Чак Паланик - Обреченные
Лет сто назад моя нынешняя кровать принадлежала маме, правда, та промаялась в ней все детство. Ее потрепанные мягкие медведи (Китай, рабский труд) сидели вокруг моей подушки и пахли мамой: не только «Шанелью № 5», но и ее настоящей кожей – так, как она пахла до своего звездного кинорабства. Мне все казалось: вот-вот нащупаю прядь волос той сельской девушки.
На другой день мне предстояло выглядеть убитой горем. Если мама сумела стать знаменитой актрисой, могла же я хотя бы прикинуться спящей. А потом сраженной тяжкой утратой. Я и без того каждый день притворялась, будто мне не больно быть покинутой, но в тот раз у меня был неплохой повод попрактиковаться и изобразить сон.
Я лежала в кровати, думала об отверстии в полу, куда стекла вся Папчикова кровь, и о том, обвели ли его мертвое тело специальным скотчем или мелом. Эта сцена виделась мне эпизодом из фильма, где мама играет отважного детектива, идущего по пятам безжалостного серийного убийцы, – им в воображаемой версии представала я; но даже быть каким-нибудь Джеффри Дамером[16] казалось лучше, чем глупой девчонкой, которая по ошибке убила деда, раскромсав его сосиску об острые металлические зазубрины. Я не могла заснуть от усталости, мысли разбредались, я думала, убью ли когда-нибудь снова, беспокоилась, не разовьется ли у меня вкус к убийству. Возможно, с новыми жертвами у меня появится собственный почерк, и на грядущем процессе я не буду выглядеть совсем уж бесталанным любителем.
Другой вариант – поклясться говорить правду и предстать в абсолютно дурацком свете на суде за нелепейшее, идиотское непредумышленное убийство. Любая мисс Секси Штучкинг отличила бы стоящий пенис от засохшей собачьей какашки. Я представляла, как мои швейцарские одноклассницы будут следить за процессом по кабельному. Уж лучше отправиться на электрический стул, чем в интернат, где за моей спиной станут хихикать; в Локарно девчонки будут гоняться за мной по коридорам и дразнить похожими на фекалии шоколадными батончиками.
Никто не поверит моей версии. Мое объяснение будут высмеивать и беспрестанно называть «какашечной защитой».
Куда ни посмотри – кошмарные варианты, один другого хуже.
Из гостиной – через коридор и два поворота, а потому еле слышно – донесся бабушкин голос. Сперва раздалось быстрое похрустывание, затем слабые щелчки. Я распознала звук – она набирала номер на старом дисковом аппарате. Да, у дедушки с бабушкой был телефон – впрочем, одно название. Таким, наверное, пользовались пилигримы, чтобы слушать голосовые сообщения из Плимутрока; он висел на стене, у него даже не отсоединялся провод. Прощелкало семь долгих раз, и бабушкин голос произнес: «Приемный покой, пожалуйста». Я представила, как она сидит в гостиной и теребит крученый провод, идущий к трубке: провод короткий и дальше дивана не пускает. «Простите за беспокойство… – сказала она непринужденно, распевно, – таким тоном у незнакомца спрашивают, который час. – Мой муж не вернулся домой, и я хотела бы узнать, не было ли каких-то происшествий».
Она ждала. Мы обе ждали. Если я закрывала глаза, то видела отпечатки своих пальцев на грязном полу туалета по ту сторону ленты «Место преступления». В моем воображении патрульные в широкополых шляпах, как у канадских конных полицейских, прижимали рации к впалым щекам и отрывисто передавали: «Всем постам!» Лампасы сбегали по форменным брюкам к начищенным до блеска ботинкам. Я представляла криминалиста в белом халате: как он отделяет прозрачную пленку с отпечатком, поднимает ее вверх, разглядывает в лунном свете, изучает завитки и говорит: «Подозреваемый – одиннадцатилетняя девочка, рост – четыре с половиной фута, коренастая, пухлая: жирный-жирный поезд пассажирный. И волосы у нее никогда не лежат как надо. – Потом с умным видом кивает и добавляет подробностей: – Ни с кем еще не целовалась и никому не нравится». Тут полицейский художник, стоящий рядом и яростно черкающий на большом белом листе, говорит: «Исходя из описания, вот ваш убийца», – и резко разворачивает планшет. На бумаге – мой портрет: мои очки (снова на носу), мои веснушки, мой огромный блестящий лоб. И даже мое зубодробительное полное имя: Мэдисон Дезерт Флауэр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер.
Из коридора донесся бабушкин голос: «Нет, спасибо. Я подожду на линии».
Идея замести следы не приходила мне в голову. Не приходила, пока, лежа в кровати, я не подумала о книге «Бигль» и о запачканной рубашке. Об орудии убийства. Прямоугольник лунного света заливал через окно почти всю дальнюю стену. Под испытующим взглядом луны я выкарабкалась из-под стеганых одеял, надела свои лучшие очки номер два, присела на колени возле кровати, запустила руку между матрасом и пружинами и вскоре вытащила книгу, обернутую в изобличавшую меня рубашку. Даже в неверном свете на ткани виднелись пятна: одно побольше, другое поменьше; они тянулись совсем рядом друг с другом, напоминая матерчатую карту Галапагосских островов. Страницы в середине «Бигля» – в районе Огненной Земли – слиплись. Я подцепила краешки ногтями и, как судмедэксперт, отделяющий отпечаток, осторожно разъединила листки. Бумага была тяжелой, клейкой. Страницы разошлись с тем же звуком, с каким корейский косметолог сдирал с маминых ног восковую полоску, – со звуком невероятной боли.
Из гостиной долетел бабушкин голос: «Понятно, – сказала она. – Хорошо, мэм».
Я открыла книгу тем же движением, каким разворачивают занавески, и узрела психологический тест из темных пятен – сравнительно симметричных, оттого что страницы были сомкнуты, и похожих на бабочку… или на летучую мышь-вампира. Пока глаза определялись, остальная часть меня видела белый силуэт по центру. Узкий, вытянутой формы, он указывал прямо на меня. Черные в лунном свете пятна при другом освещении были бы красными. Днем они станут кровью. А призрачный силуэт в центре – пустота, ничто – был их внутренним контуром.
Я все еще стояла на коленях у кровати, когда донесся шелест – это ахнула бабушка. И тут же, на выдохе она сказала в трубку: «Спасибо. Буду через двадцать минут».
Силуэтом в центре «Бигля» был отпечаток мертвого Папчикова достоинства. Когда в коридоре раздалась тяжелая поступь, я захлопнула книгу. Еще шаг с небольшим – и я сунула перепачканную рубашку поглубже в корзину с бельем. Еще два шага – я упрятала книгу под подушку и прыгнула в кровать к мишкам, которые пахли мамой. К последнему шагу у двери мои глаза уже были закрыты. Я изображала глубокий мирный сон, когда ко мне в дверь постучалась правда.
21 декабря, 9:25 по центральному времени
Дедоубийство
Отправила Мэдисон Спенсер ( [email protected])
Милый твиттерянин!
В ночь, когда пропал Папчик Бен, бабушка повезла меня в больницу выяснять то, о чем полиция отказывалась говорить по телефону. То, что я уже знала. За рулем бабушка прикуривала одну сигарету от другой и бросала окурки в окно – рыжие метеорчики сыпали искрами в темноте; так падающие звезды пророчат смерть. Самым диким в той поездке мне показалось сидеть впереди рядом с водителем. Меж тем мы следовали за светом наших фар в мрачное будущее.
Мне хотелось прочитать бабушке лекцию насчет разбрасывания мусора, пассивного курения и того, как это осуждается обществом, однако я решила к ней не приставать. Этой женщине, замученной рутиной, вот-вот предстояло стать вдовой. Мелодрама, без сомнения, разыграется перед толпой незнакомцев в прозекторской у какого-нибудь судмедэксперта. Бабушка наверняка рухнет без сознания как есть: в ситцевом переднике, выцветшем домашнем платье и с тлеющей сигаретой в уголке изможденного рта.
По обеим сторонам шоссе тянулись поля, временами фары выхватывали из темноты грязных коров в драных, никудышных шкурах.
Я же для ночной вылазки надела фланелевый пижамный костюм розового цвета, поверх, шиншилловое полупальто – вышло гламурно, в духе «мисс Чикса Подстилкинс», – а на голые ноги – розовые пушистые тапочки-кролики с ушками и глазами-пуговками. На мой наряд бабушка почти не взглянула. Все ее мысли уже находились в десятке миль впереди, в отделении «скорой», и дожидались ее прибытия.
Наш путь лежал мимо злополучного дорожного островка, и я видела, как полицейские машины, плотно встав вокруг туалета, заливают светом фар приземистое уродливое здание, будто сцену. В этом сиянии полицейские напоминали актеров, которые попивают кофе из бумажных стаканчиков и нехотя разыгрывают свои роли. Папчиков пикап с треснутым стеклом и заклеенной задней фарой по-прежнему стоял на парковке, только теперь окруженный барьерами и перекрученными гирляндами полицейской ленты. Люди толпились снаружи баррикад и пялились на грузовичок, как на Мону Лизу.
Когда мы проезжали мимо, я сделала вид, что смотрю в другую сторону. Ноги до пола не дотягивались, я болтала розовыми тапками-кроликами и пыталась соотнести туалетного любителя посверкать причиндалами с Папчиком Беном, с которым мы красили птичник в желтый цвет. Моя память прикладывала усилия, чтобы палец из собачьего помета им и оставался, однако поддерживать ложь очень утомительно. Забыть правду – на такое требуется много сил. И поздний час – два ночи – совсем их не прибавлял. В те каникулы в унылой глуши каждый хранил свой секрет. Я кого-то убила. У Папчика обнаружились туалетные извращения. У бабушки была раковая опухоль размером с вишню, с лимон, с грейпфрут, и она росла, как сад, только я о ней пока не знала.
