Анна Зегерс - Седьмой крест. Рассказы
Хениш зашел в дом Циллиха и отдал деньги его жене, которая была этим очень удивлена и обрадована. Потом он так быстро взбежал по насыпи, что догнал Вольперта. Они укрепили веревками детали машин. Поезд тронулся в Цейсен…
Чуть холмистая местность краснела кое-где островками невырубленных буков. Она была разделена на такое множество четырехугольников картофельных и пшеничных полей, что выглядела как аккуратно заплатанный крестьянский фартук. Война казалась здесь столь же далекой, как и все те войны, о которых рассказывал деревенский школьный учитель. Земля залечила раны от артиллерийского огня, и лишь мирные дымы от тлеющей сухой картофельной ботвы поднимались к серо-голубому предвечернему небу.
Фрау Циллих тем временем спрятала полученные деньги в ящик. Этот неожиданный заработок пришелся ей как нельзя кстати. Если Циллих действительно отправился в город на работу, было еще далеко не ясно, вернется ли он назад, когда и с какими деньгами. Хотя теперь все дела по хозяйству свалились на нее и на старшего мальчика — остальные трое были еще так малы, что от них не жди никакой помощи, — от ухода мужа она испытывала скорее облегчение, чем досаду. И это несмотря на то, что с тех пор, как Циллих пришел домой, он работал не покладая рук. Нежданно-негаданно, когда все уже окончательно рухнуло, когда запах гари от пылающего Цейсена долетал до деревни, когда кругом кишмя кишело чужеземными солдатами, он как-то вечером появился во дворе, словно из-под земли вырос. День и ночь, не зная устали, бежал он с востока на запад, чтобы поскорее добраться до дома. Его потянуло в деревню, лежащую среди давно оставленных им холмов, на берегу давно оставленной им речушки, как ребенка тянет на колени матери. Стиснув зубы, он тут же отправился в путь, словно его неудержимо манил жалкий крестьянский труд, которого он прежде терпеть не мог. Как только, повинуясь воле отцов, они сыграли свадьбу, он стал уклоняться от работы. Он не выходил из трактира, участвовал во всех попойках и драках. Но еще больше, чем от побоев и пинков, она страдала от его постоянного глумления. Он все твердил, что она вызывает отвращение, что она грязная, уродливая и тупая баба. Но не была же она так тупа, чтобы не понимать оскорбительности его слов. Когда он надел коричневую рубашку, хромовые сапоги и кожаный ремень, лучше стало в том отношении, что драки в деревне сами по себе прекратились, потому что все люди вдруг как-то притихли. К тому же он тогда часто ездил на грузовике в Цейсен на всевозможные собрания, с которых он возвращался всегда усталый и сытый.
Она надорвалась на работе, когда он в один прекрасный день, не долго думая, вдруг уехал, бросив на нее все хозяйство. По приказу фюрера, сказал он, это его долг, так же как и ее. С тех пор его почти никогда больше дома не было — он приезжал только на короткие отпуска. В мирное время было уже совсем как в войну. Иногда он посылал деньги, что помогало ей как-то сводить концы с концами. Потом, с фронта, он посылал ей посылки с вещами, с едой и с башмаками для детей. Она уже почти с ним примирилась, особенно когда он так неожиданно появился во дворе. Его словно подменили, он стал набожен, работящ, тих. Только иногда у него пробуждалось желание ущипнуть кого-нибудь из малышей или скорчить им зверскую рожу, или он, словно полоумный, часами что-то шептал про себя. Особенно ей было невмоготу проводить вечера на кухне вдвоем с мужем, который сидел, уставившись в одну точку.
Но в деревне говорили: «Циллиху пообшибали рога», или: «Теперь Циллих знает, почем фунт лиха!», или: «Радуйся, хоть без мужа не осталась»…
Как только мальчик, получив от отца веревки, скрылся в буковой роще, Циллих спрятал инструменты, которые он было вытащил, в заранее выкопанную яму и быстро зашагал по дороге, идущей вдоль холмов. Он пересек шоссе, а когда до него донесся паровозный гудок, нырнул в кусты, окаймлявшие луг. Впрочем, незнакомец все равно его не узнал бы издалека, с поезда, даже если бы смотрел в полевой бинокль — он был всего маленькой точечкой на широкой равнине. Циллих четко не вспомнил этого человека, но он показался ему подозрительным, когда почему-то вздрогнул и стал вдруг с чрезмерной пристальностью следить за всеми его движениями. С тех пор как осенью 1937 года Циллиха назначили охранником в концентрационный лагерь Вестгофен, под его надзором перебывало столько заключенных, в стольких лагерях, что из этих тысяч он не мог упомнить каждого в отдельности. Большинство из них погибло, но, без сомнения, по стране еще были рассеяны некоторые — те, которым удалось пережить даже войну. Были среди них, наверно, и такие, кому мысль о мести не давала покоя. Они не признавали мира, о котором так истосковались люди и поля. Они думали только о ненависти и мести, и это после того, как человечество чуть не захлебнулось в крови и стремилось к тишине и покою под ясным небом, мечтало лишь о том, чтобы сеять и собирать урожай. Впрочем, Циллих был согласен и на любую другую работу, которую мог бы спокойно выполнять, не опасаясь, что его вдруг опознают, что кто-то за ним будет недоверчиво следить, что вечером его призовут к ответу. Куда ему теперь деться? Он был счастлив, когда ему удалось наконец добраться до дома, оставив за спиной тысячи километров и три враждебные армии. Дома он обрел покой. Никто в деревне толком не знал, где он прослужил все эти годы. Никто уже в точности не помнил, кому и когда он ломал кости. До этой сегодняшней встречи. Скорее всего, этот тип сидел у него в лагере Пяски в Польше. Так ему мерещилось.
Поезд уже давно миновал следующую станцию, когда Циллих решился выбраться из кустов. Он изменил направление своего пути: он быстро шагал теперь в стороне от шоссе по проселочной дороге, которая вела в Вейнгейм. Из осторожности, вошедшей ему в плоть и кровь, он избежал встречи не только с несколькими иностранными военными патрулями, но даже с крестьянами, сторожившими поля. Издали уцелевшие на краю города дома с остроконечными крышами и фронтонами казались задником, на фоне которого громоздились развалины и копошились люди.
Городские ворота, в которые вошел Циллих, тоже хорошо сохранились, но вели они на пепелище. Груды обломков и битого кирпича в основном удалось мало-помалу разобрать, так что город представал теперь в виде черного облака над строительной площадкой, отчасти уже перекопанной и местами перерезанной аккуратными канавами, наполненными грунтовой водой. Было здесь и некое подобие улиц из зыбких времянок, сложенных на скорую руку, чтобы столь же быстро быть снесенными. Времянки эти стояли на месте тысячелетней крепости, от которой не осталось и следа. К ним тянулся поток людей, окончивших смену. Циллих присоединился к толпе. Кто-то обратил внимание на растерянное выражение его лица и из чувства товарищества пригласил Циллиха переночевать в бараке.
Большинство из лежащих на соломенных тюфяках застряли в этих бараках, ими самими сооруженных из остаточного чувства порядка, потому что либо вовсе не имели своего дома, либо задержались по пути домой, привлеченные временной работой. Циллих, пробираясь к себе в деревню, уже перебывал во многих подобных пристанищах, битком набитых людьми, и всегда тосковал в них по родным стенам, но теперь он впервые почувствовал покой от ненавистного ему прежде спертого людского духа. Он был измучен до крайности. Он уткнулся лицом в руку соседа и заснул. Но сон не принес ему отдыха, а только тревогу и смятение. Ему ничего не снилось или что-то бесформенное, неуловимое, но всеми клетками своего существа он ощущал надвигающуюся угрозу. Он предчувствовал смерть, как нечто неотвратимое, всемогущее и безошибочно разящее. Ему казалось, что смерть идет за ним следом, что она нагоняет его. Она словно дергала его за волосы, жгла ему сердце, щипала за пятки, мурашками пробегала по спине. Циллих готов был реветь от бешенства, любой ценой избавиться от этого наваждения, он кричал во сне: «Прекратить!» Он приказывал: «Вон! Живо! Кругом марш!» Сосед тряс его за плечо, будил, добродушно уговаривал: «Успокойся, теперь ведь мир…» Видимо, и его, и других соседей не раз мучили кошмары. Циллих думал: «Мир-то мир, да не для всех! Не так это все просто».
Он, как зверь, который притворяется мертвым в минуту опасности, старался вжаться в свой тюфяк. Проснувшись, он приподнялся и провел рукой по лицу, волосы его были мокры от пота. За спиной раздавался гул голосов, хотя люди явно старались говорить шепотом. Он разозлился, что ему не повиновались, хотя он ведь только во сне приказывал соблюдать полнейшую тишину. Он стал вслушиваться в обрывки фраз, словно поймал нить заговора, который могут плести только в темноте. Шпиль церкви святого Иоганна обрушился… Крышу снесло… Крестовую галерею кое-как покрыли и устроили там контору по найму рабочих. Говорят, скоро придет приказ от оккупационных властей, что каждый должен зарегистрироваться и указать, откуда он едет и куда направляется… Уж конечно, все начнется с канцелярии… И даже когда людям некуда податься, они чувствуют себя вроде бы устроенными, если их имя значится на какой-нибудь бумаге. А номер в списке — это уже как крыша над головой…
