Джон Фанте - Из книги «Большой голод» рассказы 1932–1959
Ее пухлые розовые пальчики тянулись к нему с любовью. Но Дэн Крейн знал ее только как хитрую и коварную женщину, которая сначала целует и тут же следом наносит удар. Хуже всего было то, что ему не дозволялось защищать себя. Старикан издавал великое множество приказов, большинство из которых можно было не выполнять, но выполнения одного он добивался всегда: никто не мог поднять руку на Викторию — даже если она проткнет тебе глаз, сломает палец или огреет тебя клюшкой для крокета. Она же, в свою очередь, постоянно все это проделывала, и более всего в отношении Дэна Крейна.
— Дэнни… — она обняла своей ручонкой его ногу.
Он почувствовал мягкость ее волос и запах ее утренней свежести, и ему стало вдруг стыдно, что он испытывал такое несправедливое презрение к ней. Ее губки цветочком продолжали лопотать его имя, а волшебные глазки смотрели на него с восхищением.
— Дорогая Вики, — пробормотал он. — Маленькая дорогуша моя.
Он сел на ступеньку рядом с ней. Она дотронулась до его лица и погладила его руку, мурлыкая от радости, что видит его снова. Ее абсолютная наивность очаровала его, и теперь он был в полной ее власти снова. Он обнял ее нежно и поцеловал вьющиеся на шее кудряшки.
— Целую, — попросила она. — Целую братика.
Подобно благоухающей розе, ее губы приближались к нему, и он закрыл глаза в предвосхищении наслаждения. Но демон ворвался в нее, и ее острые зубы, как клещи, вцепились в его нижнюю губу. С диким криком он выбросил вперед руки и грохнулся на лестницу, скатился вниз и, закрыв лицо руками, громко зарыдал.
— Виктория! — сказала мама. — Плохая девочка!
Это испугало ребенка, и она тоже начала плакать. Миссис Крейн наклонилась, чтобы осмотреть губу у сына. Дэн принялся рыдать пуще прежнего, потому как знал, что этот укус спасет его — ему не придется возвращаться наверх и переодеваться, и даже не надо будет есть завтрак. Все, что от него требовалось — это как можно громче реветь и страдать, пока его мать подозрительно обследует его и утешит.
Как избитый, он поплелся на кухню и грохнулся на скамью в уголке для завтрака. Сквозь слезы он разглядел бекон и яйца, овсянку, апельсиновый сок и стакан молока. Такого ему было не вынести. Новые потоки страданий хлынули из него, сотрясая все его тело.
— Пожалуйста, мама. Ох, мама, мама! Я умоляю тебя, мама, не проси меня съесть что-нибудь!
Она пригладила его грязные вихры. На пальцах остались песчинки и следы гудрона.
— Конечно, нет, Дэнни.
Он не сразу встал и выбежал вон. Он еще немножко повсхлипывал. Даже терзаемая теперь муками совести Вики была тронута его страданиями. Она проскользнула к нему и потерлась мокрой от слез щекой об его руку. Он хотел обнять ее, но передумал, вспомнив, на что она бывает способна. Тяжело вздохнув, он вышел из кухни, слегка покачиваясь, но не переигрывая особенно. И только на крыльце он сбросил маску страдания, и его глаза заблестели перспективами грядущего великого дня. Передразнивая мать, он издал несколько негромких гортанных звуков.
— Балда, — сказал он, усмехнувшись. — Какая балда.
Покачивающаяся у гаража фигура привлекла его внимание. Это был Джонни Штриблинг — сосед. Он был вооружен до зубов: ружье в руках, два, как у Джина Оутри, револьвера сорок пятого калибра на бедрах и резиновый тесак в зубах. Джон Штриблинг был заклятым врагом закона и порядка на Западе. Днем и ночью он шатался по округе, отстреливая констеблей, вырезая шерифов и устраивая засады пожарным. За две недели с начала летних каникул Штриблинг оставил страшный кровавый след убийств и диверсий. Его ружье во время налетов то и дело издавало звонкое — тдж! тдж! В случае попадания добавлялся еще щелчок языком.
Крейн сам немало преуспел в терроре. Ему хватило двух секунд, чтобы оценить ситуацию, и он тут же включился в действие. С изрыгающим искры ружьем в одной руке и шестизарядным, с позолоченной рукояткой, «Хоппи» в другой, он спрыгнул с крыльца и отсалютовал соседу.
— Ты на кого, Джонни?
Такая фамильярность раздосадовала Штриблинга, вернув его неожиданно к мерзкой реальности южно-калифорнийского двора с его натянутыми от забора к забору веревками с застиранным бельем Крейнов.
— А тебе-то что?
— Хочешь, я буду с тобой играть?
Штриблинг внимательно осмотрел его.
— Хочешь быть Законом?
— Не. Я Малыш Билли.
— Нет, это не для тебя. Ты должен быть Законом.
— И быть убитым! Не выйдет.
— Значит, и игры не выйдет.
Джон Штриблинг поплелся к воротам, клацая своей артиллерией.
— Подожди, Джонни. Я буду играть.
По-бандитски развернувшись и зверски усмехнувшись, Штриблинг прохрипел:
— Я только что грохнул банк в Сан-Хуане. Завалил трех. Раненых не считал. Туча копов гонится за мной. Ты — один из них. Досчитай до ста и лови.
Дэн Крейн не мог считать до ста. После девятнадцати он просто молол всякий вздор, но он знал примерно, сколько сто по времени. Роль Закона доставляла ему очень мало удовольствия. Закон — это дрянь. Закон — это старые люди, такие, как его мать и отец, как учитель, который постоянно талдычит ему, что надо делать, что кушать и когда это надо кушать. Закон укладывает тебя в постель и заставляет вставать утром. Закон моет твое лицо, сует мочалку в уши, гонит тебя в школу и в церковь. Закон обижает тебя, вызывает боль в животе и оскорбляет. И в довершение всего, Закон уничтожает тех, кто вне закона. С тяжелым сердцем он стоял, не желая принимать участия в победных акциях персонажа, которого он должен был представлять.
Сплюнув, он выдвинулся на обнаружение противника. Он знал, где заныкался Штриблинг, так как они играли в эту игру уже сто раз. Штриблинг должен был быть через пять домов вниз по аллее, среди больших ветвей инжирового дерева Бекера. Ему следовало только обогнуть дом, войти во двор с улицы, тихо на цыпочках пробраться по дороге к гаражу — и накрыть Штриблинга из своего дробовика. Но Крейн был подавлен выпавшей незавидной участью, и инстинкт охотника покинул его. На негнущихся ногах он протопал вниз по аллее, не сделав ничего для маскировки, с сердцем, готовым почти с радостью принять пулю преступника.
— Тдж! Тдж! — долетели звуки смертельного огня с инжирового дерева.
Крейн пошатнулся, режущая боль обожгла сердце. Дробовик выскользнул из рук, и он завалился, как пьяный, на землю. С победным воем Штриблинг спрыгнул с дерева и подскочил к нему. Крейну было очень больно. Пуля прошла насквозь, и из раны хлестала кровь. Слабеющей рукой он потянулся к своему шестизарядному револьверу. С дьявольской улыбкой предвкушаемого наслаждения Штриблинг ждал, когда Крейн коснется оружия. Он дал ему достать его, и тут же набросился сверху с резиновым тесаком. Удары были жестокими и беспощадными. Тело Крейна забилось в предсмертной агонии и затихло. Он умер. Игра была окончена. Пора начинать все сначала.
Крейн погибал еще два раза в это утро. Как и у Хопалона Кэссиди, его сердце было вырезано и брошено на съедение аризонским шакалам. А кончина его в роли Лона Рэйнджера была еще более умопомрачительной. Штриблинг привязал его к дереву и прострелил ему оба глаза, а когда и после этого он все-таки не выдал места хранения партии золота, бандит резиновым ножом отрезал ему нос. И хотя Крейн бился в конвульсиях в луже собственной крови, задыхаясь и глухо завывая, но он унес тайну с собой в вечность.
Убийства продолжались бы все утро, если бы они не нашли бутылки из-под эля. Десять бутылок в джутовом мешке. Они были спрятаны кем-то в высокой траве в аллее. Абсолютно все целые, по пять центов за штуку. Ребята погрузили трофеи на тележку и потащили на приемный пункт. Когда они вышли оттуда — каждый с четвертаком, они были богачами, щедрой рукой разбрасывающими деньги на жвачку и шоколадные плитки в ближайшей кондитерской.
Это была задушевная, секретная оргия. Забравшись на крышу гаража Крейна, они легли на животы и по-свински безмолвно пожирали приобретенное. Горячее солнце плавило шоколад, им приходилось зубами соскабливать его с обертки и облизывать измазанные пальцы. Потом они перевернулись на животы и принялись за восхитительную теплую жвачку, медленно разжевывая ее, закрыв глаза от слепящего солнца и наслаждаясь божественным вкусом стекающего по пищеводу сока.
— Дэнни!
Это мать звала его с заднего крыльца.
— Чио ты хошишь?
— Обед готов.
Крейн застонал. Одна только мысль об обеде сделала жвачку горькой. Он сплюнул ее с отвращением. Они сползли к краю крыши, перебрались на забор и спустились на землю. Штриблинг ушел к себе. Крейн открыл кран на шланге, омыл губы струей воды и утерся рукавом. Он посмотрел на дверь кухни и задумался на мгновение. Скорее всего, жирный томатный суп, сэндвич и стакан молока. Выхода не было, только мятеж. Настроение было паршивым, в животе — тяжесть. С угрюмым видом он вошел на кухню. Томатный суп, молоко и сэндвич. Ник уже заканчивал. Он выпил залпом молоко и откинулся на стуле.
