Стив Айлетт - Надувной доброволец
— Я не имел в виду ничего плохого.
— И больше так не делай, договорились?
— У Боба в лице столько металла, что есть опасность изменения магнитных полюсов планеты Эдди.
— У Боба нет в лице металла.
— Но мог бы быть.
— Или ближе к фактам, брат, или вообще молчи.
— С тебя достаточно, в таком ключе? В этот раз я лишь зашёл чуть дальше, чем следовало. Раздвинул границы дальше, чем ты мечтал, что возможно, а теперь ты боишься — боишься собственного соучастия в деле и собираешься запинать мою невинную задницу отсюда до вечности за преступление самовыражения в выражениях, обычно забронированных за святыми и официантами.
Эдди принялся булькать пинтой и избегать моего взгляда.
— И вот последний довод тех, кому в. молодости остро не хватало сиськи — горечь и зависть к тем, кто преодолел травму собственным уникальным и личным способом.
— Ну всё, — сказал он и встал, как решительный человек. Два часа спустя он стоял в той же позе, пока другие алкаши приходили и уходили, объявили закрытие и заперли двери — деятельность окружала статую этого единожды рассердившегося мужика. Вызвали доктора, который постучал по нему молоточками — оказалось, внешний слой идиота превратился в кремень. — Он там, внутри, живой, как обычно, — сказал доктор, убирая инструменты, — но эта жизнь более не видна глазу. Скармливайте ему побольше соломы и говорите о спортивных расписаниях. Скоро он увидит, что его неподвижное состояние в этом мире не имеет такого веса, как тогда, когда он был на ногах, как приличный чел.
— Спасибо, доктор, — сказал я, и открыл космос, чтобы навестить Минотавра, чьи взгляды в те дни пугали меня меньше. Воду, воздух и юмор вскрытия. Минотавр плакал блёснами и смеялся ядовитым газом. Вот такое впечатление он производил на меня и пугал остальных, когда утверждал, что знает демонов и делит свою зарплату с самим дьяволом. — Кайфоломы, — называл он тех, кто убегал. У него к руке был приделан переключатель стилей,
так что он мог избить тебя в манере различных известностей. Мать Тереза лупила в печень, а Никсон — по щекам.
Его жилище запотело омерзением.
— Эластичные летучие мыши, а?
Он налил выпить.
— Дурная вода, брат. Выпей, и твоя кожа станет кружевом, пронзённым пылью.
— Яд одного человека, — сказал я, принимая стакан. — Как думаешь, чем сейчас Эдди там внутри себя занимается?
— Пропускает занятия, словно одержимый. И больше чем я могу описать вашим примитивным языком.
— Я должен испугаться?
— Уважительнее, брат, перед Сатаной.
— Только не Сатана — дай отдохнуть, брат.
— Сатана никогда не отдыхает.
- Неудивительно, что он такой озлобленный. Брось мне газету.
— В такие времена, брат, ты познаешь тернистый путь.
— Ага, тернистый путь, что бы ты ни говорил, брат, — давай бросай, там есть одна прикольная история про сало и сотворение.
— Тут нет ничего прикольного про сало и сотворение.
— Говорю, есть, брат, — давай сюда.
Но в каждой статье рассказывалось про Боба — и в каждой утверждалось, что видели, как он душит лебедя, а потом отрывает ему клюв, чтобы использовать вместо рупора в чёрном, антикварном телефоне.
— Подобный тем, какие видишь в старых, жестоких фильмах, — продолжала история. Это событие произошло на каком-то большом светском приёме, и Боб был там, в модном тряпье — возможно, с отчётливой целью нападения на животное. Более сорока людей видели атаку, и каждый выдавал свой вариант той же свирепой байки. На следующий день газета была наполнена тем же самым.
Передовица вопила о “каторге” и “милосердии”, заключая, что для несчастного негодяя “всё кончено”.
— До прессы всегда доходит, как до жирафа, — заметил я Минотавру, но он посмотрел на меня с гибельно тяжёлым неодобрением.
Я настаивал.
— Хочу сказать, чугунноголовые мудозвоны. Может, до сих пор читают священные книги. Про всяких неудачников.
— Через компромисс мы идём, через светский лоск мы скользим.
Минотавр говорил о глобальных дарах. Для великого изначального зла — печаль. Для рабочего нерва Бога-негодование. Для меня — истощение.
— Скелет в яйце, а?
— Если тебе так нравится.
— Если мне так нравится — хорошая штука. Ты ни когда не останавливаешься, брат?
Теперь я вспоминаю дни, когда такой обмен фразами заставил бы меня вспыхнуть в ликовании желтой прессы — УБЛЮДОК НА СВОБОДЕ С МЕТАЛЛИЧЕСКОЙ ТРУБОЙ И НЕ ПОМОГАЕТ НАМ ПРИТВОРИТЬСЯ, ЧТО МЫ НЕ ЗНАЕМ, ПОЧЕМУ — в таком ключе.
Кровавые убийства тогда ещё были популярны, и все строили гипотезы, или хотя бы хмурились. “Давай еще разок — раздавался вопль. — Давай удвой”. Потом насилие.
Так что поговорив о Бобе и Эдди и проконсультировавшись с Рогатым по разным вопросам, я покинул Минотавра и встретился с Руби в первозданном болоте, которое мы устроили для развлечения в наших губительных отношениях Мы вышли в эволюцию и встретились друг с другом, и кишащий в грязи континуум бреда вился вокруг нас.
— Не могу поверить, что здесь всё и началось, — начала она говорить, но я заткнул её. Летучие мыши и слепозмеики начали хихикать. — А где Боб? — спросила она.
— В темнице, пытается выяснить, действительно ли его считают виновным.
— Невиновен, это несчастный случай.
— Тоже мнение.
— В чем его обвиняют?
— В хождении по потолку их гравитации.
— А что именно он сделал?
— Ты действительно хочешь знать?
Что я сказал Руби Громоглавой
Мне кажется, что всё началось в Москве. В этом городе самое важное — телятина. Ей забиты все подвалы — те, что не наполнены паром из моего носа и внутренностями медведей, которых я затащил туда под ложными предлогами и загасил немецким молотком — Артур, и Питер, и счётчик газа улыбались при моём появлении, затаскивая и эти останки, и другие, которые ещё слишком рано упоминать без риска быть арестованным. Сунь меня по своей воле в пушку, но не стреляй, пока я не готов.
Трижды я снабжал сообщество телятиной, и каждый раз забывал, как всё было. Булочники и распутники подмигивали и отпускали замечания — но только много позже, когда я уехал и мне пришли письма от возлюбленной с фотографиями и обвинениями, я узнал или поверил, что я убил кое-кого куда более питательного, нежели пара надоедливых официантов. Телятина, похоже, была деликатесом, я принёс её в закусочную на углу, мой плащ разразился снежным настом, когда я затащил тушу на стойку.
— Вот ваш демон, — сказал я, — и на голове у него так называемые рога. Так что не надо обрушивать на меня суеверный бред, пока вы не увидите настоящего.
Так мне и надо, конечно, они увидели настоящего — буквально на следующий день. Мычащего и трамбующего детей в детский сад. Воспитатели в слезах, народ в отделении полиции с вилами и винтовками-, и следящая собака, чтобы кричать через деревья и затравить ужас.
Всё, что я знал о демонах, я почерпнул из книг, и страх схватил и заполню меня, сунул меня в машину и увёз на две тысячи миль в другом направлении к дому незнакомца, где я описал охоту в мельчайших подробностях. Я всегда был маргиналом, вот.
Художники по клеёнчатой одежде прошли три шажка до ближайшей пивнушки и с каждым шагом подрывали ветер, так что все начали пихать их и цитировать правила. Они говорили, что это гонения, а им отвечали, что тут словно ад. Именно так и было. Великие мастера прошлого сжигали собственные работы и рвали свои бороды до тех пор, пока не текла кровь. Призраки притворялись оконным стеклом и подслушивали каждый наш разговор. Мудрые вылетали, проклиная тех, кого оставляли позади. Проклятия обычно кончались фразой “и я всех вас ненавижу”. Бывали времена, когда я думал, что это единственный способ обращаться к члену художественного сообщества. Потом я продал пряный колобок на улице за восемьдесят фунтов, потому что идиот принял меня за кого-то другого. Это был мой первый урок, как добиться успеха в этом мире.
А когда я пошёл к новым соседям, я позаботился взять с собой своё лицо и скрытые за ним свои убеждения. Куда входили мозги размером с яблоко, потерянные в раю, надзор за нервами, комик плюс деньги, моральные гарантии, вымученные аплодисменты, гербициды, успокаивающие сад, покрытые кровью определения, механически жужжащие ископаемые, коляски из крыльев летучей мыши, нищета и тень безрадостности, цветение ворона и детские цепи. Наловить эльфов и выпороть — горе замаскированным червям.
Никого не принуждали регулярно пугать меня, когда я пытался обжиться там — похоже, люди делали это по собственной воле, подробно описывая свои весьма специфические причины. Я ненавижу тебя потому… а конец фразы бывал таким личным и характерным, что я рыдал над многообразием рода человеческого. Я говорил им, что ненависть — слишком жалкий плод для столь щедрой ветви.
