Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
— Добро пожаловать, добро пожаловать, ваше благородие, — поспешил он ему навстречу, чтобы пожать руку.
Подвольский пришел в экстаз. Большая знаменитость и не могла явиться сейчас в Балинг, будь то хоть сам Бисмарк! Подвольский страстно любил сплетни. Только на честном лице. Палойтаи отразилось глубокое сочувствие, он не мог его скрыть, он был настоящим другом семейства Тоот.
— Не положен мне этот титул, ваше сиятельство, у меня нет грамоты, — возразил Михай Тоот, — не дворянин я, одним словом, никто, а теперь-то уж и вовсе.
— Э-э, не стоит принимать так близко к сердцу, — перебил граф Подвольский, желая сразу вцепиться in media res [141] — Ведь и мы когда-то были молодыми, клянусь честью, ну, а что касается меня…
Хозяин дома дернул болтливого старикашку за пиджак, не в ту, мол, сторону дышло повернул.
— Право, не слушайте его, дорогой сосед, садитесь-ка с нами. Что вам принести, сигары или чубук? Право, не слушайте его.
— Благодарю, мне бы лучше сигару.
— Знаете, это очень мило с вашей стороны навестить меня в кои-то веки навестить.
— Я приехал по делу, ваше сиятельство.
— О, неужели? — спросил граф с выжидательным любопытством. — Быть может, вы хотите побеседовать с глазу на глаз?
— Я никогда ничего не скрывал, таким был всю жизнь, таким и остался.
•— Прекрасная привычка, — похвалил Топшич. — Если бы все люди были видны насквозь… все люди.
— Полно, оставь, — затрещал Подвольский. — На что ж тогда судебные следователи да сыщики?
— Не беспокойтесь, дорогой сосед, не беспокойтесь…
— Я ведь вот зачем приехал, ваше сиятельство, — начал Михай Тоот, откидывая со лба седеющие волосы. — Хочу предложить вам, как моему ближайшему соседу, купить рекеттешское имение. Отдам очень дешево. Тут уж и Палойтаи не смог промолчать.
— Что? Уж не хочешь ли ты на самом деле продать имение?
— Хочу, — решительно и твердо ответил Михай Тоот.
— А почему?
— Хочу отсюда переселиться. Думаю, нет необходимости подробно объяснять причины.
Топшич кивнул головой, мол, нет необходимости. Затем кивнул еще раз, ибо привык, высказав свое мнение, повторить его.
— Гм, — произнес он после небольшой паузы, во время которой Палойтаи нервно прохаживался взад и вперед. — Несомненно, случай пренеприятный. Я сожалею, как говорится, я потрясен… У меня тоже есть дочери, воспитываешь их и не знаешь, для какого негодяя воспитываешь… для какого негодяя. Словом, если у вас есть надобность в верном друге, искреннем советчике, я к вашим услугам, hie sum [142] (он схватил и горячо потряс руку Тоота), но если речь идет о покупке, то увольте. Помочь не могу по двум причинам: во-первых, у меня нет денег, во-вторых, душа не лежит способствовать вашему переселению из уезда, для которого вы истинный отец и благодетель. Деньги я бы, возможно, где-нибудь достал, но душу не могу взять в долг у еврея… душу не могу взять в долг.
— А души-то и нет у них, — заметил Палойтаи. Михай Тоот не мог скрыть своего разочарования и неудовольствия.
— А я-то надеялся, — пробормотал он в замешательстве.
— Но-но, на это не надо надеяться. Нужно выспаться хорошенько, а не принимать поспешные решения. Есть вещи, которые яснее видны с некоторого расстояния. Откажитесь от подобных планов. Что произошло, то произошло, случались дела и посерьезнее. Надо привести их в порядок, и точка. А не впадать в отчаяние. Нужно все делать по-умному и спасти, что возможно, а при случае и то, что невозможно. Не сочтите меня нескромным — мы ведь in camera charitatis — и позвольте спросить, что вы предприняли по этому делу?
— Я? Ничего.
— Как? Ничего? Слышишь, Палойтаи, он ничего до сих пор не предпринял. Что ты на это скажешь, Подвольский? Черт возьми, нехорошо… Ты слышал, Палойтаи?
— А что я мог предпринять? — пожав плечами, с бесстрастным лицом спросил Михай Тоот.
— Надо заставить этого молокососа ответить за содеянное, — сердито сказал Палойтаи.
— Ответить? — с невеселой улыбкой произнес Тоот. — Я уж думал об этом. Но пришел к выводу, что, если застрелю его, меня посадят в тюрьму, и снова моей семье неприятности, а если он меня застрелит, опять-таки неприятности и горе в моей семье.
Подвольский, раскачиваясь на стуле, все подмигивал другому графу, словно говоря: «Поистине филистерские рассуждения», — а вслух доброжелательно, с повадкой снисходительного героя, заметил:
— А-а, не надо бояться оружия, черт побери. Оно не кусается, а только стреляет.
— Поверьте, господин граф, я не боюсь, — возразил Тоот.
— Верю, душа моя, но вы когда-нибудь дрались на дуэли?
— Да, случалось.
— Правда? Граф Топшич перебил:
— Э-э, конечно. Большой шрам на лице Раганьоша — память о ней. Я был секундантом Раганьоша на дуэли.
— Sapristi, поздравляю! — вскочил Подвольский. — Я кое-что об этом слыхал. В Париже, правда?
— Да, в Париже, — сконфузившись, признался Михай Тоот.
— Почему ты никогда не говорил мне об этом? — изумился Палойтаи.
— Просто речи не заходило.
— Sapristi, sapristi! — бушевал Подвольский. — Вот это да! Черт побери, я рад. Послушайте, господин Тоот, будем теперь на «ты». Прикажи-ка, Янош, принести коньяка, выпьем с этим зверем на брудершафт.
— Не дури, Подвольский, — сказал хозяин, — позвони лакею пли сам поищи бутылку с коньяком в столовой, а нам дай сейчас серьезно поговорить. Не дури, Подвольский.
Подвольский дурить перестал и тихонько, незаметно выскользнул поискать веселящего зелья.
— На чем мы остановились? — продолжал граф. — Да, вспомнил. Вы говорили, скверно, если он вас пристрелит, и плохо, если вы пристрелите его. Ну-с, допускаю, практический результат не будет удовлетворительным, а вы человек практических результатов. Однако вы забываете, если призвать его к ответу, может случиться, Ности вынужден будет жениться на вашей дочери… может случиться.
— Благодарю покорно, — с презрительным жестом произнес Михай Тоот. — Это уже случилось. (Он вынул из кармана конверт.) Господин Ности еще позавчера прислал письмо, в котором умоляет о прощенье и вновь просит руки моей дочери.
— Браво! — вскричал Топшич.
— Но ведь тогда все в порядке, — вторил ему удовлетворенный Палойтаи.
— Почему в порядке? — удивился Тоот.
— Да ведь он же даст имя твоей дочери, тем и уладит дело.
— Но я-то не отдам ему свою дочь!
— Как не отдашь, ты что, с ума сошел?
— Нет, нет, вы так не поступите! — настаивал и Топшич.
— Именно так, потому что я еще не сошел с ума, — твердо произнес Михай Тоот.
Два почтенных господина набросились на него, словно рассерженные хомяки, убеждали его и справа и слева, — за предложение, мол, обеими руками ухватиться следует, над ним и раздумывать нельзя, хотя бы уж потому, что выбора нет: либо это, либо ничего. Приводили ему примеры: так вышли замуж и Эржи Винкоци за Шомойаи, и Матильда Сухаи за пештского стряпчего, и Эстер Комароми за Пала Шоша, а ведь какая надменная была особа, но что поделаешь, так положено. Люди постепенно все забудут, а молодые люди, в конце концов, попадут в ту же матримониальную книгу, куда и без этой истории попали бы.
— Да, но я-то и без этой истории отказал ему, когда он первый раз делал предложение, — заявил господин Тоот.
— А почему? — спросили оба сразу..
— Я знал его за человека слабохарактерного, ничтожного.
— Тогда, возможно, ты и был прав, — задумчиво произнес Палойтаи, — пожалуй, я бы сам тебе это посоветовал, но теперь придется отдать.
— Безусловно! — подтвердил граф.
— Э-э, ваше превосходительство, как же вы, такой умный человек, можете говорить, что теперь я должен отдать дочь? Неужто теперь, нанеся мне бесчестье, сей юнец стал порядочнее? Топшич улыбнулся над пристрастностью отца, а Палойтаи, напротив, озлился.
— Не юнец стал порядочнее, а дочь твоя теперь с изъяном, ты что, понять не хочешь? Ведь она моя любимица, я люблю ее, словно дочь родную, сердце у меня болит, когда говорю это, но зачем себя обманывать, девушка тоже товар на ярмарке, и сейчас цена ее ниже, чем раньше. Вот ведь и жеребенок, напоровшись на кол, сразу дешевле становится.
— Девушка не виновата. Ее подло заманили в ловушку.
— И жеребенок не виноват, ну и что же? Есть в нем изъян, и точка.
— Ох, какие взгляды! — ужаснулся Михай Тоот, и даже лоб у него вспотел. — Начинаешь даже сомневаться, способны ли люди вообще мыслить. Итак, если негодяй похитил честь у нашей дочери, мы должны бежать за ним вслед (по-твоему, Палойтаи), просить, чтобы он женился на девушке и приданое к тому же взял. И это ты называешь — «уладить дело», а граф — спасением («спасем, что возможно»). Как же так? В этом спасение? Это — улаживание дела? Рассмотрим все по порядку. Пока погублена только честь девушки, не так ли, но остались ее молодость, красота, приданое. Теперь негодяй и это заберет. Со временем он погубит ее красоту, станет скверно с ней обращаться, ибо он негодяй, возможно, даже бить начнет, так как он злодей, деньги ее промотает, так как он кутила, и, когда у нее ничего не останется: красота исчезнет, деньги растают, а сама она превратится в развалину, — он вышвырнет ее, если, конечно, не бросит еще раньше, когда пропадет одно из этих достоинств, ведь весьма вероятно, что он освободится от нее, как только израсходует деньги. Но и это можно будет еще почесть за счастье. Неужели это называется — уладить дело, как ты говоришь, Палойтаи? Идиотство это, вот что! Ты слышишь? (Произнося этот монолог, Михай Тоот весь побагровел, глаза его метали зеленые молнии ненависти.) Да, весьма характерно для старой, прогнившей Европы, где, стоило французской королеве, забеременев, надеть кринолин, как женщины, даже те, кого бог наградил прекрасными фигурами, сами себя изуродовали, считая, что так положено. Ну-с, а я, если б был красивой, изящной женщиной, не стал бы напяливать кринолин, могу вас заверить. И не стану напяливать тот кринолин, что на отцов кроят, как бы ни высмеивали меня вы, ваше сиятельство. Уладить дело! Ничего себе! В семейный дом врывается грабитель, крадет серебряные ложечки, а за ним бегут: остановитесь, господин вор, пожалуйста, вернитесь, заберите еще вилки и ножи, у нас ведь целый гарнитур. Ну-с, вот и господин Ференц Ности в своем письме тоже просит отдать ему весь гарнитур, ха-ха-ха! Граф спокойно положил чубук.
