Уилл Айткен - Наглядные пособия
— Это вы здесь купили?
— В Токио, — отвечает Гермико. — Знаете бутик «Трагические развлечения» в Хараюку?
— Да я в Токио всего пару дней пробыла.
Мы проходим между ладьей и слоном, громадные золотые ворога распахиваются, бригады чистильщиц в юбочках нигде не видно.
— Если не возражаете, — говорит Гермико, — мы с вами пройдем через зал «Благоуханный сад»; у труппы «Огонь» там генеральная репетиция. Мистер Аракава подумал, что вы перед интервью захотите взглянуть на девочек в деле. Вы когда-нибудь видели «Чистые сердца» на международных гастролях?
Я качаю головой.
— Мы играли и на Бродвее, и в Лондоне, в Уэст-Энде, хотя особого успеха не имели ни там, ни там. Зрители сочли нас несколько странными.
И кто бы мог подумать.
Зал «Благоуханный сад» и два здания по бокам — малый зал «Кокон» и административное здание «Уголок радости» — очень похожи на Линкольнский центр[51], если, конечно, возможно вообразить себе Линкольнский центр, оштукатуренный розовым. Сквозь стеклянную оболочку зала «Благоуханный сад» различаю высокую двойную лестницу, что вьется вокруг тотемного столба из розового стекла, подсвеченного изнутри.
— Весь комплекс, — поясняет Гермико, в то время как двери зеркального стекла расходятся, пропуская нас в фойе «Благоуханного сада», — спроектировал выдающийся японский архитектор Кон Эдо. Вы знакомы с его работами?
Я качаю головой.
— Один из наших великих архитекторов-модернистов. Он учился у Корбюзье[52], у Нимейера[53] и… и… — подбирает третье имя.
— У Барбары Картленд[54]?
Гермико одаривает меня взглядом из-под изогнутых арок-бровей.
— Вижу, вам палец в рот не клади.
Обитые простеганной розовой кожей двери закрываются за нами с глухим стуком. Мы вошли в зрительный зал. На широкой сцене — одна-единственная декорация, лестница от одной кулисы до другой, под острым углом наклоненная в противоположную сторону от рампы. Пятьдесят или около того ступеней заканчиваются у горизонта, где в вышине медленно вращаются ветряные мельницы и стремительно летят облака.
Возможно, мысль о хористках-японках вам в жизни не приходила в голову. Мне так и впрямь не приходила, вплоть до сего момента. Но вот вам пожалуйста, их несколько десятков: половина одеты как девочки, половина — как мальчики, и все отплясывают себе в ярких лакированных деревянных башмаках, девочки с желто-хромовыми косичками, торчащими из-под белых шапочек, и в щеголеватых белых передничках поверх ярко-синих юбок, мальчики в темно-синих бескозырках и блузах в тон, и все — и мальчики, и девочки — держат на вытянутых руках огромные круглые оранжевые сыры и, перемещаясь по узким стеклянным ступеням взад и вперед, поют по-японски что-то до странности знакомое.
— Что это за песня? — шепотом спрашиваю я у Гермико, когда многократно усиленный голос резко и невнятно лопочет что-то сверху. Танцоры замирают, напряженно прислушиваются, затем поднимают сыры и вновь начинают танцевать и петь.
«У тебя в голове ветряные мельницы», — поясняет Гермико.
Ну конечно же!
Голландцы и голландки расхаживают взад-вперед по высокой лестнице, круглые сыры раскачиваются туда-сюда, в то время как с колосников на еле различимых тросах спускается здоровенный сосновый шкаф. По мере того как он опускается все ниже, стенки его становятся прозрачными. В шкафу жмутся друг к другу семь-восемь человек — две взрослые пары, две девочки-подростка и высокий светловолосый мальчик — все в поношенной одежде, на рукаве у каждого — желтая шестиконечная звезда.
— Попробуйте угадать, что это за мюзикл? — подначивает меня Гермико. Скрипки в оркестровой яме разом запиликали в минорном ключе.
Я качаю головой.
— «Дневник Анны Франк», — сообщает Гермико.
Младшая из девочек-подростков перебирается к передней части шкафа, распахивает двери и выкрикивает припев к «Мельницам». Шкаф медленно поднимается: Анна вновь скорчилась рядом со своими оборванными друзьями и родственниками.
— Ну и голосок у этой вашей Анны.
— Правда хороша? Но, пожалуй, нам стоило бы поторопиться, — говорит Гермико. — Надо думать, мистер Аракава уже ждет.
Мы просто-таки пулей вылетаем из зрительного зала и ступаем на стеклянные катки — здесь даже полы, и те остекленные! — крытых переходов, что соединяют между собою здания комплекса «Чистых сердец». Поднимаемся на верхний этаж административного здания «Уголок радости», Гермико вводит меня в веерообразную комнату с низким потолком, одна стена которой представляет собою непрерывную стеклянную кривую, открывающуюся на ряды долин.
Из дальнего конца комнаты появляется прекрасная молодая женщина в синем кимоно — такого оттенка синевы я здесь увидеть не ждала, такое бывает морозным днем в Альберте, когда втыкаешь лопату в сугроб, зачерпываешь искрящуюся груду, а на самом дне получившейся выемки растекается призрачная синь. По мере того как красавица приближается — слышу, как шелк шуршит, а она еще только на середине комнаты, — она увядает на глазах. Лицо ее покрыто паутиной морщин, словно шелкопряды, соткавшие ее кимоно, продолжают вкалывать сверхурочно.
Женщина низко кланяется Гермико, та кланяется в ответ; в поклоне они едва не соприкасаются лбами. Еще не распрямившись, прекрасная старуха поднимает на меня глаза.
— Какая высокая, — роняет она, выпрямляясь одним неуловимым движением, и смеется, закрываясь сухими, как пергамент, руками.
«Какая морщинистая», — собираюсь ответить я столь же учтиво, но та уже отвернулась от нас с Гермико и раздвигает черные лакированные двери. Гермико сбрасывает серебристые кроссовки. Я прыгаю сперва на одной ноге, затем на другой, с трудом стягивая с себя туфли-лодочки. В кои-то веки я — в колготках. Сквозь темную сеточку скромно просвечивает изумрудно-зеленый лак на ногтях.
Во внутренней комнате так темно, что глаза привыкают не сразу. Где-то рядом шелестит вода — в точности как шелк прекрасной старухи. Старуха ведет нас с Гермико по узкому дощатому настилу в обрамлении заглубленных прямоугольников, наполненных эллиптическими черными камешками размером с ракушку мидии и такими же блестящими. Настил расходится в разные стороны и огибает черный базальтовый бассейн, налитый до краев, так что вода непрестанно выплескивается. Прекрасная старуха вручает Гермико ковшик с бамбуковой ручкой. Зачерпнув воды, Гермико поливает себе на руки. Прекрасная старуха промакивает их серой тряпкой. Гермико передает ковшик мне, мою руки и я. В полумраке поет птица, рассыпая звонкие, сладкозвучные трели.
Прекрасная старуха подводит нас к необозримо широкому татами. Обитые шелком стены теряются в темноте. Я уже собираюсь присесть на одну из плоских подушек, когда Гермико легонько касается моего локтя, давая понять, что мне полагается остаться на ногах. Хоть бы эта гребаная пичуга заткнулась, что ли, а то голова прям раскалывается.
Из темноты вышагивает самый высокий из когда-либо виденных мною японцев, на одном плече его зеленого шелкового костюма балансирует небольшая серая мартышка. Прекрасная старуха кланяется так низко, что носом едва не утыкается в татами. И выводит прелестным, мелодичным голоском подобающее приветствие: «Мы привели западное чудище на ваш великодушный суд, ваше величество» (перевод мой). Гермико тоже кланяется, хотя и не так низко, и щебечет что-то, кивнув в мою сторону.
Мистер Аракава оглядывает меня с ног до головы, за овальными янтарными линзами в золотой оправе глаз не видно. Мартышка балансирует на тщедушных задних лапках и тоже меряет меня взглядом. Мистер Аракава пробулькизает горлом несколько слов.
— Мистер Аракава находит, что вы очень высоки для женщины, — переводит Гермико.
Ловлю его взгляд за янтарными стеклами — глаза мистера Аракава почти на одном уровне с моими.
— Пожалуйста, скажите мистеру Аракава, — прошу я Гермико, не глядя на нее, — что он весьма высок для мужчины-японца.
Гермико отступает от меня дюймов на шесть, словно отгораживаясь от переводимой ею фразы. Мистер Аракава выслушивает мой комментарий, втягивая изрядный глоток воздуха сквозь ровные желтые зубы. Мартышка поднимает глаза к потолку и разражается визгливыми воплями, точно свихнувшийся жаворонок. Участок кожи у меня над глазами, в точности посередке, болезненно пульсирует.
Мистер Аракава отчеканивает пару «газетных» абзацев, Гермико компилирует сказанное для меня: высокая миссия школы «Чистых сердец», необходимость нести цивилизующую культуру Японии в непросвещенный мир, осознание того, что английский язык, при всей его заурядности, примитивности и эгалитарности, тем не менее является «лингва франка» этого века, школа «Чистых сердец» должна идти в ногу со временем…
Лоб мой пульсирует в лад переводу Гермико, малая толика света, что есть в этом заповеднике без окон, то разгорается, то меркнет в одном ритме с пульсацией. Замечаю, что прекрасная старуха поглядывает на мой лоб.
