Дуглас Коупленд - Generation Икс
– Бензин был обычный или этилированный? – интересуется Тобиас.
– Обычный, – отвечает Дег. – Шик.
– Энди, – Элвисса смотрит на меня. – Твоя очередь.
– У меня тоже есть земное воспоминание. Это запах – запах бекона. Было воскресное утро, и мы все вместе завтракали – событие беспрецедентное, поскольку я и мои шестеро братьев и сестер унаследовали материнскую странность – по утрам мы ненавидели пищу, даже сам ее вид. Вместо завтрака мы обычно спали.
Скажу больше – для совместного завтрака не было даже особого повода. Все мы вдевятером оказались на кухне случайно, и были веселы и милы друг с другом, читали вслух всякую газетную дребедень. Было солнечно: никто не психовал и не злобствовал.
Я четко помню, как стоял возле плиты и жарил бекон. И тогда я почувствовал, что нашей семье дано лишь одно такое утро – утро, когда все нормальны, добры и знают, что любят друг друга, но что вскоре (как это и произошло) у всех у нас немного съедут крыши и мы разлетимся в разные стороны, как это неизбежно случается со всеми семьями.
Слушая шутки и бросая собаке кусочки яичницы, я едва не плакал. Я тосковал о событии, которое в тот момент происходило. Все это время мою руку покалывали иголочки кипящего жира, но я терпел. Для меня эти покалывания были столь же приятны, как щипки, которыми, бывало, награждали меня сестры, пытаясь вытянуть из меня, которую из них я люблю больше, – и эти легкие покалывания и запах бекона я возьму с собой; это будет моим воспоминанием о Земле.
Тобиас едва сдерживается. Он подался вперед, словно ребенок, сидящий в магазинной тележке и тянущийся за упаковкой конфет.
– Я знаю, какое у меня воспоминание! Теперь знаю!
– Так расскажи нам, – говорит Элвисса.
– Ну значит так… (Одному богу известно, что это будет.) – Когда-то каждое лето в Такома-парке (округ Вашингтон – я знал, что он с востока) мы с отцом налаживали коротковолновый радиоприемник, оставшийся с пятидесятых годов. Мы тянули через сад проволоку – в сторону заката – и привязывали к липе, получалась антенна. Мы перебрали множество частот, и если в черте Ван-Аллена не было помех, ловили почти все: Йоханнесбург, «Радио Москоу», Япония, Пенджаб. Но чаще всего принимали сигналы из Южной Америки, эти призрачные звуки – болеро-самбу, трансляции из ресторанов Эквадора, Каракаса или Рио. Звук был тихий, но чистый.
СКОРОПОСТИЖНАЯ НОСТАЛЬГИЯ:
тоска по недавно прошедшему: «Боже, все было так хорошо еще на прошлой неделе!».
Как-то вечером мама вышла на террасу в розовом сарафане с полным бокалом лимонада в руках. Отец подхватил ее, и они закружились под самбу; бокал оставался у нее в руке. Она взвизгивала, но было видно, что ей приятно. Мне кажется, удовольствие от танца обостряла опасность разбить бокал. Стрекотали сверчки, за гаражом гудели провода высоковольтной линии. И вдруг я увидел своих родителей молодыми и услышал эту тихую, словно небесную музыку, далекую, чистую, ускользающую, исходящую из неведомого места, где всегда лето, где красивые люди танцуют, и куда, даже если очень захочется, невозможно позвонить по телефону. Вот что для меня Земля.
Да, кто бы мог подумать, что Тобиас способен на такое? Придется нам пересмотреть свои оценки.
– А теперь рассказывай – ты же обещала нам историю, – говорит Тобиас Элвиссе, которая, похоже, слегка растеряна, словно должна выполнять условия пари, которое легкомысленно заключила.
– Хорошо, хорошо, расскажу, – кивает она. – Клэр говорила мне, что вы иногда рассказываете истории, так что мне не грозит прослыть дурочкой. Только чтоб никто не острил, ладно?
– Э-э, – говорю я. – Это всегда было нашим основным правилом.
СМЕНИ ЦВЕТ
Элвисса начинает рассказ:
– Эту историю я назвала «Мальчик с глазами колибри». Пожалуйста, откиньтесь назад и расслабьтесь. Она начинается в Таллахасси, Флорида, где я росла. Жил по соседству мальчик Кертис; он был лучшим другом моего брата Мэтта. Моя мать называла его Кертис-лентяй, потому что по жизни он вечно «тормозил»: говорил мало, но постоянно молчаливо жевал квадратными челюстями сандвичи с болонской колбасой, а когда у него появлялось такое желание, дальше всех отбивал бейсбольный мяч. Молчал он классно. И был хорош во всем. Я, разумеется, безумно влюбилась в Кертиса с того самого момента, когда грузовик с нашими вещами подъехал к нашему новому дому и я впервые увидела его – он лежал на соседней лужайке и курил сигарету; увидев эту картину, моя мать едва не лишилась чувств – ему, вероятно, не было и пятнадцати. Я сразу же начала подражать ему во всем. Внешне – я скопировала его прическу (что чувствуется и по сей день), неряшливую майку, немногословность и походку пантеры. Брат последовал моему примеру. Я и сейчас уверена, что лучшую часть наших жизней мы прожили вместе, гуляя по нашему району, так почему-то и недостроенному. Мы играли в войну внутри этих длинных домов, обжитых пальмами и ризофорой, и даже всякой мелкой живностью: в розовых ваннах на ложе из листьев лежали робкие броненосцы, во входную дверь, открывающуюся прямо в жаркую белую ширь залива, влетали и вылетали воробьи; окна затеняли испанские дымчатые мхи. Мать, разумеется, цепенела при одной мысли об аллигаторах, но Кертис-лентяй заявил, что уложит любого из них, если тот попытается напасть на меня. Естественно, с той поры я с нетерпением ждала появления этого хищного чудища.
В наших «войнушках» я всегда была сестрой Мейерс и должна была перевязывать раны Кертиса, которые с течением времени стали подозрительно часто концентрироваться в области паха и нуждаться во все более изощренном лечении. То, что некогда было спальней в глубине Забытого района, стало нашим походным госпиталем. Мэтта посылали домой за пайком – пакетиками воздушного риса и соленых палочек. Тем временем я должна была исполнять ритуальные лечебные процедуры, связанные с очередной раной Кертиса. Названия процедурам он придумывал под влиянием своего пристрастия к чтению бульварных книжонок: «Трипольский массаж – батончик-херши» или «Грязевые ванны ханойской красотки». Кертис читал только журнал «Солдат удачи»; названия этих процедур ничего мне не говорили, и только много лет спустя стали вызывать смех, когда я вспоминала наши «войнушки».
В этой сказочной, болотистой комнате я потеряла девственность, но проделано это было так нежно, что даже сейчас я считаю себя счастливее многих знакомых женщин, чьи рассказы о дефлорации мне доводилось слышать. Я была привязана к Кертису, как только способна привязаться девочка-подросток. Когда его семья переехала (мне было пятнадцать), я не ела две надели. Разумеется, он даже не черкнул мне открытки – да я и не ждала, это было не в его стиле. Без него я долго ходила как потерянная. Но жизнь шла своим чередом.
Прошло, должно быть, лет четырнадцать, прежде чем воспоминания о Кертисе обрели статус безболезненных; лишь изредка их вызывал знакомый запах пота в лифте или вид крепких мускулистых мужчин, чаще всего парней, что стоят на автострадах с картонками в руках, на которых написано: «Работаю за еду».
Но вдруг несколько месяцев назад со мной произошло здесь, в Палм-Спрингс, нечто необычайное.
Я была в гостинице «Спа де Люксембург». Одному из ее постояльцев я должна была продемонстрировать образцы алоэ-продуктов, и мне надо было убить время. Наслаждаясь солнцем, я лежала возле бассейна – люди, живущие в теплом климате, делают это редко. Передо мной в шезлонге сидел человек, но я вышла к бассейну с противоположной стороны и поэтому не обратила на него особого внимания, лишь заметила, что у него хорошая стрижка, темные волосы и красивое тело. Время от времени он вскидывал и опускал голову, поворачивал ее из стороны в сторону, но не судорожно, а так, словно постоянно замечал краем глаза нечто интересное, но вроде бы все время ошибался.
И вот выходит из павильона минеральных вод эдакая богатая бабенка, настоящая Сильвия (всех богатых, хорошо одетых женщин со стильной стрижкой Элвисса зовет Сильвиями), и семенит в своих туфельках-шмуфельках и платье от Лагерфельда прямо к спящему передо мной парню. Она что-то мурлычет – что именно мне не слышно, – а затем надевает золотой браслет ему на руку, которую он протягивает ей (язык жестов) с таким энтузиазмом, словно она собиралась сделать ему прививку. Эту его руку она целует и, со словами: «Будь готов к девяти», – ковыляет прочь.
Меня разобрало любопытство.
Спокойно я иду к бару у бассейна – тому самому, в котором ты, Энди, работал, заказываю самый изысканный коктейль розового цвета, а затем фланирую обратно к своему насесту, но при этом по пути исподтишка рассматриваю этого парня. Когда же я увидела, кто это, я чуть не умерла. Конечно, это был он, Кертис.
Он был выше, чем я запомнила, у него исчезла ребяческая пухлость; его тело стало мускулистым, боксерским, как у парней, покупающих на бульваре Голливуд одноразовые шприцы; они, кстати, весьма похожи на немецких туристов – так кажется, пока не подойдешь поближе. Все его тело было покрыто веревочками белых шрамов. И, бог мой! – он не раз побывал в тату-салоне. На внутренней стороне левой ляжки взывало к зрителям распятие, через левое плечо грохотал поезд. Под ним красовалось сердечко в паутинках трещинок; другое плечо украшали игральные кости и букетик гортензий. Ему, очевидно, пришлось испытать многое.
