Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Иван безумными глазами смотрел на голограмму.
– И про сие донесешь? – американец вплотную подошел к Ивану.
Иван стоял, оцепенев.
Американец толкнул его. Иван бессильно упал в траву. Американец выключил голограмму, присел на корточках, погладил Ивана:
– Не дури, Ваня. Тебе назад пути нет. Достал портсигар, вынул из него сигарету, вставил в губы Ивана, зажег:
– Одной веревочкой с тобою повязаны. И разорвать веревку сию токмо смерть может. Но ты же не хочешь умирать?
Иван сел, вперился глазами в землю. Американец закурил, подбросил на ладони перстни.
– Ты еще молод. Все впереди у тебя. А посему подарками нашими не след швыряться. Чай, не стекляшки.
Он надел перстни на бессильные руки Ивана.
– Мы ведь тебе еще подарочек припасли. Американец с улыбкой достал из кармана маленький золотой перстень с брильянтом, надел Ивану на мизинец.
– Теперь у тебя не токмо сапфир да лунный камень, но и брильянт на длани воссияет. А брильянт, дорогой Иванушка, он всем каменьям камень. Ибо подобен он не камню земному, но осколку ошария небесного, на землю упавшего. Вот, полюбуйся.
Американец поднес руку Ивана к его лицу. Иван жадно затянулся, вскочил, пошел. Камера бесшумно поехала за ним по монорельсу.
Американец обнял Ивана за талию, пошел рядом.
– И вот еще, – американец вынул из кармана кожаный кошель, подбросил на руке. – Сто золотых.
Иван резко остановился.
Постановщик встал, в сильном волнении поправил очки, поднял сжатый кулак.
– Сто золотых, Ваня! – американец взял руку Ивана, вложил в нее кошелек.
Иван жадно затянулся, бросил сигарету, спросил хрипло:
– Что вам нужно?
Американец внимательно смотрел на него сквозь темные очки:
– Нам нужна, Ваня, тайная цифирь, обеспечивающая доступ к внутренним переговорам ваших тяжелых самолетов, несущих в себе атомноразрывные снаряды и совершающих своеобычные облеты северных границ государства вашего.
Иван бессильно опустился на траву, покачал головой:
– Нет. Сего я делать не стану.
Американец тихо рассмеялся, положил руку на голову Ивана и произнес, зловеще глядя на закат:
– Ты сделаешь все, что я прикажу.
Возникла мучительная пауза.
– Снято!! – закричал постановщик и побежал к актерам.
– Снято! Снято! Снято! – подбежав, он обнял их.
Сценаристка, размашисто перекрестившись, заспешила к ним.
– Снято! Снято, матерь вашу… – постановщик целовал, тузил и тискал актеров. – Снято, дорогуши мои, снято, разбойники!
Подошла высокая, угловатая сценаристка в узком платье, с вечно детским лицом, обняла «Ивана», прижалась:
– Господи… У меня чуть сердце не выпрыгнуло…
– Удовлетворительно? – спросил, снимая очки, «американец».
Постановщик ударил его кулаком в плечо:
– Гений!
– А у меня, главное, в сапог заползло что-то! – «Иван», облегченно смеясь, сунул пальцы в сапог. – Шевелится, зараза, щекочет, а? Вот подвезло!
– Жопа ты! Жопа дорогая! – постановщик обнял «Ивана».
– Что, в самом деле неплохо?
– В десятку, в десятку!
– И с закатом успели! – подошел приземистый седобородый оператор.
– И с закатом! С закатом, матерь вашу! – постановщик отчаянно крутил коротко стриженной головой, то и дело поправляя очки. – Вон закат! Минутка еще – и нет его! И пиздец засранцам!
– Егор, не матерись, умоляю! – обняла его сценаристка.
– С закатом успели! Ты понимаешь, Дошка?! – встряхнул ее за угловатые плечи постановщик.
– Полторы минуты, – подсказала помощница.
– Во! Полторы минуты! И нет солнца!
– Дайте стул сапог снять! – выкрикнул «Иван».
– Стул на площадку! – закричала помощница постановщика.
– А кукушечка-то как поднасрала, а? – улыбался «американец», закуривая.
– А-а-а! – грозно вспомнил постановщик. – Озьку [34] сюда!
– Здесь я, Егор Михалыч, – подошел сутулый, скромно одетый молодой человек. – Простите великодушно, один раз сорвалось…
– Один раз! Один раз – не пидарас, да?! – закричал, краснея, постановщик. – Вон отсюда! Завтра не работаешь!
– Ну, простите, бес попутал.
– Не вали на беса! Пшел вон! – постановщик оттолкнул его, осмотрелся. – Так! На сегодня – все!
– Егор Михайлович, кормить уже можно? – спросила полноватая женщина.
– Конечно! Нужно!
– Православные, трапез-ни-чать! – крикнула она, приложив раструбом руки ко рту.
– Все, все, все! – захлопал в ладоши постановщик, кивнул актерам. – Айда в палатку!
Они отошли от съемочной площадки и вошли в зеленую палатку, растянутую на поляне в окружении берез. Актеры уселись на стулья, две гримерши принялись их переодевать и разгримировывать. Постановщик вынул из портфеля бутылку шотландского виски «Dewar's» двенадцатилетней выдержки, стал быстро разливать по пластиковым стаканчикам:
– Быстро, быстро, быстро…
– Егор Михалыч, смотреть будете? – заглянул в палатку помощник оператора.
– Потом! – постановщик загородил от него бутылку виски, крикнул. – Таня! К нам никого не впускать!
Сценаристка взяла у него бутылку:
– Дай спрячу от греха…
Сунула виски в портфель, задвинула под стол, вынула из холодильника бутылку водки «Пшеничная», поставила на стол.
– Бородатых пускаете? – всунул голову в палатку оператор.
– Георгич, давай! – протянул ему стаканчик постановщик.
Все, кроме гримерш, разобрали стаканчики.
– За нас! – произнес, поправляя очки, постановщик.
Все выпили.
Постановщик достал пачку папирос «Россия», открыл. К папиросам потянулись руки.
– Ну, все. Отлегло… – постановщик закурил.
– Знаешь, я не верила, что сегодня снимем, – жадно затянулась папиросой сценаристка.
– И я не верил, – усмехался оператор.
– А я почему-то верил, – сказал «Иван».
– Третий дубль! – качал круглой головой раскрасневшийся постановщик. – Загадка, матерь вашу! Третий дубль – всегда хороший! Что сие означает?!
– Триединство, – чесал бороду оператор.
– Это судьба, Егорушка, – улыбалась сценаристка.
– Авдоша, радость моя! – постановщик схватил ее за длинную руку. – Давайте выпьем за нашу Авдошу! Как Жан Габен изрек: любая фильма – сие лишь сценарий, сценарий и токмо сценарий, ничего боле!
– Не согласен, – покачал головой оператор.
– Не согла-а-а-асен! – передразнил его постановщик. – Разливай!
Оператор полез под стол за виски.
– А можно мне водки? – попросил «американец», вытирая лицо мокрым бумажным полотенцем.
– Конечно, – сценаристка налила ему водки.
Остальным оператор налил виски. Гримерша взяла пустой стаканчик «американца» из-под виски, понюхала, лизнула:
– Зело странный запах.
Постановщик поднял стаканчик:
– Авдоша, за тебя! Выпили.
Постановщик выдохнул и сразу затянулся папиросой:
– Как ты придумала круто с этим столом, с этим… всем! Гениально!
– У меня от этой нутеллы изжога, – усмехнулся «Иван». – Как они сию гадость едят?
– С жопоебством не пропустят, – шумно выпустил дым оператор.
– Не каркай, мать твою! – вскрикнул постановщик.
– Вася, не надобно об этом думать, – сценаристка тронула оператора за плечо.
– Я не думаю, просто – говорю.
– Пропустят – не пропустят… – постановщик разлил остатки виски, швырнул пустую бутылку под стол. – Я не Федя Лысый, безусловно. Но и я право имею на резкое высказывание. Я право и-ме-ю! Ясно?! И там это знают!
– Знают, знают… – закивали все, разбирая стаканчики.
– А вы, ребята, сегодня превзошли самих себя! – постановщик шлепнул по плечам актеров. – За вас!
Выпили.
– Уф! Чего-то я опьянел, – заулыбался постановщик.
– Ты устал, Егорушка, – обняла его сценаристка. – Ступай в самоход, вздремни.
– Нет, – облизал губы постановщик, поправил очки, задумался. – Вот что. Георгич. Пошли-ка, брат, все-таки глянем.
– Пошли, – развел большими руками оператор.
Постановщик обнял его, и они вышли из палатки.
– Я тоже глянуть хочу, – погасил папиросу «Иван», вставая.
– А где ты, брат, там и я. Оп-чики! Оп-чики! Оп-чики корявые! – «американец» ловко и быстро прохлопал себя по коленям.
Они вышли. Вслед за ними вышли и гримерши.
В палатке осталась только сценаристка. Куря папиросу и потягивая виски из стаканчика, она возбужденно прохаживалась в небольшом квадратном пространстве. Остановилась возле холодильника. На нем лежала перевернутая коробка из-под дюралайта. Сценаристка подняла ее. Коробкой был накрыт сахарный Кремль. Он был уже сильно объеден съемочной группой. Сценаристка отломила кресты от Архангельского собора и побросала их в стаканчик с виски. Размешала все круговым движением руки и выпила одним духом.
Выдохнула, вдохнула, приложила узкую ладонь ко рту. Кинула стаканчик на пол, наступила на него туфелькой:
– Токмо победа!
И размашисто вышла из палатки.
Underground
Доехав до станции «Беляево», Ариша выбралась из поезда вместе с толпой приехавших из центра столицы и, небыстро передвигаясь в людском потоке, направилась к выходу из подземки. Пройдя сквозь металлические вертухи, она толкнула плечом прозрачную исцарапанную дверь с надписью «выход» и оказалась в подземном переходе. Здесь было грязно, сумрачно и многолюдно: валом валили приехавшие после рабочего дня, сидели по углам нищие, толкались с оранжевыми кружками, гремя медяками и подвывая свое «милости, а не жертвы!» погорельцы, надрывно пели бритобородые наутилусы, лотошники торговали горячими калачами и вечерним выпуском живой газеты «Возрождение», двое пьяных оборванцев дрались с ярко одетым и накрашенным китайцем, лохматая бездомная собака лаяла на них. Потолкавшись, Ариша поднялась по заваленным мусором ступеням прочь из вонючего перехода и с удовольствием вдохнула свежий весенний воздух.
