Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы
Но что земляника! Стоило гостям заранее высказать пожелание — и на еще безлистных деревьях хозяйского сада вырастали яблоки, апельсины, абрикосы и персики, для сбора которых приглашались любители. И нужды нет, что сочная груша оттягивала ветку березы, — от этого она не становилась хуже.
Лучше же всего были в доме камер-юнкера Рококо уборные комнаты. Правда, в те времена дело обстояло неважно с водопроводом и канализацией; зато в дамской уборной столики ломились от коробок с пудрой, скляночек с духами, пакетиков лаванды и других душистых трав. На тарелочках лежали мушки всех величин, шпильки любой формы, булавочки, застежечки, еще не совсем вышедшие из моды блошиные ловушки на цепочках, искусственные локоны всех мастей — и все это дамы могли забирать с собой в желаемом количестве на память о гостеприимном хозяине. В мужской уборной были к услугам два крепостных брадобрея и было можно раздобыться не только шейным платочком, но и хорошим исподним бельем и брызжами.
Очаровательная жизнь! И если хозяину это влетало в копеечку, — то для чего-нибудь существовали хамы, пахавшие и сеявшие в его деревнях.
О странной кончине камер-юнкера Рококо подробных сведений до сих пор не было, и мы рады этот пробел в исторической литературе посильно восполнить.
Грибы делятся на собственно грибы и на губы. Грибы — белые, губы — все остальные. Белый гриб ни с каким другим не спутаешь, в губах разбираться труднее.
Очень любил грибы камер-юнкер. Любил белый гриб в сметане, ценил соленый груздь, уважал и подгруздь, обожал бутылочный рыжик, смаковал опенка, отдавал должное подосиновику и подберезовику; особенно если суп из них приправить луком и перцем до крайности, да не пожалеть и лаврового листа. Хорош, хоть и неказист, сморчок — гриб ранний. Трюфель дорог, но ароматен, и ищут его при помощи опытной свиньи. Первым в России стал есть шампиньоны именно камер-юнкер Рококо; до него этот гриб почитался поганым. А то вдруг набрасывался на лисичку в масле, хорошо прожаренную, на зубе хрустящую. Умелый повар сделает чудесное блюдо не только из валуя-кульбика, но даже из будто бы презренной акулининой губы. На любителя — сыроежка в сыром виде, с перчиком и тертым хреном. Моховик, поддубник, зайчонок — всем хорошо известны. В наши дни один профессор доказал, что можно есть и мухоморы, если их выварить в уксусе, и съел целый фунт во время лекции о грибах, — но скончался, бедняга, в судорогах.
Все эти сорта грибов камер-юнкер знал отлично, потребляя неумеренно, — и был здоров. Знал эти и открывал новые во славу грибной науки, пока не докопался до гриба-самопляса, известного в народе своим чудесным свойством — пробуждать в людях отчаянную веселость, особенно если пустить такой грибок под стаканчик водки.
Камер-юнкер решил попробовать. Попробовал — и ничего, только левая нога стала слегка дергаться, тошноту же он убил перцовкой. И вот тогда он заказал повару поджарить сковородочку грибов-самоплясов с имбирем да прибавить капельку гвоздичного масла.
Был гриб слегка горьковат, но потребляем. Перекрестившись, камер-юнкер, человек решительный и готовый страдать для науки, ту сковородочку грибов-самоплясов одним духом изничтожил.
И тут — началось.
Веселость пришла не сразу, а только через четверть часа. Моргнула одна нога, подмигнула ей другая — и пустился камер-юнкер в пляс безо всякой музыки. Плясал стоя, плясал сидя и плясал лежа — не мог остановиться. Приплясывая, стонал и выкрикивал не вполне понятное. То бился о стенку, то бросался на пол и быстро вертелся на животе, который от природы имел круглым и выдающимся. При такой комплекции внезапно извивался змейкой, загибался дугой, подпрыгивал — и начинал бегать на четвереньках из комнаты в комнату, так что угнаться за ним было невозможно. Наскучивши же бегать по полу, устремился в сад, кубарем скатившись с лестницы, пробежал, подплясывая, до искусственного грота, над входом в который была высечена надпись русскими буквами «Мон Репо», и, в тот грот не проникая, успокоился на его пороге не на час, не на день, а на вечные времена.
Рассказывают, что последними словами камер-юнкера Рококо были: «Я сделал, что мог, пусть кто может сделает лучше».[247] Но слишком часто знаменитостям приписывают исторические возгласы, которые им и в голову не приходили; притом Рококо не знал латыни. Пользуясь в нашем исследовании исключительно проверенными данными, можем удостоверить, что, испуская дух и в последний раз проплясав в воздухе ногами, камер-юнкер Рококо уже слабеющим голосом воскликнул:
— Вот это — гриб!
ЖЕРТВА ПРОРИЦАНИЯ
Иностранцы умеют ловко устраиваться в истории. Девица Мария Ленорман, предсказавшая Наполеону его ослепительную, хотя и хлопотную карьеру, признана знаменитой гадальщицей, — а нашей Марфуши, чухонки с Бердова завода, ее современницы, никто не помнит и не знает. Но и в практике девицы Ленорман отмечаются обычно не лучшие из ее предсказаний, а только наиболее известные. Лучшим предсказанием, действительно исполнившимся в точности (конечно, наряду со случаем Наполеона), мы считаем ее предсказание богатому русскому помещику Ивану Платоновичу Бессонову, что он умрет в собственной постели.
Иван Платонович побывал в Париже офицером в 1814 году. Насмотревшись на разные диковины, нам с вами отлично знакомые и достаточно надоевшие, Иван Платонович завернул, конечно, и на прием к девице Ленорман, проживавшей на улице Турнон, между Сеной и Люксембургским дворцом, в доме номер пять. Посмотрев на его ладонь, девица не задумываясь брякнула:
— Вижу судьбу вашу ясно: вы умрете на постели!
Другой бы только улыбнулся, потому что такая смерть не хуже всякой иной и даже удобнее. Но Иван Платонович пришел в ужас и потребовал дополнительных разъяснений:
— Когда? Когда это будет?
— Будет, когда вы ляжете на постель.
Это прорицание так потрясло Ивана Платоновича, что определило всю его дальнейшую жизнь, довольно продолжительную: он скончался в Москве пятьдесят лет спустя.
Никогда за эти полвека Иван Платонович не ложился спать по-человечески — раздевшись, надев колпак и вытянув ноги. Кровать, перины, подушки гагачьего пуха, стеганые одеяла были раз навсегда исключены из его быта и вынесены из его дома. Самое большее, что он себе позволял, это — подремать в кресле, обитом плетеньем из ремешков, оставляя ноги покоиться на полу. Так как в подобном положении тело как следует не отдыхает, то Иван Платонович предпочитал проводить ночи в обществе веселящихся людей.
В молодости это просто, особенно для человека с порядочным состоянием: карты, шампанское, женщины (до известного, конечно, предела). О женитьбе и думать не пришлось: какая женщина согласилась бы делить судьбу с таким неуютным человеком, отрицающим примитивные удобства! Но даже и в молодые годы Иван Платонович тяжко переносил им самим наложенное на себя бремя. Общество было нужно ему не для веселья, а лишь для того, чтобы не спать. Он дремал за карточным столом, клевал носом за парадным ужином, зевал в лицо соблазнительной красавице, всхрапывал под цыганское пение. Его не веселили ни искрометное аи, ни загибание карты мирандолем, ни призывная улыбка прелестницы Лаисы или Аспазии. И, однако, кутежи и игорные дома он оставлял последним, радуясь только тому, что ночь прошла и можно отдаться дневным развлечениям.
Эти дневные развлечения были также однообразны. С утра Ивану Платоновичу закладывали четвероместную карету. Он надевал фрак и белый галстук, брал с собой калмычку и старого мопса, отзывавшегося на кличку Бокс, и катался по городу, пока выдерживали лошади, кучер, мопс и калмычка. В карете он дремал, поскольку это было возможно при булыжных мостовых. Маршрутом заведовала калмычка, как и вообще она заведовала всей полусонной жизнью Ивана Платоновича; без преданной калмычки, впрочем, большой жульницы, без труда его обиравшей, Иван Платонович не мог обходиться. Она сообщала ему обо всем, что происходит на свете, потому что сам он, в постоянной дремоте, ничего вокруг себя не замечал. Она отвозила его подремать в гости, или на народное гулянье, или на Воробьевы горы — взглянуть на Москву, подернутую дымкой сонного тумана. К обеду доставляла его домой — пожевать без особого аппетита и посидеть в кресле, опустив голову на грудь и посапывая негромко.
Так бежала мимо Ивана Платоновича, жалостливо на него поглядывая, жизнь города, страны и всего человечества, и жизнь, нужно сказать, по тем временам интересная и значительная. Отстраивалась после великого пожара Москва, — как отстраивается сейчас после пожара революции, томился на острове прообраз нынешних диктаторов, — как дай Бог и им томиться, ушел из Таганрога император Александр[248] — то ли в небытие, то ли в старцы, прославили месяц декабрь пылкие идеалисты[249] — герои и предки героев русской интеллигенции, бряцал Пушкин на золотых кимвалах — и расплодил современных бандуристов. Все это прошло мимо Ивана Платоновича, которому ужасно хотелось спать, а протягивать ноги не полагалось.
