Герард Реве - Тихий друг
— Она написала тебе?
— Позвонила.
— Когда?
— Два дня спустя.
— Так… и что же она рассказала?.. Чем все закончилось?.. С тем Германом?..
— Ну… несколько иначе… — я не мог больше нагнетать напряжение, и пришлось выложить все остальное.
— Она звонит мне, — я говорил коротко, сдерживая чувства, насколько это было возможно: — И чего же хочет случай?.. Герман приехал вместе с ней…
— Поездом… вместе с ней, стало быть, обратно… из, э-э…
— Из большого города Дюссельдорфа. Да. Они приезжают, она, значит, снова дома и привезла его с собой, этого Германа… Он хорошенько принял на грудь — да, в этом я не уверен, но думаю, так и было — и решил пойти купаться на море или в бассейн, не знаю, там недалеко от пляжа был еще крытый бассейн, — тут я заметил, что как завзятый пустослов, зацепился за совершенно ничего не значащую деталь, — он взял машину Кристины и уехал…
— Он уехал… — повторил Рональд, чуть дыша.
— Да, Герман уехал купаться. Ты ведь помнишь, что там есть дорога вниз, к порту?..
— Да, нужно ведь объезжать дюны, так?
— Он ехал вниз… слишком быстро… на бешеной скорости он скатился вниз… Его занесло… Он потерял управление… И заехал… на край пристани… на полном ходу… лобовой удар… прямо в нос корабля…
— …корабля?
— Да, это было единственное известное столкновение машины и корабля в Западной Европе…
— И… он?..
— Ему снесло полголовы… он потерял один глаз… Больница, кислород… без сознания… Когда он пришел в себя, глаз ему уже удалили…
— Но он потом выздоровел?
— Ну, — сказал я извиняющимся тоном, — наверное… Я больше никогда ничего ни о ней, ни о нем не слышал. И у меня не было особенного желания звонить…
— Но это все точно?
— Неужели после моего рассказа у тебя сложилось впечатление, что Кристина могла такое выдумать?..
— Нет, — сказал Рональд задумчиво, — я так не считаю… Но… э… он потерял один глаз, да?..
Я кивнул:
— Да. А нос корабля, — продолжил я медленно, подчеркивая каждое слово, — прошел — в точности — посередине — места — для — пассажира… Знаешь, что сказала Кристина? — я ядовито усмехнулся. — Она сказала по телефону: «Я ведь могла случайно сидеть с ним рядом».
— Хороша шуточка, — пробормотал Рональд тихонько. Он встал и прошел к окну, по-моему, он явно был взволнован.
— Там, рядом с ним мог, конечно же, сидеть и кто-нибудь еще, — мои слова были уже, в принципе, лишними. — Но об этом ты, наверное, и сам догадался.
Рональд повернулся к окну спиной, потом подошел и опять сел напротив меня.
— В твоем воображении тот нафантазированный образ, который возникал, когда ты смотрел на фотографию Германа, он ведь все время прищуривал один глаз?.. И он стоял перед носом корабля…
— Ты очень внимательно слушал, черномазочка.
— А тот старик во сне, в коридоре, он ведь тоже подмигивал тебе?.. В отеле?..
— Значит, ты считаешь, рассказ получится?
— Ну… если ты все хорошо упакуешь, по порядку и ничего не упустишь… тогда… тогда ведь сразу видно, что все связано: …сон… ключ… коробка… — Рональд прикрыл глаза, будто хотел хорошенько сконцентрироваться и разложить все по полочкам. — То есть ты никогда туда не возвращался? И никогда больше не встречался с Кристиной? Или с Германом? С «твоим» Германом, — добавил он, явно насмехаясь.
— Нет, никогда.
— И ты, так сказать, был от него без ума?
— Слушай, Рон, — защищался я, — ты ведь не сегодня родился? Смотри: мальчик с отнявшейся рукой, или хроменький мальчик, или мальчик, у которого нога чуть тоньше или чуть короче другой, или чуть приволакивающий ногу, это потрясающе, если только мальчик очень красивый и милый, и к тому же очень послушный; такого мальчика даже не нужно приковывать или привязывать во время пыток, потому что он и сопротивляться не может… Такого мальчика я смог бы наказывать и пытать сам, так сказать, без твоей помощи… Но дымка привлекательности рассеивается, если у мальчика нет половины головы, да еще только один глаз, разве нет?.. Такого я могу найти где угодно… Я прав или я не прав?..
— Герард, в один прекрасный день ты умрешь в полном одиночестве.
— Кто знает. Но знаешь ли ты, с кем я потом еще встречался?
— Догадываюсь, — колко ответил Рональд, — Наверняка с тем любителем оперетт?.. да, да…
— Точно. Он до сих пор заходит в гости.
— Я никогда не встречал его у тебя, — Рональд, как и я, знал, что я лгу, но в его голосе все-таки слышалась тень сомнения. — Тогда как его зовут? Где он живет?
Я был готов к этому вопросу:
— У него красивая фамилия. Итальянская. Витали. Лауренс Витали. Если бы меня не звали Герардом Реве, я назвался бы Лауренсом Витали. Поэтому он так хорошо поет. С далекого Юга, но все же волосы его белые, как лен, а сам он — что сливочки. И все еще милый и отзывчивый. Морская улица, 28. Можешь сходить проверить. Морская, 28. Возле табачной лавки. Туда я могу позвонить, если что-то срочное…
— Ты врешь. Я никогда не встречал его у тебя.
— Раньше, смотри, раньше… когда-то я не обращал особого внимания на то, кто и с кем у меня дома знакомится… Но теперь я знаю, что — из-за свойственной вашей расе врожденной жестокой ревности — ты сразу же задразнишь этого писаного красавца, светленького, милого, бледненького мальчика…
Рональд вскочил и топнул ногой. Его прекрасные бронзовые щеки затряслись:
— Я что-нибудь тут разобью!..
— Ну не злись. Я люблю тебя, я боготворю тебя, ты же знаешь…
— Хватит!..
— Ну, хорошо, извини. Я не хочу дразнить тебя, и все равно дразню. Это болезнь, отклонение. Просто болезнь. У каждого свои тараканы в голове. Один ревнует, другой — нет. А я болен… Я — психический урод… Я совершенно искалеченный человек…
— Герард, если ты еще раз…
— Это последний раз, когда я дразнил тебя. Но о чем это я… Получится из этого рассказ?.. В определенном смысле здесь есть некий сюжет, но в то же самое время и какая-то пустота, если можно так выразиться… Будто в середине — пустота… Чего-то не хватает… body, так сказать… В конце концов, в середине ничего не происходит… Мне снится сон… Замечательно… Во сне, в отеле или где там еще я вижу этого жуткого мужика с ключом и дверь; это старое, худое чудовище, которое что-то напевает или бормочет, чтобы меня поддразнить или напугать… Да, Лауренс, кстати, тоже пел, но это еще не значит, что у нас есть либретто, мюзикл или рассказ… Хорошо… А потом я нахожу точно такой же, но настоящий ключ и коробку с крышкой, очень похожей на ту дверь… А потом я роюсь в бумагах, да… Вот и вся история… В общем-то, не так уж много…
— Да… — сказал Рональд задумчиво, — но тот мужик в отеле, во сне, он пел что-то… И ты не помнишь, что он пел?..
— Этот чудак, смерть в черном, там, в коридоре… Он точно что-то пел… Что-то пел, я помню наверняка… И я уверен, что тогда, во сне, я его понял… Это были слова, это очевидно… Но хоть убей… Что-то вроде дразнилки… детского стишка… что-то в этом роде… считалочка… совершенно дурацкая… Может, потому я и не запомнил… Забыл.
— Я уверен, что это как-то связано со всем остальным, — сказал Рональд.
— Все может быть, — скептически ответил я. — Но я забыл… А если пытаешься вспомнить насильно, все равно никогда не получается. Я что-то слышал во сне, и тогда я понял, о чем речь, в этом я уверен… Но я забыл… Может, когда-нибудь еще вспомню… И запишу… Если все-таки решу сделать из этого рассказ…
(1981)
пер. С. ЗахаровойШестой год
Тайна, опечатанная, невыразимая. Неизмеримая. Это безмолвие. Жертвоприношение. Эти глубины. Беззащитный. Эта Ночь. Такими и никакими иными словами должна начаться сия книга, к написанию которой я, в глубочайшем своем изгойстве, решил приступить сегодня, 25 марта 1968 года, и которая, коль скоро я завершу ее, будет посвящена и освящена Той, что всё знает и все понимает.
Я хотел бы обладать мужеством, чтобы записать всё, что совершил, всё то, что составляло кошмар моей жизни, дабы отступилась мгла — я погружен во мрак и пребываю в нем, и Тьма окружает меня: всё есть Ночь, в коей догорает свеча.
О трех первых годах жизни у меня ни осталось ни единого воспоминания: ни звука, ни образа, ничего живого-лишь пустота. Примерно два последовавших за ними года оставили мне лишь отдаленные голоса, расплывчатые краски, туманные облака, возможно, дождь. Только с началом шестого года всплывают обрывки событий, уже исполненные угрозы, но не связуемые во что-либо вразумительное: жалобное бормотание, дни, канувшие в сумрак, упреки, свет заплаканных фонарей, страх перед тем, что должно случиться. Ничто из этого шестого года, на веки вечные оставшееся слишком тусклым, когда-либо прояснится, и все же я знаю, что примерно тогда произошло то неизвестное, предназначенное сделаться корнем, якорем и ключом моей разоренной жизни.
