Уилл Айткен - Наглядные пособия (Realia)
Пропитанный слезами платок накрывает мой лоб.
9 Драгоценная жемчужина*
В приемную выскакивает доктор Хо. С воротника его красновато-лилового смокинга свисает пурпурный шарф.
– Молодая леди, – бормочет он и исчезает.
Сегодня я что-то с запозданием реагирую и на него, и на мир. Когда это я была молода? Когда это я была леди?
Японка, сидящая на соседнем стуле, с круглым, похожим на блестящий каштан лицом, похоже, решила, что это он про меня. Тыкает острым пальцем мне под ребра.
* Аллюзия на Матф. 13, 45-46.
Вяло перемещаюсь мимо регистраторши со множеством коротких косичек и в смотровую, рассчитывая обнаружить, знаете ли, нормальный врачебный кабинет – крохотные белые кабинки, уединение и конфиденциальность, исповеди шепотом и заученные наизусть ответы, бледные резиновые перчатки. А получаю партитуру Баха, включенную на полную громкость, так, что потрескивают динамики и дребезжат расставленные на каминной полке безделушки, и просторную комнату, поделенную на четыре части колыхающимися белыми занавесями. За марлевой тканью слева в кресле развалилась старуха, на коленях – открытая книга, затянутые в чулки ноги – на деревянной скамеечке. За занавеской справа громадное пузо вздымается и опадает в такт с механическим храпом.
Доктор Хо исчез за развевающимися завесами. Разглядываю бенинские племенные маски, развешанные по стенам, огромное, вручную раскрашенное фото Риты Хейворт* в тяжелой золотой раме над камином. На ней – длинные черные перчатки и игнорирующее силу тяжести платье из «Джильды». Благодаря сделанной вручную ретуши кожа ее напоминает старинную слоновую кость, и с глазами что-то странное – уж не различаю ли я, часом, лишнюю складочку эпикантуса?
В дальнем конце комнаты шумит вода в туалете, распахивается и вновь закрывается дверь. Доктор Хо раздвигает прозрачные занавеси точно туман, подлетает ко мне, хватает меня за локоть и впивается в него пальцами.
– О, как плохо, – сетует он, – очень-очень плохо. – И ведет меня – а руки у него чуть влажные – сквозь завесы к смотровому столу, обитому бледно-зеленым винилом. Накрывает стол белой фланелевой простыней, усаживает меня. Чуткие руки – на моих коленях. – Как давно вы болеть?
* Хейворт Рита (наст, имя Маргарита Кармен Кансино, 1918- 1987) – американская танцовщица и актриса, в 40-е гг. снималась в амплуа мелодраматических героинь.
– Да на самом-то деле я не больна. Просто голова ноет, и… и какое-то кожное раздражение. Думаю, может, фурункул.
– Голова болеть – весь организм болеть, – поправляет он. – Символ дисбаланса в система, то да се. Мой отец бывать доктор покойной вдовствующей императрица Китая. О, вот у нее голова быть… – Следует пространный анекдот про черную жемчужину, каковую вдовствующая императрица не то отхаркнула, не то, наоборот, проглотила на смертном одре. Доктор Хо становится то более, то менее вразумителен, в зависимости от того, забавляют его излагаемые события или шокируют. Пересказывая забавный эпизод, он хихикает, при скандальном – понижает голос до шепота. Как полагается приличной иностранке, я киваю и улыбаюсь – дескать, все понимаю, – забывая, что и он здесь – чужой.
Когда он вроде бы слегка успокаивается – я так и не поняла, это он или его отец служили покойному императору Китая в местечке под названием Манч-жоу-Го*, – я указываю пальцем на собственный отнюдь не венценосный лоб.
– Вот здесь пульсирует.
Он сосредоточивается на точке чуть выше моих глаз и посередке. Его длинные седые волосы, задевающие пурпурный шарф вокруг шеи, падают на один глаз.
– Очень странно. – Он ощупывает мой лоб. – Точно большой прыщ, только никакой прыщ нет, то да се.
– Иногда еще выделения бывают, – сообщаю я.
– Выделения?
* Марионеточное государство, созданное японцами в марте 1932 г. на территории захваченной ими Маньчжурии (северо-восточная часть Китая).
– Ну, вроде… как слезы.
– Может, ваш третий глаз грустный. Мы стимулировать эндорфины, вы чувствовать лучше. Может, не сразу. – Он тянется к маленькой стеклянной коробочке. – Как часто вы приходить?
Я в растерянности.
– Сколько раз вы приходить на прием?
– А сколько нужно, как вы считаете?
– О, – доктор Хо резко встряхивает головой, – два-три раза две неделя, потом будем посмотреть. – Снимает крышку со стеклянной коробочки. На ватной прокладке – четыре тонкие серебряные иголки. – Вы столько много раз заплатить?
– У меня бабла – жопой жуй, – заверяю я. Когда мистер Аракава нанял меня на работу в школу «Чистых сердец», он вручил мне в офисе коричневый бумажный конверт, битком набитый пачками банкнот по 10 ООО иен. Наверное, компенсация за малыша Нобу.
Теперь озадачен доктор Хо.
– Жопой жуй? Это как в туалете?
– Ну, то есть я богата.
– Но вы артистка? – уточняет он, смазывая мне лоб спиртом.
– Вроде того.
– Значит, артистка, даже если богата. Иногда бывает. – Он вводит первую иголку. Немножко щипет, но на самом деле боли нет, только ощущение того, как она пронзает слои кожи, жира, мышц. В голове у меня что-то вспыхивает; я вижу, как иголка медленно входит в плоть.
– У меня есть постоянная работа, – поясняю я. Доктор Хо втыкает мне в лоб вторую иголку.
– Школа «Чистых сердец». – Он сгибается вдвое, хлопает себя по ляжкам. – Забавное место – девочки одеваются в мальчики, то да се. Вам нравиться?
– Мне нравятся деньги.
– Вы платить мне много. – Он сгибается еще ниже и загоняет иголку мне в голень.
– А это зачем?
– Стимулирует либидо. Вы платить много сейчас, чем больше приходить, тем меньше платить.
– С либидо у меня все в порядке. А если я стану приходить достаточно часто, вы станете платить мне?
Ему это по душе – перекидываться шутками с рослой, развязной девицей.
– Мы оба платить, – радостно сообщает он. – Когда в последний раз трахаться?
– Не так давно. – Я уже порываюсь добавить «то да се», но Япония помаленьку учит меня сдержанности.
– Как давно?
– Не помню. Пару недель назад.
– Не есть хорошо. Свет гаснуть, если не трахаться все время. Так случиться с Рита Хейворт, Она делается старой, красота уходить, то да се, перестает трахаться, свет гаснет, точно свеча под ураганом. Не есть хорошо. Для артистки трахаться – номер один.
Порываюсь было спросить, откуда ему известны подробности личной жизни Риты Хейворт, однако в голову приходит вопрос получше.
– А что номер два?
– Какать номер два для артиста, – не моргнув глазом, отвечает доктор.
Могла бы и сама догадаться.
– Когда последний раз какать?
– Сегодня утром.
– Пахнет хорошо?
– Довольно пикантно.
– Что есть пикантно?
– Ну, богатый запах. Он хлопает в ладоши.
– Ха! Это есть очень хорошо. Богатая леди, богато какает. Хорошее будущее для вас, Луиза.
Он вскакивает на ноги и принимается играть с моими волосами. Руки чешутся хорошенько ему врезать, больше всего на свете терпеть не могу, когда лезут мне в волосы. Вот только с его стороны это исключительно по долгу службы: четвертую иголку он погружает мне в ухо.
Доктор Хо колдует с машинкой, с виду смахивающей на стереоусилитель. Из спутанного клубка проводов извлекает четыре черных зажима-«крокодильчика» и прикрепляет их к воткнутым в меня иголкам. В одной руке он держит черную коробочку, вроде пульта управления от старинной игрушечной железной дороги. Поворачивает одну ручку, и в ухе у меня возникает легкое покалывание. Еще одна ручка – и каждые две секунды в голень мою впивается насекомое. Последние две он поворачивает до предела, и на лбу моем крохотные ножки отплясывают танго, туда-сюда, туда-сюда, шаг-шаг-поворот.
Придерживая меня за плечи, доктор осторожно укладывает меня на спину.
– Хотите гусиный подушка?
Качаю головой. Хочу пустой потолок, хочу белые завесы, хочу, чтобы Рита Хейворт оберегала мои сны, танцуя танго в черных перчатках. Еще одна великанша. Или нет? Уж экран-то она весь заполняла. Вдруг вижу ее отчетливо, как наяву, даже с закрытыми глазами, между нами – только завеса, и даже этого нет, потому что ее лицо уже на… нет, в завесе, а вовсе не за нею. Я бы сказала, что в мыслях у меня полная ясность, в жизни такой ясности не было, вот только сказать так – значит не сказать ничего. И, однако, дело не в мыслях, это мои глаза, даже если быть того не может, потому что они закрыты. И все-таки я вижу. Нет, не заурядные, повседневные вещи. Если не считать Риты Хейворт, как будто она была когда-то повседневной и заурядной. Я вижу воздух и свет – я знаю, что все это видят, но я вижу, как они перетекают друг в друга, точно складки переливчатой ткани, как если бы и воздух, и свет были прозрачными, но твердыми, как заливное, только не трясущееся. Новый мир застыл в неподвижности, я – заключена внутри шара. О ярчайшее из светил! Я – внутри воздуха, света и тепла. Кожа у меня тоже превратилась в желе, абсолютно прозрачное. Казалось бы, сущий кошмар, вот мой завтрак перистальтически продвигается по кишкам, и в то же время ничего ужасного в том нет, ведь я вижу, что все это – часть перламутровой, гармоничной сферы и того, что за нею…
