Вадим - ЗАБЫТОЕ И ПРОЙДЕННОЕ МИМО (короткие рассказы и микроновеллы)
- Нет! - вскрикнула главная голова. - Нет! Это адское видение! Это не он!.. Помогите!
Змей завопил так страшно, что с содрогнувшегося дуба облетела зеленая листва. Когтистыми лапами он рыл землю, как будто желая раздвинуть ее и укрыться в ней.
- Да кто ж ты такой? - воскликнул Добрыня, растерянно глядя на человека в маске.
- Спросите у чудовища, - сказал человек в красном плаще. - Вы сами видите, Змей меня узнал.
- Лилльский палач! Лилльский палач! - выкрикивал Горыныч. Лапы его ослабели, и он тяжело обрушился наземь.
Богатыри молча отступили назад, оставив палача наедине с жертвой...
А. Дюма "Три богатыря. Санктъ-Петербургъ, изданiе Сытина"
РАБОТОРГОВЛЯ
Буратино был неумолим.
Он прошелся вдоль качающегося на жарком ветру строя, пристально вглядываясь в иссохшие лица рабов.
- Что это? Это что?! - вдруг гаркнул он, указывая сучковатым пальцем на высокого доходягу, который безуспешно пытался спрятаться в задней шеренге. Капитан пиратского корабля засуетился и подскочил поближе - он очень боялся потерять хотя бы один золотой.
- Это? Мистер...
- Для вас, скоты - Пиноккио! - зло мотнул головой Буратино.
- Мистер Пиноккио, это один из лучших! Вы не смотрите, что он такой высохший - зато крепкий. Вырезан из лучшего эбена. Работящий, просто на зависть. И воды почти не просит...
- Не просит... - процедил Буратино. - Еще и воды ему подавай. А этот?
Он поддал ногой почти превратившегося в уголь коротышку, обессиленно лежавшего на палубе.
- Всякое при абордаже бывает, господин Пиноккио! - негодующе воскликнул капитан, глядя, как с коротышки осыпается зола. - Этот немного пострадал. Оклемается, пустит корни, станет как новенький.
Буратино отмахнулся.
- Нечего мне тут зубы заговаривать. Таких беру по весу, на фунты. Горелое дерево иначе у тебя никто не купит, понял?
- Вы же меня разорите! - заскулил и одновременно с ненавистью заскрипел зубами пират.
- Негодяи! - вдруг выкрикнул кто-то из заднего ряда рабов.
- Эт-то что у нас там? - насторожился Буратино. По его знаку двое дюжих дубовых пиратов подскочили, ударами кулаков распихивая звонкие деревянные тела. Потом они выволокли крикуна. Это был совсем еще молодой, эбенового дерева невольник - казалось, долгое пребывание в жарком и сухом трюме ему ничуть не повредило, и теперь он зло смотрел на Буратино.
- Хорош! - удовлетворенно заметил тот, обходя раба кругом. - Вот это я понимаю - отличная порода! За этого получишь вдесятеро. Только сначала...
Он что-то прошептал в заскорузлое, покрытое покоробившейся корой, ухо капитана. Хохотнув, тот подошел к невольнику и присел перед ним на корточки.
- Бунтовать, сынок? Гляди, каналья, что у нас для таких припасено, - и капитан медленно потянул из широких ножен пилу, тускло блестящую хорошо разведенными зубьями, - держите его крепче, ребята.
Брызнул свежий древесный сок, над палубой повис истошный крик. Поднявшись на ноги, пират молча бросил к грязным ботфортам Буратино пару черных ушей, глухо стукнувших о доски палубы.
- Будет знать, - пробормотал работорговец, мельком взглянув на них. Он был уже полностью погружен в расчеты.
Когда мешок с золотом перекочевал в руки капитана, Буратино зевнул и потер поясницу.
- Загоняй их в трюм! - зычно крикнул он, махнув рукой своему боцману. Потом подошел к стонущему невольнику, лишившемуся ушей.
- Ну что? Будешь дальше бунтовать? Смотри, у тебя еще есть нос. Хотя и не такой длинный, как у меня.
Дождавшись, пока пираты отгогочут над грубой шуткой, Буратино снова повысил голос.
- А вы, уроды, - он обвел тяжелым взглядом остальных рабов, - запомните! Меня зовут Себастьян Перейра. Запомнили? И еще одно - я торгую ТОЛЬКО черным деревом!
КОРНИ И ВЕТВИ
Корни, мои корни настолько глубоки, что достают до самого ада.
В том аду течет сладкая река из ножей и бритвенных лезвий, приносящая успокоение тем, кто понял. Остальным она приносит горечь отравы и железо, скрипящее на зубах и полосующее горящую глотку. Корни купаются в этой реке и дрожат от сладости, от пронизывающего холода полированной стали.
Но потом мои корни проникают еще ниже.
Под стальной рекой в черной тягучей воде живет синяя рыба без глаз, с девичьими губами. Этими губами она шепчет тайны, которые некому услышать, а услышавшие их - сходят с ума, вспоминая о том, что давно мертвы, и грызут землю. У синей рыбы нет глаз, она никогда не видит ни живых ни мертвых.
Но мои корни проникают ниже.
Под черной водой - каменная плита с замурованными в ней лицами, которые грезят, не открывая глаз - шепчут друг другу, не слушая, рыдают без слез, смеются без смеха. Сосчитать их нельзя, камень запирает их навсегда, и ключей от него нет.
Но мои корни пробиваются сквозь него.
Там - бесконечный вихрь голосов, эхо несуществующей памяти еще не родившихся миров. Там - метель в бесконечной тьме, невидимые девятилучевые снежинки, которые срывают с моих корней плоть, заставляя их вздрагивать, свиваться в узлы. Пропасть без конца и края, глотающая надежды.
Но мои корни ниже конца и края.
И вот уже солнце играет там на перекатах мелкой речки; и белый дом, стены которого оплетены виноградной лозой, стоит на берегу, и дорога из красного камня ведет в зеленые холмы. Кто-то играет на флейте, не желая знать о том, насколько тонкая пленка отделяет его мир от тьмы и бесконечных вихрей. Он прав.
И мои корни замирают, не в силах протянуться дальше, цепляясь за кажущуюся безмятежность.
Но кроме них, у меня есть еще ветви...
ПОДВИГ
В жизни, конечно, всегда должно быть место подвигу. Но чаще всего этого просто никто не замечает. Или наоборот - замечают совершенно не с теми чувствами, с которыми вы подвиг делали и радовались.
Вот, к примеру, один мой друг - Саша. Не мог просто жить без того, чтоб не перевести старушку или старичка через оживленную улицу. Хрестоматийный случай, про таких раньше писали в "Родной речи" и "Букваре". С Сашей просто невозможно было выйти из общаги за водкой или просто - культурно развлечься. Обязательно на тротуаре отыскивалась какая-нибудь ветхая дама, грозящая вот-вот рассыпаться как граф Дракула после бессонного дня. И Саша радостно, вприпрыжку, вел ее через дорогу, грозным взглядом останавливая грузовики.
И каждый раз случался какой-нибудь форс-мажор. Как по заказу - или выяснится, что старухе вовсе и не нужно было через дорогу, а она просто подслеповато разглядывала висящую на другой стороне здоровенную афишу гастролей Большого театра. Или - нужно, но совсем не через эту улицу. Один раз, когда Саша перевел упирающуюся старушку через проспект, оказалось, что она забыла на месте старта свою сумку с кошелечком, очечками, карточками и прочей социально выданной курицей - и сумку тут же кто-то из несознательных граждан присвоил. Так что Саша остался один на один с престарелым подобием яростного бульдога, которое его, понятное дело, за перевод через улицу не поблагодарило.
Что самое удивительное - у моего приятеля это не отбивало тимуровских настроений. Эти житейские подвиги он совершал регулярно.
Другой мой знакомый - Илья, - отличался удивительной быстротой реакций, широтой души и любовью к хозяйственным работам. Все это несколько опережало у него скорость рационального мышления... я вот о чем. Однажды мы с ним отправились в пеший поход по заброшенным деревушкам юга области. Чтоб, значит, подыскать ту, где избы еще стоят и где можно организовать летнее проживание на лоне природы. По пути, кроме порушенных в пыль деревень, нам встретилось лесничество. В ответ на вопрос о возможности подхарчиться, хозяйка намекнула, что неплохо бы нарубить дров. Не успел я кивнуть головой, как Илья уже схватил цепкими ручонками топор-колун и помчался во двор, где лежала огромная груда чурбаков. Помнится, меня поразило, что вслед за моим приятелем, подтягивая продранные штаны и с полубезумным криком "Не-е-е-ет!" - выскочил хозяин дома, который до этого мирно копался в движке бензопилы.
Лесник, расслабленный мирной жизнью, опоздал. Илья уже воздел колун и с хаканьем опустил его на самый толстый чурбак, который раскололся почему-то со стеклянным звоном. Дальше все вокруг густо запахло самогоном. Лесник оказался изобретателем похлеще сталинского конструктора сейфов Бекаури. В дупло изнутри чурбака он заначил от жены литр самогона, справедливо рассудив, что у бабы к дровам нет никакого интереса. Если бы не радостное усердие голема Ильи, зелье и дальше мирно лежало бы в природном футляре. Посмотрев после этого в глаза мужику, я понял, что здесь нам молока и хлеба уже не дадут, а дадут в лучшем случае крупной дроби. Когда мы беспорядочно отступали, Илья все еще продолжал недоуменно спрашивать меня, что случилось и почему люди такие злые. Я не отвечал, было не до того.
Однако же, все эти подвиги не наносили большого ущерба. Но был у меня еще один знакомый – назовем его Толиком - который такой ущерб создал. Толик был мужиком сидевшим, тертым жизнью, густо покрытым татуировками - и работал шабашником на строительстве конвейерного узла. Обладая большим самомнением, совета он ни у кого не спрашивал. В одно прекрасное утро, когда я еще только шел на работу, Толик решил, что просунуть трубу воздуховода в свежепробитую дыру - дело плевое. Он взял лом и начал действовать сообразно пониманию законов рычага. Это, доложу я вам, было посильнее "Фауста" Гете. Когда воздуховод (сваренный, кстати сказать, из довольно толстых труб), повинуясь рычагу, медленно, а потом все быстрее заскользил в дыру, Толик решил его малость придержать.
