты тетке были доставлены им в срок. На него можно было положиться, если речь шла не о мелочах, но в мелочном масштабе это был отъявленный сучий сын. Три года назад, когда у Жемины не было коровы, я брала молоко за несколько домов отсюда у Терезы. Она оставляла его мне на пеньке у своего дома, поскольку подняться к утренней дойке мне было не под силу, но, хотя я и расплачивалась вперед, сиротливый вид белой баночки, часами стоявшей на пеньке, заставлял ее нервничать. Однажды Барон долго и слезно клялся темной ночью в беседке сбегать за забытой мной с утра банкой, если я дам ему еще пятнадцать капель. Приняв дозу, он немедленно отказался от клятвы. «Ты же обещал не кусаться!» — хором процитировали наблюдатели гусеницу, укушенную муравьем в конце переправы. Ответ муравья был широко известен, но Барон даже не смутился.
