Филип Рот - Случай Портного
– Ради меня? Хорошо! Давай больше не будем ничего делать только ради меня. Зачем мне потом такой скандал? Договорились?
Но уже назавтра мы распалились за обедом в «Раньери», совсем как в самом начале нашего романа, и Манки смылась в туалет, откуда вернулась через некоторое время и протянула мне пальчики, попахивающие ее пизденкой. Я их трепетно целовал, пока нам не принесли горячее. Потом, после двойного бренди в «Дани», мы снова сняли ту же Лину на прежнем месте и притащили к себе в номер на второй раунд. На этот раз, пока Манки сидела в туалете, я сам стянул с Лины платье и влез на нее. Раз уж все делается ради меня, то чего миндальничать? Тут же не Нью-Джерси, я же не в школе Викуехик-хай! И не будет тошнить!
Манки пришла, увидела, что начали без нее, и нисколько не обрадовалась. Она пропустила мимо ушей призыв присоединиться и, присев на краешек кровати, рассматривала нас, пока я не кончу и Лина не перестанет прикидываться, что тоже кончила. Освободившаяся Лина тут же полезла к Манки между ног, но та отстранила ее руку и ушла на кресло. Итальянку это нисколько не смутило, она развалилась возле меня и принялась рассказывать свою историю. Оказывается, существование ей отравляли только аборты, оказывается, у нее есть сын, с которым они живут в Монте-Марио (в прекрасном новом доме, перевела Манки). Она очень сожалеет, что сейчас не может себе позволить еще ребеночков и потому чуть не каждый месяц попадает в абортарий. Она предохраняется с помощью спринцовки, но это, к сожалению, не всегда эффективно.
Я страшно удивился, что она ничего не знает о противозачаточных таблетках и маточных колпачках, и приказал Манки немедленно рассказать обо всех современных способах контрацепции. Манки скорчила рожу, но рассказала. Я совершенно искренне переживал за бедную девушку и осуждал католическую церковь. Лина слушала с недоверием, и тогда я отнял у Манки весь месячный запас средства «Иновид» и отдал несчастной итальянке вместе с ее гонораром в пятнадцать тысяч лир.
– Тоже мне, спаситель итальянских проституток! – завопила Манки, когда Лина ушла.
– А что такого? Неужели ей каждую неделю делать аборт?
– Мне наплевать и на нее, и на ее аборты! – взвизгнула она, и в ее голосе я узнал простонародные интонации. – Кто она мне? Да никто, какая-то потаскуха! Ты так спешил ее трахнуть, что не мог минутку подождать, когда я выйду из туалета! Это же надо, отдать мои таблетки первой попавшейся проститутке!
– Ну и что ты хочешь этим сказать? Что-то я не улавливаю смысла. Тебя Бог искренностью не обидел, а вот с логикой – большая проблема.
– Ах так? Ну и катись тогда! Ты получил все, что хотел, и можешь убираться!
– И уйду!
– Конечно, я для тебя очередная пизда и больше ничего! Ты мне специально пудрил мозги своими говенными высокими идеями, потому что я для тебя всего лишь пизда! Шлюха! И лесбиянка! – дальше можно опустить, эти скандалы – тоска смертная.
В воскресенье мы, выйдя из лифта, сталкиваемся с Линой, заходящей в гостиницу со своим сыном, упитанным карапузом лет семи, наряженным в бархат, кружева и натуральную кожу. Они прямо из церкви. Лина очень хорошо выглядит с распущенными волосами и скорбными, как это принято у порядочных итальянок, глазами – просто очаровательная молодая женщина, тут уж больше нечего сказать, которая пришла показать нам своего бамбино.
– Мольто элеганте, но? – тихонько спросила она у Манки, кивая на своего мальчика. Потом, провожая нас до машины, она, воспользовавшись тем, что мальчик зачарованно уставился на швейцара в ливрее, пригласила нас к себе в гости, чтобы мы опять вместе покувыркались. «К ней сегодня придет приятель, который с удовольствием трахнет синьорину», – так мне перевела Манки, и я заметил, что у нее из-под солнцезащитных очков выползла здоровенная слеза.
– Что мне ей сказать? – спрашивает она. – Да или нет?
– Конечно, нет!
Они еще о чем-то поговорили, и Манки перевела:
– Она говорит, что это не за деньги, что это только для…
– Нет! – заорал я. – Нет!
Манки ревела всю дорогу до Вилла-Адриана:
– Я не шлюха! Я хочу замуж! Я хочу свой дом! Я не лесбиянка! Я тоже хочу ребенка! – Потом она вспомнила, как в прошлом году я взял ее с собой в Бронкс, на то, что у нас в комиссии называют «Встреча с меньшинствами», и ее понесло в другую сторону: – Твой испанский произвел на меня глубокое впечатление, ты говорил бедным пуэрториканцам: «Ничего не стесняйтесь! Открыто говорите, что вы живете в антисанитарных условиях! Что у вас крысы и паразиты! О том, как с вами обращаются полицейские! Помните, дискриминация – преступление, за него полагается год тюрьмы и штраф пятьсот долларов!» – «Ура! – кричали эти голодранцы, – сажай их, штрафуй их!» Они же не знали, что ты говно и обманщик, ты им казался чуть не господом богом, а я знаю, кто ты есть и чем ты занимаешься на самом деле! Ты заставляешь женщин трахаться с проститутками!
– Если кому-нибудь что-нибудь не нравится, я его и не заставляю.
– Ты любишь говорить «гласность», «права человека». Ты хоть знаешь, что это такое? А я тебе сейчас покажу, что значит «гласность»! Останови машину!
– К сожалению, это невозможно.
– Возможно! Останови немедля, мне нужно выйти, мне нужно позвонить! Я позвоню в Америку Джону Линдсею и расскажу ему, что ты меня заставлял делать!
– Никому ты не позвонишь.
– Я всем расскажу! Я пойду к Джиму Брес-лину!
Это продолжалось и в Афинах, она там грозила броситься с балкона, если я на ней немедленно не женюсь. Вот потому я ушел от нее.
О, шиксы! Зимой, когда возбудители полиомиелита засыпают в своих берлогах и опасность сделаться калекой отступает до конца учебного года, мне разрешается кататься на коньках в Ирвингтон-парке. Каждый вечер, а по воскресеньям хоть целый день, я могу крутиться с девчонками, которые живут в соседнем районе. Их дома я научился определять по занавескам и по белым флажкам, которые у гоев принято вывешивать над входом, в знак того, что кто-то из обитателей ушел на войну. Если на флаге синяя звезда, значит он еще жив, а если золотая, значит убит.
– Златозвездная мать, – представляет участницу конкурса «Вспомни или сообрази» веду-ший Ральф Эдвардс, и через пару минут этой тетке обольют пизду сельтерской, но за это вручат новенький холодильник.
Наша тетя Клара тоже стала «златозвездной матерью», но флажок не повесила, во-первых, потому что не испытывала гордости за сына-героя, а во-вторых, потому что после гибели Гоши, по выражению моего папаши, окончательно тронулась. Когда ей принесли известие, что ее сын погиб в Нормандии, она зарыдала и с тех пор так и пребывает в истерике. Чтобы хоть на миг прервать это состояние, доктору Изе приходится делать ей уколы.
Так вот, у них кружевные занавески со всякими рюшечками. Мать моя презрительно называет это «гойским вкусом». В Рождество, когда мне не надо в школу, я могу кататься с утра до вечера, я вижу там, за гойскими занавесками, елочные огоньки. У нас в квартале такого не увидишь, ни на Лесли-стрит, ни на Шлей-стрит, ни на Фабиан-плейс, но по мере приближения к Ирвингтону – то там, то тут в окнах елки, а уже дальше и дома разукрашены иллюминацией, и «Ночь тиха» из репродукторов, будто это национальный гимн, и кукольные рождественские мистерии на заснеженных лужайках: Мария, Иосиф, коровки, лошадки улыбаются, глядя в ясли. Скотина улыбается! Как можно верить в эту ерунду? Мало нам еврейского идиотизма на протяжении всего года, так на Рождество и у гоев крыша едет! А потом удивляемся, отчего это у нас половина психи? Ох и страна!
Но шиксы – это что-то! В жарко натопленном эллинге, приспособленном под раздевалку, я просто захожусь от запаха сырых опилок и влажных свитеров, от вида золотистых волос, выбивающихся из-под платков и шапочек. Меня даже колотит, когда я сижу среди этих румяных смеющихся девочек и завязываю шнурки дрожащими пальцами. Я как сомнамбула спускаюсь за ними на лед и как привязанный качусь за этим букетом, за этой цветной вереницей иноверок. Я настолько охвачен благоговением, что мой маленький обрезанный член не то что не встает, а наоборот, съеживается в точку. Почему они такие красивенькие, здоровенькие и беленькие? Я презираю их веру, но я восхищаюсь их живостью, внешностью, смешливостью, болтовней! Какая, наверное, сладкая жизнь начинается за этими кружевными занавесочками! Какое удивительное у этих гоек чувство собственного достоинства! Еще бы, у этих девочек есть старшие братья – смелые, быстрые, ловкие полузащитники команд «Нордвестен», «Тексаз Крисчен», и UCLA[26] есть отцы – истинные джентльмены с русыми волосами и раскатистыми голосами, есть матери – настоящие леди, сияющие добротой и совершенными манерами, которые говорят друг другу: «Клянусь, Мэри, мы продали тридцать пять тортов на распродаже», или: «Постарайся не очень опаздывать, дорогая!» – своим крошкам, разодетым в шелковые платьица, когда они отправляются на молодежную вечеринку с мальчиками, у которых имена будто взяты из школьной хрестоматии по литературе – не Аарон, Арнольд и Мервин, а Билли, Джимми и Тедди. То есть не Портные и не Пинкусы, а Смиты, Джонсы и Брауны – настоящие американцы, доктор, настоящие, такие же, как Генри Олдрич и Гомер, как Великий Гильдерслив и его племянник Лерой, как Корлисс и Вероника. Как все остальные, для кого Нат Коул поет каждое Рождество: «Каштаны трещат на огне, мороз нас щиплет за носик!»
