Анна Зегерс - Седьмой крест. Рассказы
Циллих внимательно слушал. Он был взбудоражен всеми этими разговорами. Вдруг какой-то человек, который как раз в это время раздевался, воскликнул:
— Эй, Циллих, да никак это ты?
Циллих решил бежать, но было уже поздно: человек этот пробирался к нему. Даже в темноте было видно, до чего у него растрепанная, спутанная бороденка — ни дать ни взять редька, выдернутая из земли.
— Ты все еще меня не узнаешь? Да я же Антон!
Циллих сразу же его узнал, но лишь глядел на него в упор, словно мог взглядом заставить его исчезнуть. Антон был племянником мельника, которого тот усыновил.
— Чего же ты не дома? — удивился Антон Редька. — Со мной другое дело. Мельница наша сгорела. Тетку хватил удар, где дядя, не знаю. А у тебя дома дел невпроворот…
Циллих коротко ответил:
— Нужны деньги.
— И то правда, — поддакнул Антон. — Нет ни пфеннига, чтобы купить шпагату или гвоздей… Как чудно, что ты меня сразу не узнал… Я бы тебя узнал из миллиона… Помнишь, когда мы были на побывке дома и многим требовался трактор, ты дал мне попользоваться им без очереди, потому что мой отпуск подходил к концу. Вот это значит поступить по совести, век тебе буду благодарен…
Так как Циллих молчал, Антон с довольным видом сказал: «До завтра», — и пошел на свое место.
Но Циллиху стало ясно, что больше он здесь оставаться не может. Он еще не ушел достаточно далеко от своей деревни.
Он прокрался, используя все те хитрости, которые помогли ему в свое время избежать ареста на пути домой, мимо патрульных постов, окружавших соседний город. В предрассветной мгле брел он по дороге, направляясь в Браунсфельд, о котором знал только, что город этот находится там, где закатится солнце.
Вот оно взошло и начало, только куда более решительно, чем он, свой путь в том же направлении, бесстрастно светя и добру, и злу, творимому на земле. Звезды гасли одна за другой. Кое-где еще светился бакенный фонарь на реке, да уже зажигали электричество в тех крестьянских домах, где люди надеялись, встав ни свет ни заря, справиться с работой, на которую не хватало дня. Он прошел через деревню, где выжившая из ума древняя старуха, поднявшаяся затемно и вышедшая в еще пустой двор, бодро прокричала ему из ворот: «Хайль Гитлер!», потому что не знала, что Гитлера давным-давно нет. Он шагал по незасеянным полям, которые в бурном бесполезном цветении источали душный аромат, он миновал крестьянскую семью, которая окучивала картошку на своем участке с таким ожесточением, словно нынче занялся первый день творенья и именно этому полю предназначено стать твердью. Он издали увидел, как из долины по проселку к шоссе поднимался какой-то человечек, да так медленно, что они встретились с Циллихом на перекрестке дорог. Человечек этот был до того грязный, что казалось, со дня капитуляции он нигде не нашел воды, чтобы умыться. На нем была длинная женская вязаная кофта, которая обтягивала его гибкий, вихляющий торс. В верхнюю петлю была воткнута желтая астра. Он обернулся к Циллиху, словно ждал этой встречи, и сказал, хитро поблескивая глазами:
— Куда ты так торопишься, товарищ?
— В Браунсфельд, — ответил Циллих.
— До чего же люди любят доставлять себе лишние хлопоты. Чего ты там потерял, в Браунсфельде?
— Хочу устроиться на работу. На стройку.
— Тут до песчаного карьера рукой подать. Там нас обоих возьмут. На том берегу, в Мамольсгейме, цементный завод. Он снова работает. Там нужен песок.
— Думаешь, меня возьмут на карьер?
— Точно, они каждому рады.
Маленький человечек шел будто гулял, и Циллих тоже перестал торопиться. Может быть, именно на этом песчаном карьере, в стороне от населенных пунктов, ему будет всего спокойнее.
— Ну вот, видишь, — сказал человечек, будто угадав его мысли. — Стоит ли топать до Браунсфельда? Чего зря тормошиться?
Он принялся насвистывать одну за другой старые веселые песенки, которые были модны во время войны, и до войны, и, казалось, испокон веку. Но потом он перешел к другим песенкам и маршам, таким недавним, так хорошо знакомым, что у Циллиха мурашки побежали по спине. Человечек не перестал свистать и тогда, когда из ближайшей деревни вышел батальон американских солдат в форме цвета хаки и промаршировал мимо них, — он даже не сбился с такта. Его явно забавляло, что они не знали, что за мелодии он насвистывает, и глаза его так и сверкали. Закончив «Еврейскую кровь», он принялся за «Куколок».
Циллих свободно вздохнул, когда они благополучно миновали батальон. Ему меньше всего хотелось попасть сейчас в переделку. У него не было никакого желания страдать за то, что рухнуло. Он томился только по миру и покою. «Интересно, что это за тип? — думал человечек. — Сейчас проверим, на какой мотивчик он клюнет». И он засвистел: «Братья, к солнцу, к свободе». Циллих шел, как ни в чем не бывало, и тоже думал: «Что это за тип?» Человечек теперь соловьем разливался, высвистывая «Хорст Бессель». Мимо прошли два мальчика с охапками хвороста, они обернулись и засмеялись. Циллих со своим спутником поравнялись с паровым катком, у которого возилось несколько дорожных рабочих. Человечек свистел теперь «Интернационал». Один из рабочих крикнул: «Рот фронт!» «Вот один из них», — подумал Циллих, и ему стало не по себе.
— Как тебя зовут? — спросил он попутчика.
— Меня? Петер Неизвестный.
Циллих озадаченно посмотрел на маленького человечка: шутит он или говорит всерьез? Может быть, и есть такая фамилия «Неизвестный»? Тем временем стало совсем светло. Деревня, через которую они сейчас шагали, уже давно проснулась. «Надеюсь, Ганс нашел мою мотыгу в яме», — подумал вдруг Циллих. Больше он о доме не вспоминал, не вспоминал о нем и прежде, подобно тому как солдат не вспоминает казарму, где была временно расквартирована его часть.
— Гляди, как заросла травой церковная площадь! Странно, что не приказывают навести тут порядок! — сказал вдруг человечек.
— Мы бы сразу приказали, — ответил Циллих.
«Вот, наконец-то я тебя поймал», — подумал человечек и сказал:
— Ну, конечно, если бы мы победили… тогда… на Украине, в одном селе, во время наших побед…
Циллих молчал. Он думал: «Не человек, а сатана какой-то… Да еще с желтой астрой!»
— Ты идешь с Востока? Да? — спросил человечек.
Циллих испугался.
— Я? Да нет, нет!.. Я иду с Мааса.
— Странно, — заметил человечек. — Что же ты таким кружным путем идешь в Браунсфельд? А как тебя зовут?
— Шульце, — соврал Циллих.
— Гляди-ка! — воскликнул человечек. — Вот удивительно!..
— Что же удивительного в том, что кого-то зовут Шульце? В Германии ведь тысяча Шульцев!
— То-то и удивительно, что и тебя так зовут. Я вот, например, знал одного, у которого фамилия была Карфуннельштейн.
— Наверняка еврей. Их уж больше нету.
— Нет, нет, кое-какие появляются, — сказал человечек. — Ты что, против?
Циллих вспомнил, скольких он вешал, вынимал из петли и тут же снова вешал. В лагере Пяски он этим особенно увлекался.
— Все же странно, что еще есть евреи, — сказал он.
— Почему? — спросил человечек. — Когда во время всемирного потопа открыли ковчег, из него тоже еврей выскочил.
— Какой еврей?
— Да Ной.
Они шли мимо лиловых полей, на солнце поблескивали тысячи кочанов красной капусты.
— Здесь они уже здорово преуспели, — сказал Циллих.
— Да, здесь и войны-то не было.
Они подымались по пологому склону. Человечек, которого, быть может, звали Неизвестный, свернул на боковую дорогу, и она привела их по гребню холма в буковую рощицу. Потом пошли молодые низкорослые сосенки. Это был заповедник; война его не тронула, он только зарос за эти годы больше обычного. Пахло лесом и травами, и человечек раздувал ноздри. Вдруг он остановился и так резко повернулся, что Циллих испугался.
— Что случилось?
— Ничего. Погляди на реку.
Река была все та же, что и дома. Сверху она выглядела узкой сверкающей полоской. От нее никуда не уйти.
— На том берегу цементный завод, — сказал человечек. — А под нами песчаный карьер.
Тем временем инженер Вольперт обратился в особую комиссию, где сидели союзные офицеры и чиновники, ведающие подобными делами. Его показания внимательно выслушали и тщательно записали все данные, необходимые для розыска.
Когда в лагере Вольперт, смертельно усталый, лежал на нарах и терзавшие его страдания не давали ему сомкнуть глаз, мог ли он тогда себе представить, что пережитые им муки выльются всего лишь в стенограмму и протокол? Ему сказали, что пришлют повестку, как только удастся задержать разыскиваемого человека. Вольперт представил себе Циллиха таким, каким он его увидел утром в деревне, потом таким, каким он был год назад: как он в коричневой рубашке, с широко расставленными ногами внимательно и равнодушно обводит взглядом своих глаз-бусинок изможденные лица заключенных и как он сейчас шагает по шоссе, или сидит в трактире, или работает в облаке пыли на стройке — один из множества, неуловимый, неприметный, без каиновой печати на челе. Молодой офицер, давно уже занявшийся другим документом, вдруг поднял голову, быть может, потому что не услышал, как закрылась дверь за посетителем. Что-то в выражении лица Вольперта остановило его внимание.
