Игорь Рыжов - Питерский битник

Скоро, скоро, очень скоро, будет утро, и тогда,
Все ночные разговоры вспомнишь словом «Ерунда».
Все — хуйня, когда проснешься, лишь себя немного жаль,
Покраснеешь, улыбнешься, и пойдешь сдавать хрусталь.
Завтра будешь космонавтом, завтра в космос полетишь,
За моря поедешь завтра, спи спокойно, мой малыш!
Спи, малыш, целуй подушку, как мечту свою, тайком.
Завтра — курица–несушка разродится пятачком.
Пятачок — тебе награда, не одежке, а уму,
Приютит тебя отрада, во высоком терему.
Приютит тебя удача, даст тебе за пятачок,
Все прекрасно, не иначе, спи спокойно, дурачок.
Ведь, пока что, — темень злая, и собак тревожен сон.
Где–то, где–то в Гималаях спит медведь, а, может, слон.
Тихий Ангел пролетает над постелию твоей.
И купить тебя мечтает за четырнадцать рублей.

Я знаю, что ты идиотка,
Ты знаешь, что я идиот.
Количество выпитой водки
Терзает умы и живот,
И мечется в бешеном лифте,
Решая, под стол иль на стол.
Буфетчица, осчастливьте,
Добавьте ещё раз по сто!
Добавьте ж немного надежды,
Что жили мы всё же не зря.
И наши скупые одежды
Займёт подвенечный наряд.
Всё будет, как в самом начале,
Придём, как впервые, домой.
«И в Радости, и в Печали,
И в Благости, и с сумой».
И что–то ещё про «Навеки…»,
Спешащий у батюшки вид.
Подставьте ж плечо, человеки!
Подстреленной кем–то Любви!
Но, выпив, мы молча бродили,
Успев на сведение к трём.
Как здорово, что нас родили!
Как грустно, что всё же умрём…

Есть в этом воздухе беда,
Идущая на серых лапах,
Имеющая цвет и запах,
Бесформенная как вода.

Пока ты счастлив — для неё

Заветное готовишь место:
Она приходит, как невеста,
И гости спят, и вы вдвоём.
Есть в этом городе беда,
Что пахнет старостью и пылью,
Что птицам подрезает крылья,
И не смеётся никогда.
И вот, когда наверняка,
Ты принимаешь все условья, —
Она окажется Любовью,
Лишь заколдованной, слегка.

Какая разница, с какого
Он этажа шагнул в рассвет?
С восьмого, господа, с восьмого.
Вам легче? Мне, допустим, нет…
Уходом и началом между,
Посередине — тридцать лет.
А я хромаю, как и прежде,
Слегка оглох, чуть–чуть ослеп.
Хотя я жив, а это много,
Хотя бы это — в полный рост:
Трудней идущему дорога,
Когда уход с неё так прост.
Но так же недоступна Осень,
И так же дышится весной!
Мне будет вечно — двадцать восемь
За тех, кто не дошел со мной.

Дави любовь, как прыщ на морде,
Ногтями, суку, до крови.
Нет выше радости, не спорьте,
Чем отказаться от любви!
Дави её, как таракана,
Как вошь, как гниду, как клопа,
В очарование стакана поверь —
И отправляйся спать.
А утром, по отдохновенью,
Сложив в шалмане по рублю,
Ты, ощущая вдохновенье,
Гундосишь: «Я, Тебя, Люблю!..».

Напомнив, что есть где–то снег
В июле, — он в жару опух, —
Влетает неземной, извне,
Не тая тополиный пух.
Смешенье лета и зимы
Мешает мысли, бредит явь.
И я, в окно своей тюрьмы,
Гляжу, не видя ни х..я.

Я видел Бога, глядя на Неё,
Я знал, куда лежит меня дорога:
Всё об одном — от кабака к острогу
Вело меня по жизни вороньё.

Всегда быть рядом, сбоку, не у дел,
Уже, но оставаясь у порога.
Я жив лишь тем, что я увидел Бога,
А он меня — увы, не разглядел

Нет, этот мир — непобедим!
Лишь в подворотнях снег растает,
Как сумасшедший Никодим
Вновь воробьям стихи читает.
Все сочинения свои,
Что гениальны, что бездарны.
И в подворотнях воробьи
Ему за это благодарны.

Спите, руки, спите, ноги, головы заросшие,
На хвосте, что у сороки, вести лишь хорошие.
Смерть повсюду отменили — выгнали взашей её,
Куличом висит с ванилью месяц над траншеею.
Спит в вагончике рабочий, долго спит, уж с вечера,
Хорошо в июле ночью, если делать нечего!
Хорошо, когда тревожат лишь дела приятные,
И шевелятся под кожей чувства необъятные!

Между числами — нет слов, по воде скользит весло:
Не пробить тугую воду, непростое ремесло.
Но, порой, хранит число всё, что было, не было,
Дату первого прихода и ухода, всем назло.
Между числами и мной — срок отрезанный, земной,
И не мне читать те числа летом, осенью, весной.
Ведь зимою, в холода, их под снегом не видать,
И стоят они на страже, вечные, как никогда.
Точка, точка, запятая, знак «тире», как привиденье.
Арифметика простая — дата смерти и рожденья.
Знак «тире» — вся жизнь до края, числа по краям застыли,
Точка, точка, запятая, а вокруг — слова пустые.
Точка, точка, два цветочка, фотография в овале,
И три слова в завиточках — как меня при жизни звали.
Два числа, как часовые, по весне, как снег растает.
Что, не страшно, вам, живые? Ведь в конце лишь — запятая,,

Опять задержалось лето,
А хочется, всем назло!
Кофе мешать с сигаретой,
Петь, чуть касаясь слов,
Сидя с тобою где–то,
Где–то, где нам тепло!
Опять задержалось лето,
Значит — не повезло…

Все теряется когда–то: даты, праздники, ключи.
Злато, то, что до зарплаты: потерял, и не ищи.
Жизни в том великолепье, что одним не поит нас.
Это — детства праздник летний: с молока на спелый квас.
С кваса — на хмельное пиво, с пива — на стакан вина,
Ухмыляется, игриво, поднося все это нам.
Бьют часы, стучат минуты, оставляя за собой,
Непривязанность к чему–то, непронзающую боль.
Что не будет на прощанье бить тебя во все места:
Равнодушие печально, но опаснее, — мечта…

Свет мой, зеркальце, заткнись!
Или на х. й, отвернись!
Знаю сам, молчи, зараза!
Заебло, угомонись!
Видишь: не выходит сразу,
Хоть сто раз ты ебанись,
Жить. А хочется! Паскуда —
Злоебучая стезя…
Чудо. Где–то бродит чудо,
Там, где пешка ест Ферзя,
Решка бьёт орла. Рассудок
Знает — этого нельзя.
Зябко. Сводит мозг желудок
От желания всего.
Мост меж нами: «Спи, ублюдок!
Ты добился своего!».
Всё… Весна. И амальгамы
Чуть со сна идёт черта,
Там — где Бог играет гаммы,
Остальное — Пустота…

Перегорела лампочка, болтается спираль.
Капризная ты, дамочка, судьба моя, а жаль.
Уплыли пароходики куда–то без меня,
Идут быстрее ходики: такая, вот, хуйня.
Когда всё это кончиться, — я первым помолюсь:
Мне ничего не хочется, я этого боюсь.
Я выписал названия всех улиц, где я жил:
Весь город. До свидания. Считайте этажи.

Говорите обо мне, что угодно, люди.
Мне — ведь, зёрнышко в говне,
Вам — лишь хрен на блюде.
Что допился, что издох, евнух в Эмирате:
Просто, пил ту жизнь на вдох,
А на выдох — тратил.
Говорите, ну, ещё! Просто, говорите!
Мне всё это — за плечо,
Мой любимый критик.
На иврите, идиш, так — русского не бойтесь!
Яйца лижут у кота,
Коль не в силах коитус.
Вы попробуйте, как я: реки по стаканам,
Ведь не выйдет ни хуя,
Слышу: «На хрена нам!
Молоко рассвета пить, с ветром хороводить.
Всё, что хочется — любить —
Не пристало, вроде.
Ты — налево, мы — в тираж, что, весьма, оплачен».
Плачет матушка Кураж
У застенка Плача.
Где Господен Глас сумой, богатея, дышит.
Я свободен, я живой,
Но меня не слышат…
Жил на свете дурачок. Слёзы — дурь Ивана.
Ловил звёзды на крючок,
Да любил — незваным.
Жил на свете, да не жил, жил до воскресенья.
Просто хлынули из жил
Воды предосенни.
Обернулись они льдом, да надолго встали.
Дом, уютный милый дом,
Напрочь разметали.
Разлетелась голова: стены, крыша, двери.
Сам себя найду едва ль.
Ну, а вам — не верю.
Говорите обо мне, вам ведь то пристало!
Внутрь то — что изо вне
Запихать сначала:
«Он урод, по жизни, был. Ну, мудак, уж точно.
Он считал собой столбы,
Возвращаясь ночью.
Говорят, издох вчера, вены вскрыл, разбился.
Помер, давеча, с утра,
Не опохмелился.
Спьяну провалился в люк, не родился, даже»,
Я не знаю, я — ЛЮБЛЮ!
Остальное — Лажа!

Обыкновение разлуки, как дней осенних перебор,
А солнце, предвкушая муки, садится жопой на собор.
Закат согреет лишь поэта своей предсмертной красотой,
Как, догорая, сигарета в руке любимой и простой.
Из тех, что по ночам не снятся, и не мерещатся в окне,
Я — не поэт, и преклоняться мне не пристало перед ней.
Мне хочется лишь эти пальцы в своей ладони сжать сейчас,
Пускай безумные страдальцы стихи слагают сгоряча,
И мечутся в ночи весною, барахтаясь в обрывках слов,
Чтоб одиночество, родное, в них образ зыбкий обрело.
Мне хочется тепла живого, крови горячей, кожи соль,
Того, пред чем бессильно слово: руки любимой и простой
Лишь ощутить прикосновенье, а дальше — пусть идет, как есть,
Разлуки, пусть, обыкновенье вернётся — я уже не здесь…