Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Погосова выпрямилась, разведя ноги. Сперма Носова стала выливаться из нее, закапала на пол. Погосова подождала, потом вытерла рукой промежность и обтерла руку о сахарный бой.
– Вот… ну и вот… – сокрушенно качал головой раскрасневшийся Носов, тяжело дыша и застегивая брюки.
Погосова повернулась к нему. Посмотрела на него со своей неизменной улыбкой.
Носов застегнул ремень, поправил сбившуюся на затылок фуражку. Глубоко вздохнул, огладил усы. Полез в карман, достал серебряный рубль. Протянул Погосовой. Она взяла, сунула в кармашек голубого жакета.
– Пошли… – Носов кашлянул и пошел по проходу.
Погосова двинулась следом.
Они вышли из помещения. Носов запер дверь. Прошли по коридору до ленты, ведущей в столовую. На ленте стояли редкие рабочие. Носов и Погосова встали на ленту. Улыбаясь, Погосова смотрела на проплывающие мимо стены с плакатами:
– Я спросить хотела.
– Чего? – прищурился на нее Носов.
– А почему бой не чинят, а сразу списывают?
– Как ты его починишь? Он же цельнолитой.
– Ну, вот, токмо зубчик один на стене обломился, а весь Кремль сразу списывают.
– Да, правильно.
– Что, зубец подклеить трудно?
Носов устало усмехнулся:
– Чем же ты его подклеишь, садовая голова?
– А тем же сахаром.
– Невозможно. Сей сахар токмо при определенной температуре льется, а потом враз застывает. Его уже обратно не растопишь.
– Да?
– Да.
Погосова вздохнула:
– Жалко работы. Из-за зубчика единого весь Кремль терять.
– Кремль он целокупен быть должен.
– Целокупен?
– Целокупен.
– Почему?
– Как почему? Государево дело, садовая голова! Чтобы ни единой трещинки, ни единой щербины. Ни единого порока. Ясно?
– Ясно, – Погосова посмотрела на него.
– Вроде не маленькая, а такие вопросы задаешь. Тебе сколько лет?
– Восемнадцать.
– Восемнадцать! Я в восемнадцать уже в дальнобойных войсках служил, понимал, что к чему. Ты же у нас никак третий месяц, да?
– Четвертый.
– Во, четвертый. Все уже ясно тебе быть должно, аки дважды два.
– Да мне все ясно. Токмо бой сахарный жалко.
Устало усмехнувшись, Носов покачал головой:
– Опять ты за свое! Це-ло-купность! Ясно?
– Ясно, – улыбнулась она. Он отвел глаза, махнул рукой:
– Мутота говорить с тобой. Ступай-ка ты, Погосова, поешь.
Погосова кивнула.
Носов вздохнул, сошел с ленты и быстрым шагом направился в курилку первого цеха.
Погосова поехала дальше, глядя вперед своими большими зелеными глазами.
Кино
– Мотор. Камера, – тихо, но внятно произнес постановщик.
Динамики усилили его голос, он разнесся по залитой заходящим солнцем березовой роще.
– Есть камера! – ответил оператор.
– Начали! – громче произнес постановщик. Девушка в легком летнем платье, с двумя длинными косами щелкнула хлопушкой:
– Сцена 38, дубль 3.
– Иван! – скомандовал постановщик.
Молодой человек привлекательной наружности в бежевом нанковом костюме, белой косоворотке с расшитым воротом и в хромовых сапогах подошел к березе, опустился на колени, обнял, прижался лицом к стволу.
– Прости, Россия, прости, матушка… – пробормотал он срывающимся голосом.
Постановщик поднял вверх указательный палец.
В рощи закуковала кукушка.
– Раз, два, три, четыре… – стал считать молодой человек.
Постановщик согнул палец. Кукушка смолкла.
Молодой человек сел, привалившись спиной к березе, тяжело вздохнул, пошарил по груди рукой, резко расстегнул косоворотку:
– Господи… Ужель еще четыре года будет носить меня земля родная? Будет носить, будет кормить, будет любить меня.
Он замер с остановившимся взглядом. Сглотнул.
– И не загорится у меня под ногами?!
Он закрыл лицо руками, с перстнем на каждой, покачал головой. Бессильно опустил руки. Вздохнул:
– Нет. Не загоришься ты, земля русская. Ибо любишь всех нас, русских, без разбору. И тех, которые берегут тебя, и тех, которые предают.
Постановщик поднял руку, сжал в кулак, растопырил пальцы.
Из-за единственной в березовой роще старой, засохшей и дуплистой осины вышел седовласый худощавый мужчина в темных очках, с узкими усиками, в пиджаке цвета какао, в майке с надписью «Colorado-2028», с тростью, в белых узких брюках и больших лохматых кроссовках «хамелеон» из живородящего пластика.
– Почто кручинишься, Иванушка? – произнес мужчина с легким американским акцентом.
Молодой человек вздрогнул, отшатнулся, закрываясь рукой:
– Чур… чур…
– Не надобно бояться. Это есмь аз, – мужчина подошел ближе, коснулся тростью плеча молодого человека.
– Напугал, черт… – молодой человек пошарил рукой по груди, тяжело вздохнул.
– Аз не есмь черт, – проговорил мужчина.
– Ты хуже, – покосился на него молодой человек.
Мужчина достал портсигар, открыл, протянул сидящему:
– Would you like a cigarette, my dear?
– Чертовым зельем больше не балуюсь, – пробормотал молодой человек.
– С каких это пор?
Молодой человек смерил американца колючим взглядом:
– С нынешнего дня.
Американец снял темные очки. Их глаза встретились. Возникла долгая и напряженная пауза: противостояние взглядов.
Постановщик поднял два больших пальца, потряс кулаками и, в восторге беззвучно повторяя «да! да! да!», стал бить кулаком по коленке сидящую рядом сценаристку. Та, не отрываясь от монитора, схватила кулак постановщика и поцеловала. По замершей съемочной группе прошло одобрительное шевеление.
– Что с тобой, Иван? – произнес американец, убирая портсигар.
– А вот что, – молодой человек решительно встал.
Он оказался выше американца.
– Прекращаю наши встречи я, – сурово произнес Иван.
Американец прищурился:
– В чем есмь причина?
– Причина в том, что больше не желаю на вас работать.
В роще закуковала кукушка. Оператор за камерой дернул головой, зашипел, сплюнул. Сценаристка в ужасе закрыла лицо. Постановщик вскочил со стула, потряс кулаком, беззвучно крича губами:
– Ну, что ж за блядство?!
Съемочная группа зашевелилась. Кукушка перестала куковать.
Постановщик, злобно закусив губу, поправил очки, опустился на стул, тяжело вздохнул, покачал головой. Сценаристка качала головой, зажимая себе рот. Оператор прошипел по слогам:
– Вре-ди-тель!
Американец надел темные очки:
– Почто? Иль мы мало платим тебе?
– Деньги ваши больше не потребны мне. Видеть тебя, змею подколодную, не желаю боле. Зело много крови ты моей попил, подначил меня на дело преступное. Но душа моя покуда вам, супостатам, не продана! Не прежде, не ныне! Душа моя свободна! Убирайся прочь от меня, сатана! Вот, возьми подарки твои!
Молодой человек снял с пальцев и швырнул под ноги американцу оба перстня.
– И еще напоследок предостеречь хочу тебя и все ваше посольство: коли не отстанете от меня – донесу на вас в Тайный Приказ!
Возникла пауза. Постановщик снова восторженно поднял два пальца.
Американец присел на корточки, нашел в траве перстни.
– Стало быть, Ваня, о душе ты вспомнил?
– Стало быть так! – решительно повернулся молодой человек, порываясь уйти.
Но американец зацепил его тростью за плечо:
– А когда сие творил, не вспоминал о душе своей?
В руке американца возникла миниатюрная умная машинка. Американец оживил ее, и на поляне возникла голограмма: молодой человек в форме капитана российских военно-воздушных сил заходит в туалет, достает что-то из портфеля, быстро прячет это под унитаз, стоит некоторое время, затем спускает воду и, напевая «мне все равно – страдать иль наслаждаться», выходит из туалета.
– Не думаю я, Ванюша, что зело обрадуются сему в вашем Приказе Тайном.
Иван с ненавистью взглянул на американца:
– А я сперва на себя донесу!
Американец замер. Голограмма исчезла.
– Пойду сейчас же в Тайный Приказ и во всем покаюсь!
– Надеешься, что простят?
– Простят, не простят – не мне судить. Но сеть вашу злокозненную разорву! Хоть сим родине своей помогу! Авось и не прогневается на меня зело…
Иван зашагал прочь.
– А за это – тоже не прогневается?
На поляне возникла другая голограмма: комната в гостинице, звучит визгливый американский джаз, голый и совершенно пьяный Иван стоит, облокотившись на стол, уставленный иностранной едой и выпивкой, держит в руках банку с надписью «Nutella», пальцем зачерпывает из банки шоколадную массу и ест. В это время с ним сзади совершает анальный половой акт красивый мулат с сигарой в зубах. На плече у мулата стандартная татуировка американских десантников: череп на парашюте.
Увидев голограмму, Иван остановился как вкопанный.
– My sweet russian boy! – похотливо засмеялся мулат и выпустил дым голографическому Ивану в затылок.
По голограмме пробежала искра. Сценаристка вздрогнула, но постановщик сжал ее запястье, поднял палец, прошептал:
– Так надо.
Иван безумными глазами смотрел на голограмму.
– И про сие донесешь? – американец вплотную подошел к Ивану.
