Чарльз Буковски - Музыка горячей воды
— Эй, послушай-ка, — сказал Тони. — Ты чего это делаешь у меня в доме?
— Это Дэмион! — сказала Мег.
— Облачись, сестра моя! Тело твое до сих пор пышет стыдом!
— Слушай сюда, хуеплет, — произнес Тони, не подымаясь с кровати.
Мег уже одевалась в ванной:
— Прости меня, Дэмион, прости меня!
— Вижу, что я прибыл из Детройта вовремя, — сказал Дэмион. — Еще несколько минут, и было бы слишком поздно.
— Еще десять секунд, — сказал Тони.
— Ты тоже мог бы одеться, собрат, — сказал Дэмион, глядя на Тони сверху вниз.
— Еб твою, — произнес Тони. — Вообще-то я здесь живу. А вот кто тебя сюда впустил, я не знаю. Но я считаю, что, если мне вздумается разгуливать тут в чем мать родила, у меня будет на это право.
— Поспеши, Мег, — сказал Дэмион, — и я выведу тебя из этого рассадника греха.
— Слушай, хуеплет, — сказал Тони, вставая и натягивая плавки, — твоей сестре этого хотелось, и мне хотелось, и это два голоса против одного.
— Пока, — сказал Дэмион.
— Ничего не пока, — сказал Тони. — Она только собиралась разрядиться, и я только собирался разрядиться, а тут врываешься ты и мешаешь приличному демократическому акту, прерываешь старую добрую еблю!
— Собирайся, Мег. Я увожу тебя домой незамедлительно.
— Иду, Дэмион!
— Я не прочь врезать тебе по мозгам, еболом-щик!
— Просьба сдерживаться. Я не терплю насилия! Тони размахнулся. Дэмион исчез.
— Ку-ку, Тони. — Теперь он стоял у двери в ванную. Тони кинулся на него. Тот опять пропал. — Тони, ку-ку. — Он стоял на кровати — даже ботинки не снял.
Тони бросился через всю комнату, запрыгнул, ни с кем не столкнулся, перелетел через кровать и упал на пол. Встал и огляделся.
— Дэмион! Эй, Дэмион, дешевка ты, блефун, супермен обувной — где ты? Эй, Дэмион? Сюда, Дэмион! Иди ко мне!
Тони двинули по затылку. Вспыхнуло красным, слабо взревела труба. Тони упал мордой в ковер.
Сознание ему через некоторое время вернул телефонный звонок. Удалось доползти до тумбочки, где стоял аппарат, снять трубку и рухнуть с нею на кровать.
— Тони?
— Да.
— Это Тони?
— Да.
— Это Долли.
— Привет, Долли, как делишки, Долли?
— Не остри, Тони. Мама умерла.
— Мама?
— Да, моя мама. Вчера вечером.
— Соболезную.
— Я остаюсь на похороны. А потом вернусь домой.
Тони положил трубку. На полу он увидел утреннюю газету. Подобрал ее, растянулся на кровати. Война на Фолклендах еще не закончилась. Стороны обвиняли друг друга в нарушениях того и сего. Продолжалась стрельба. Эта чертова война когда-нибудь прекратится?
Тони встал и вышел в кухню. Добыл из холодильника салями и ливерную колбасу. Сделал себе с ними бутерброд — добавил острую горчицу, приправу, лук и помидор. Осталась одна бутылка «Туборга». Тони сел за столик, выпил пиво, съел бутерброд с ливерной колбасой и салями. Потом закурил и посидел, подумал: может, старушка хоть немного денег оставила, это было б славно, чертовски славно бы это было. Мужик заслужил немного удачи после такой адовой ночи.
Ну и матушка
У матушки Эдди зубы лошажьи были, у меня тоже, и, я помню, идем мы с ней как-то на горку в магазин, а она говорит:
— Генри, нам с тобой нужны скобки на зубы. Мы ужасно выглядим!
А я с ней такой гордый на эту горку шел, на ней узкое ситцевое платье, желтое в цветочек, высокие каблуки, она попой виляла, а каблучки по цементу — цок, цок, цок. И я думал: вот, иду с матушкой Эдди, а она идет со мной, и вместе мы вот идем в горку. Собственно, и все — я зашел в магазин, меня предки за хлебом послали, а она там себе тоже что-то купила. И все.
Мне нравилось ходить к Эдди. Его матушка все время сидела в кресле со стаканом, ноги одну на другую закидывала очень высоко, так что видать, докуда у нее доходят чулки, где голое начинается.
Матушка Эдди мне нравилась — настоящая дама. Я приходил, она говорила:
— Привет, Генри! — улыбалась и юбку не одергивала.
Папаша Эдди тоже говорил «привет». Он был здоровый мужик, тоже там сидел со стаканом. В 1933-м найти работу было нелегко, а кроме того, папаша у Эдди работать не мог. В Первую мировую он служил авиатором, и его сбили. У него в руках не кости были, а проволока, поэтому он просто сидел и пил с матушкой Эдди. Там, где они пили, было темно, только матушка Эдди все равно часто смеялась.
Мы с Эдди клеили модели аэропланов — дешевые, из бальзы. Летать они не летали, мы их просто двигали по воздуху руками. У Эдди был «СПАД», у меня — «фоккер». Мы посмотрели «Ангелов ада» с Джин Харлоу[17]. Мне вовсе не показалось, что Джин Харлоу интереснее матушки Эдди. Матушку Эдди с самим Эдди я, конечно, не обсуждал. Потом я заметил, что стал приходить и Юджин. У Юджина тоже был «СПАД», но с Юджином я мог говорить про матушку Эдди. Когда получалось. Мы устраивали отличные воздушные бои — два «СПАДа» против «фоккера». Я старался, как мог, но меня обычно все равно сбивали. Попав в переплет, я делал иммельман. Мы читали старые журналы про летчиков, лучше всех был «Летающие асы»[18]. Я даже письма в редакцию писал, а мне оттуда отвечали. Иммельман, писал мне редактор, почти невозможно совершить. Слишком велика нагрузка на крылья. Но иногда приходилось, особенно когда мне садились на хвост. Крылья у меня обычно срывало, и я вынужден был выходить из игры.
Когда нам удавалось избавиться от Эдди, мы разговаривали про матушку Эдди.
— Боже мой, вот же ноги у нее.
— И показывает их запросто.
— Тихо, Эдди идет.
Эдди понятия не имел, что мы так беседуем про его матушку. Мне было немного стыдно, только я ничего не мог с собой поделать. Само собой, мне совсем не хотелось, чтобы он так про мою матушку думал. Моя мать, конечно, выглядела совсем иначе. Ни у кого больше матери так не выглядели. Может, все дело в этих лошажьих зубах. То есть смотришь и видишь эти зубы — они желтоватые, а потом взгляд опускаешь, а там — ноги, открытые, одна ступня покачивается и дергается. Да, и у меня зубы лошажьи.
В общем, мы с Юджином ходили туда все время, вели воздушные бои, я делал иммельманы, у меня отрывало крылья. Хотя и другая игра у нас была, Эдди в нее тоже играл. Мы были воздушными трюкачами и гонщиками. Вылетали, рисковали по-крупному, но нам все же как-то удавалось возвращаться. Часто садились на газоны перед собственным домом. У нас у каждого был свой дом, у каждого была жена, и эти жены нас ждали. Мы описывали друг другу, как наши жены одеты. На них было не слишком много одежды. Ужены Юджина — меньше всех. Вообще-то у нее было платье, а спереди на нем — огромная дыра. Она так встречала Юджина в дверях. Моей жене дерзости недоставало, но и на ней было не много чего надето. И все мы постоянно занимались любовью. Занимались любовью с нашими женами. Им ее никогда не хватало. Пока мы трюкачили, гоняли и рисковали жизнью, они в этих наших домах нас все ждали и ждали. И просто любили нас — а больше никого не любили. Иногда мы пытались про них забыть и возвращались к своим воздушным боям. Эдди так и говорил; разговаривая о женщинах, мы только валялись на травке и больше ничего не делали. Самое большее — Эдди говорил: — Эй, у меня готово!
Тогда я перекатывался на спину и показывал ему свой, а потом и Юджин — свой. Так вот и проходили наши дни. Матушка и папаша Эдди сидели внутри и пили, а иногда мы слышали, как матушка Эдди смеется.
Однажды мы с Юджином пришли, стали звать Эдди, но он не вышел.
— Эдди, эй, выходи уже, елки-палки! Эдди не вышел.
— Там что-то не так, — сказал Юджин. — Я точно знаю — что-то там не так.
— Может, кого-нибудь убили.
— Надо посмотреть.
— Думаешь, стоит?
— Надо.
Сетка на двери открылась, мы зашли. Темно, как обычно. Потом мы услышали единственное слово:
— Бля!
Матушка Эдди лежала в спальне на кровати, пьяная. Ноги расставила, платье задралось. Юджин схватил меня за руку:
— Господи, ты глянь!
Выглядело прекрасно — боже мой, как прекрасно выглядело, только очень страшно, я не оценил. А вдруг кто зайдет и увидит, что мы смотрим? Платье на ней высоко задралось, а она пьяная, бедра нараспашку, чуть трусы не видать.
— Юджин, пошли скорей отсюда!
— Не, давай поглядим. Я позыбать хочу. Посмотри, сколько видно!
Я вспомнил, меня как-то по дороге подвозили — тетка меня подобрала какая-то. Юбка у нее на бедрах была — ну, в общем, чуть вокруг талии не намотана. Я смотрел вбок, смотрел вниз — мне было страшно. А она со мной просто разговаривала, я же пялился в ветровое стекло и отвечал на вопросы: «Куда едешь?», «Приятный денек, правда?». Но мне было жуть как страшно. Я не знал, что делать, но боялся, что, если что-то сделаю, будет плохо, она заорет или позовет полицию. Поэтому я только время от времени искоса поглядывал, а потом отворачивался. Наконец она меня высадила.
И вот про матушку Эдди мне так же было страшно.
