Андрей Ханжин - Рассказы
«Пост начинается. Буду плоть свою усмирять. Есть не буду до Пасхи».
Но захворал, сука, гриппом и начал жрать всё подряд. Жить-то хочется.
«Патриарх — пидор и жид, самозванцев Романовых за святых почитает. Президент — жидомасон. Все жидам продались».
— И ты?
«Я божий человек. Я воин православный. Меня архистратиг Михаил в своё воинство принял!».
— Термин «православие» при Романовых ввели.
Задумался, армагеддонист хуев.
Вот если ему башку об чугунный унитаз расколошматить, а потом в биографии покопаться, наверняка окажется, что правильно его убили.
Аминь.
«Время покажет, кто из нас прав», — говорит божий человек Георгий. Ссылка на Страшный суд — это самая удобная форма ухода от конкретного ответа, за неимением веских аргументов.
— Раньше были люди, у которых медведи с руки ели! Ты слышал что-нибудь про Серафима Саровского?! — божий человек возбуждён, глаза его замаслились, как у опиюшника. Он гневается.
— Почему «были»? Такие люди и сейчас есть: в цирк сходи, там таких много.
Одержимый нападает, я защищаюсь. То, что он нападает от имени выдуманного им бога, только подчёркивает абсурдность атаки. Всё правильно, мир бестолков.
— Ну вот, видишь, нам не о чем говорить, если ты считаешь веру выдумкой.
Он не прав.
Я не считаю религиозную веру выдумкой. Вот же он — верующий, пылает потусторонним гневом. Но не я же набрасываюсь на него с агитацией, напротив, это его что-то щекочет: «Нужно готовиться к смерти…».
— Гроб купи и спи в нём.
— Знать бы час…
— Зачем?
— Чтоб успеть подготовиться!
— А ты будь всегда готов.
На короткое время он умолкает, формулирует тезисы, аж пар из ушей валит, так напрягается. Затем приступает: «Как думаешь, есть ли люди без души?».
— Есть.
— А где же у них душа, куда она делась? — Георгий, божий человек, всё топчется и топчется между пальцами такого же нафантазированного дьявола, страшась конкретизировать понятие.
— Души их черти на том свете шашлычат, а тельца их по земле шастают, с картинками разговаривают, думают, что спасаются.
— Я живу правильно. Хочу даже научить кого-нибудь тому, что сам познал.
— Только к детям не подходи.
Обиделся.
Чёрт! И меня осенило! Это бес обыкновенный, бес в смиренной ненависти. «Бес» — если в его терминологии выражаться.
«Я должен тебя предупредить, чтоб ты на Страшном суде не говорил, что не знал…».
Бес.
И далее. Тот бог, от имени которого он вещает. Те жуткие изображения, которые он называет «иконами», все те монотонные малопонятные псалмы-заклинания, которые он нашёптывает по ночам, сорок раз повторяющиеся, будто до тех, кому он их адресует, с первого раза не доходит — бесовщина это всё натуральная.
«Бесовщина» в смысле — враждебное мне.
Сбивает с пути. Запугивает. Именно в этом его задача. Они, изощренные христопоклонники, для того лишь и путаются между людьми, чтобы отнять силы, не дать возможности мыслить, помешать идти, сражаться, отстаивать себя.
Они — убийцы духа.
Христиане и моралисты, напустив туманного пафоса, шинкуют вечность, кромсают её на просвирки и вскармливают ими прожорливую пустоту.
Я благодарен им за сделанные открытия.
Я умертвил свой животный религиозный страх.
Мир безумен.
Мир хаотичен.
Беспорядочен, как юношеские половые связи. И, значит, мир молод, в нём всё только начинается! Я влюблён в этот дикий, необузданный мир, я желаю его!
А они предлагают дрочить душу на Святую Деву.
Лучше я буду спать с трипперной шлюхой. По крайней мере в ней больше искренности и чистоты, чем в боге, заляпанном лживыми и трусливыми языками спасающихся.
Я смотрю на одержимого и мне его не жалко.
— Бес в тебе, брат Георгий.
Карфаген Алиевич Блокс
За всякой камерной дверью обнаруживается очередная свалка человеческих судеб. Несчастные люди, изнурённые следственными мероприятиями, но ещё больше изнурённые существованием в узких пеналах маломестных камер, пытаются обустроить временный быт. Всё упрощено до предела. И в этом античеловечном казённом упрощении людям хочется хоть какого-нибудь вещественного усложнения.
Заключённые обрастают всевозможными баночками, коробочками, тряпочками, верёвочками, с которыми так роднятся, что утрата при шмоне некой корявой вазочки из-под монпансье воспринимается как полномасштабная трагедия. Натурально, случались инфаркты на этой почве.
В каждой камере своя специфическая атмосфера, созданная, разумеется, обитателями. Бывает, что попадаешь в ситуацию коммунального сортира — где каждый насмерть сражается с каждым за клочок туалетной бумаги. Случается, что оказываешься будто в хвосте длиннющей очереди, когда до прилавка еще далеко и, может быть, желаемого не достанется последним. Поэтому последние пока еще подбадривают друг друга, сплочённые общей удалённостью от источника радости. Но такое добродушие длится ровно до той поры, пока всем одинаково плохо. Как только чьё-то положение заметно улучшается, оставшийся в печали говорит счастливчику: «Как я рад за тебя, брат!». И начинает прятать сахар.
Камера под номером «99» была насыщена густым, липким, шевелящимся безумием.
Три кровати — слева, справа и под окном. Говорю «кровати», потому что опостылело слово «нары». Умывальник. Древний чугунный унитаз, почти примыкающий к входной двери. Холодильник в углу и телевизор на нем. Полка, на которой хаотично навалены бесчисленные пакетики, баночки, залапанные письма, кульки с конфетами и печеньем, несколько начатых пачек сигарет, проросшая луковица в пластмассе из-под йогурта и книга диссидента Щаранского «Не убоюсь зла», на которой лежали обветренные ломтики перчёного сала.
На кровати, что справа, стояли, прижатые матрасом к стене, две достаточно большие иконы. Перед иконами, обвалившись локтями и грудью на матрас, стоял на коленях хорошо откормленный отрок лет тридцати, в коротких спортивных трусах и с деревянным крестом на жирной шее.
Место слева занимал иноземец очевидно южной масти, молодой, миниатюрный, сухонький, уголь — волосы, кожа кофейная с оливковым отливом. Могло сперва показаться, что юноша арабских кровей, но огромные, ясные, почти девичьи глазищи, совсем не похожие на мутные семитские глаза арабов, указывали на то, что кровь его обильно насыщена чем-то индийским.
Пакистанец. Отец — таджик. Мать — индийка (или как: индуска, индианка, индиянка?). Не важно. Родом из горного, известного своими героиновыми нарколабораториями штата Пешавар — но это выяснилось позднее.
«Шагули Али» — представился иноземец.
Молящийся детина вообще никак не отреагировал на мое появление в камере. Детина был сильно занят выпрашиванием у иконного изображения спасения от обвинительного приговора.
История его преступления была действительно печальной. Один из лидеров крупного московского бандформирования. Преуспевал и, как водится, охуевал. В кураже этого преуспевающего охуения, со своего собственного мобильника вызвал на стрелку трёх воров, где тех и положили посредством снайперской винтовки.
Теперь он ожидал неминуемой расправы в отместку за убийство тюремных лордов, наплевать ему было на следствие, он в буквальном смысле тронулся рассудком, рехнулся от страха. Глаза его то метались, то проваливались куда-то вглубь черепа, в ступор. Руки ходили ходуном. Курил он непрерывно, даже когда разговаривал с иконами, тоже курил. Крошки еды сыпались изо рта, он не помнил, от какого куска откусывал и вся пища на его части стола была надкусана, брошена и забыта. Топчась на крохотном пятачке у двери и параши, он вслух задавал и задавал один и тот же вопрос: «Как отмазаться? Как отмазаться? Как отмазаться…». Страх — это всё, что осталось в его сознании.
Вместе с пакистанцем они пробыли три месяца, но даже имени своего сокамерника детина не знал. Надо ли говорить, что пакистанец не понимал ни одного слова по-русски. Допрашивали его с переводчиком, а в камере… понятно, что в камере.
«Как отмазаться? Как отмазаться?» — бормотал перепуганный лидер, роняя пепел в суп. «Пиздец тебе», — отвечал ему я. Мне хотелось вызвать в нём хоть какое-то возмущение, хоть что-то человеческое. Но тщетно. «Пиздец?» — обреченно переспрашивал лидер. «Однозначно», — подтверждал я и продолжал обучение пакистанца упрощённому русскому языку
— Тьто это «пизьдець»? — живо откликался быстро обучаемый Шагули.
«Это все!» — «Тьто?» — «Капут» — «Не пония» — «Энд, полный, финиш лайф, жопа аболютли!» — «Аа… пизьдець, пизьдець…»
Шагули начал разговаривать матом, не понимая, что это мат.
Арестовали его на Шереметьевской таможне. При себе у него было три паспорта. Один с его фотографией, но на другое имя. Второй на его имя, но с чужой фотографией. Третий — и с чужой рожей, и с чужими данными. Обкуренный, он запутался, забыл, в котором из паспортов стоит виза. Достал все три. Его препроводили. Героин находился в баллончиках от бритвенной пены «Жилетт», но наполнены они были наполовину — чтобы вес совпадал. Видеосканер выявил странную наполненность баллонов… Пассажира рейса из Карачи передали чекистам. Тюрьма.
