Уилл Айткен - Наглядные пособия
На станции Дематиянаги на платформе вокруг меня кишат четырнадцатилетние подростки в черных, армейского образца, туниках и беретах в тон. Поначалу они словно не замечают моего присутствия — носятся вокруг, открыв рот, опустив глаза, помавая пальцами в воздухе. Затем слышится шелестящее «хэрро», хотя ни у кого из них даже губы вроде бы не двигаются. Подъезжает трамвай; целая группа этих ребят умудряется обступить меня так тесно, что их пахнущие потом тела просто-таки отрывают меня от земли и заносят в вагон. Опускают меня прямо на середину скамейки, обитой бордовым плюшом. Мальчишки втискиваются по обе стороны, каждый задерживается на мгновение пожать мне руку. Еще с дюжину повисают на ремнях у меня над головой, так что их промежности подрагивают и раскачиваются прямо у меня перед носом, когда вагон трогается и медленно ползет в гору, а бетонные многоэтажки — с каждого балкона свисает по цветастому футону — сменяются прихотливыми деревеньками, рисовыми полями и приземистыми деревянными фермерскими домиками тут и там.
Рослый паренек с длинными, вислыми руками и мочками ушей снимает берет, достает из-под внутренней ленты синего лебедя-оригами, держит его на вытянутой ладони, точно приглашая к взлету. Наклоняюсь, внимательно изучаю игрушку. Это подарок? А если да, то чего ждут взамен? Костлявое колено парня упирается мне в бедро, но, возможно, это случайность. Он сжимает кулак и вновь раскрывает ладонь. Бумажный лебедь смят, мальчишечьи пальцы смыкаются вокруг него точно лепестки какого-то омерзительного цветка. Он бросает лебедя в рот, задумчиво жует, глотает, облизывает губы — прямо-таки пурпурные. В горле его что-то странно булькает — этакое низкое, утробное мурлыканье.
Он указывает на мою левую грудь.
— Американа?
— Канадка. Он озадачен.
— Канада, — поясняю я.
Он повторяет по слогам: «Ка-на-да». Слово прокатывается по рядам раскачивающихся мальчишек взад и вперед, пока не входит в их коллективный словарь и не закрепляется там на веки вечные. Мальчуган поменьше поднимается на цыпочки и шепчет что-то прямо в вислое ухо рослого парня.
Рослый парень пошевеливает над головой длинными пальцами.
— Снег?
Я помаваю пальцами в ответ.
— Снег.
Трамвай подъезжает к пригородной станции. Вытягиваю шею, пытаясь прочесть проплывающую мимо английскую надпись: «ИТИХАРА». Ни города, ни деревни, одна только одинокая платформа в обрамлении ярких рекламных щитов. Снова — хор «хэрро», и мальчишки гурьбой вываливаются из длинного вагона, оставляя меня в одиночестве. Вагон трогается; вижу — ребята уже у билетной кассы. Они снимают береты и в унисон кланяются; трамвай ползет в гору.
Курама — конечная остановка. Вынимаю нарисованную от руки карту, что Леке прислал мне по факсу, иду через горную деревушку, состоящую главным образом из сувенирных лотков и ресторанчиков, битком набитых японскими туристами. Если получу место, на обратном пути непременно куплю коробку самых моих любимых соевых конфет.
Дорога из города петляет через густой, однако аккуратно спланированный сосновый лес, солнечный луч лишь изредка роняет блик на устланную хвоей землю. Поднявшись по крутому склону, вижу оранжевые тории[45] и длинные каменные лестницы, уводящие к крохотным храмам. А может, к святилищам. Каждые несколько минут мимо проезжает машина, чуть сбавляя скорость, чтобы пассажиры могли всласть полюбоваться на здоровенную гайдзинку, которая сдуру полезла в гору в облегающем полотняном платьишке и туфлях-лодочках.
Пройдя милю или около того, вижу: долина расширилась и на узкой прогалине почти у самой вершины горы Курама раскинулся школьный комплекс «Чистых сердец» — розовые оштукатуренные здания, веером отходящие от хрупкой золоченой пагоды. Целый ряд ворот-тории, с сотню, никак не меньше, тянется вверх по склону, ограждая каменную лестницу. Прыгаю через две ступеньки. В проемах между тории мелькают деревья и кустарник. На полпути наверх колокола начинают вызванивать «Чужие в ночи» в аранжировке Бузони[46].
К тому времени как я поднимаюсь на самый верх лестницы и выныриваю из туннеля тории, колокола переходят на бравурную вариацию «Темы Лары» из «Доктора Живаго»[47]. Передо мной — парковочная площадка, совсем пустая, если не считать нескольких машин и трех туристских автобусов. С другой ее стороны — прихотливо украшенные золотые ворота. Между ними и парковкой — узкая полоска сада. Деревья и кусты, подстриженные в форме шахматных фигур, уводят мимо цветочных часов. Большая стрелка — на красной капусте, маленькая — на куртинке розовых маргариток, так что времени, надо думать, четверть десятого. Я опоздала.
В сторожке привратника никого нет. Пытаюсь громыхнуть золочеными воротами, однако ворота закреплены наглухо. За воротами стайками бегают девчушки в коротких клетчатых юбках в складку, белые блузки с длинными рукавами в ярком солнечном свете так и ослепляют чистотой. И все — в беретиках, в розовых, пурпурных, зеленых, синих, даже несколько золотых есть. Хочу их окликнуть, но как? Коннитива?[48] Полной дурой себя почувствую. Кроме того, девочки меня игнорируют, даже те три в зеленых беретах, что идут к воротам с ведром мыльной воды. Они опускаются на колени прямо на мелкий гравий и надраивают золоченый металл зубными щетками «Люсит». Господи милосердный, небось совсем спарились в этих своих беретах, юбках и плотных зеленых гетрах, однако ж ни одна даже не вспотела, а я вот стою по другую сторону золоченой решетки, и щеки у меня блестят от испарины, а на ткани между титьками проступило влажное пятно Роршаха[49].
Улыбаюсь девочкам сквозь решетку и шепчу: «Коннитива». Те не поднимают глаз, хотя одна, по всему видно, с трудом сдерживает смех. «Сумимасэн», — шепчу я. Хохотушка поднимает глаза. Я складываю ладони, кланяюсь и говорю: «Отведите меня к вашей начальнице». Девочка прикрывает рот ладошкой и бежит через двор. Ее товарки продолжают мыть и чистить — шкряб-шкряб-шкряб, — отдраивая золотые розетки с завитушками и аккуратно промокая их досуха мягкими белыми тряпочками.
Спустя несколько минут хохотушка возвращается, кланяется мне из-за решетки и говорит: «Тётто маттэ кудасай»[50], что означает приблизительно: «Стой, где стоишь, и жди, иностранная сучка». Берет тряпку и принимается полировать золоченую петлю.
Блуждаю между зелеными шахматными фигурками, натыкаюсь на еще одну девичью группу — бригаду «оранжевые береты»; эти «причесывают» безупречный газончик лилипутскими грабельками. «Сумимасэн, — бурчу себе под нос. — Суми-мать-вашу-масэн». Те даже глаз не поднимают.
Там, где полоска садика заканчивается, по плите розового гранита сбегает вода. На постаменте зеленого гранита — две мраморные камеи, изображающие двух парней явно западного типажа. Под резной надписью по-японски — пластиковый ярлычок с переводом: «КРУГЛЫЕ ПОРТРЕТЫ — ИТАЛЬЯНСКИЕ СКУЛЬПТУРЫ РИЧАРДА РОДЖЕРСА И ОСКАРА ХАММЕР-СТАЙНА».
Она стоит рядом: понятия не имею, откуда она взялась. Миниатюрная, хорошенькая, темные волосы, темные глаза — словом, ничем не отличается от всех прочих девушек, что я видела сквозь решетку, вот только в «штатском», в шелковой серебристой тунике, достаточно короткой, чтобы не закрывать точеных мускулистых ног. Сзади, из-под ворота туники, полоска ткани, достаточно длинная, чтобы поймать ветер, развевается, точно укороченный плащ. А на задниках кроссовок — крохотные серебряные крылышки.
Я как раз пытаюсь рассортировать мои девятнадцать японских фраз на все случаи жизни, когда она произносит — с безупречными оксбриджскими интонациями:
— Луиза Пейншо? Я — Гермико, личный ассистент мистера Аракава. Он попросил меня извиниться перед вами за неразбериху у ворот.
— Ага, конечно. — Небось локти себе грызет от отчаяния. Теперь моя очередь каяться. — Извините, что так опоздала. На карте школа казалась куда ближе к остановке «Курама».
— И, боюсь, когда спектакля нет, автобусы ходят ужасно нерегулярно, — любезно подхватывает Гермико.
— Я и не знала, что тут есть автобусы.
Она разворачивается и впервые смотрит на меня — действительно смотрит. Странное ощущение: здесь встретиться глазами — все равно что пернуть в битком набитом лифте: да, случается, но только в силу неизбежности.
— Вы доехали на такси — так далеко?
— Я дошла пешком. Гермико широко улыбается.
— Я тоже предпочитаю этот способ передвижения. Опускаю взгляд вниз, на ее ноги.
— Следующий раз обзаведусь более подходящей обувью.
— Нравится? — Она поворачивается на каблуке так, чтобы я могла лучше разглядеть тисненые серебряные крылышки.
— Это вы здесь купили?
— В Токио, — отвечает Гермико. — Знаете бутик «Трагические развлечения» в Хараюку?
— Да я в Токио всего пару дней пробыла.
Мы проходим между ладьей и слоном, громадные золотые ворога распахиваются, бригады чистильщиц в юбочках нигде не видно.
