Владислав Реймонт - Земля обетованная
— Пусть подыхают, мне-то какое дело!
— Ах, какие нехорошие слова вы сказали! Разве так можно! — запричитала еврейка.
Вильчек, сидя на скамейке под окном, пересчитывал деньги, которые принесли ему другие женщины. Они извлекали из потайных карманов, узелков и клали перед ним медяками, гривенниками рубль, два, изредка пять рублей.
Вильчек внимательно считал и время от времени отбрасывал в сторону какую-нибудь монету.
— Гитля, этот гривенник не годится! Давай другой!
— Чем же он плох? Клянусь здоровьем, это хороший гривенник! Мне его одна пани дала. Она всегда покупает у меня апельсины. Смотрите, как он блестит! — говорила она и, послюнив монету, вытерла об фартук.
— Ну живо, давай другую! Некогда мне с тобой валандаться!
— Пан Вильчек, вы благородный человек, вы дадите мне в долг… — просила между тем Рухля.
— Пани Штейн, пятнадцати копеек не хватает, — сказал он, обращаясь к низенькой старой еврейке в грязном, засаленном чепце на трясущейся голове.
— Как не хватает? Быть этого не может! Там точно пять рублей, я несколько раз пересчитывала.
— А я говорю: не хватает! Вы всегда так говорите, знаем мы ваши штучки!
Старуха продолжала стоять на своем, и это так разозлило Вильчека, что он сгреб деньги и швырнул на землю.
Еврейка с плачем подобрала их и положила снова на скамейку.
Рухля Вассерман опять подошла к Вильчеку и, тронув его за локоть кончиками пальцев, тихим, жалобным голосом умоляла:
— Я жду!.. Вы добрый человек, я знаю…
— Без залога не дам ни рубля, — отрезал он. — Попросите взаймы у своего зятя!..
— Не говорите мне про этого мошенника! Я целых сорок рублей выложила в приданое за дочерью, а он через полгода промотал их. Промотал до копейки. На что он потратил такой капитал!
Не слушая жалоб, Вильчек брал деньги с процентами за неделю, давал в долг на следующую и аккуратно вписывал фамилии и цифры в записную книжку.
Он с нескрываемым презрением относился к этим нищим, жалобно причитавшим женщинам.
Его не трогали их лохмотья, покрасневшие, поблекшие от зноя и стужи глаза, лица с печатью вечной заботы и голода, выглядывавшие из-под грязных париков и платков; не пробуждал жалости этот хор нищих, взывавший к состраданию в беспощадном свете солнца посреди засохших деревьев с чахлой листвой и бурьяна, из которого высовывались кое-где стройные царские свечи и большие бледно-зеленые лопухи.
По другую сторону дороги морем красных домов, труб, блестевших на солнце, железных крыш раскинулся город; от шума, грохота, свиста, сливавшегося в сплошной гул, содрогались ветхие стены дома.
Горн всем сердцем сочувствовал толпившимся перед дверью горемыкам и, с негодованием наблюдая эту сцену, начинал догадываться, чем занимается Вильчек.
И когда тот, покончив с делами, вошел в комнату, он взял шляпу и направился к двери.
— Обождите!
— Мне надо идти к Шае. И откровенно говоря, все, что я только что видел и слышал, глубоко меня возмутило. Я не желаю иметь с вами ничего общего. Считайте, что отныне я и вся наша компания с вами не знакома, — резким тоном сказал он, окинув его презрительным взглядом.
— Я вас не выпущу, пока вы меня не выслушаете! — загородив дверь, спокойно сказал Вильчек, хотя и покраснел от гнева.
Горн посмотрел ему прямо в глаза и сел не снимая шляпы.
— Слушаю вас, — сухо сказал он.
— Я хочу объясниться с вами. Вы ошибаетесь, если считаете меня ростовщиком. Я работаю на Гросглика, и весь доход поступает ему. Вы первый, кому я об этом говорю. До сих пор я не считал нужным кому-либо отдавать отчет в своих действиях, а тем более оправдываться.
— Что же заставляет вас делать это сейчас? Я ведь не следователь!
— Мне не хочется, чтобы обо мне судили превратно. Вы можете не считать меня своим знакомым — это ваше дело, но я не желаю прослыть ростовщиком.
— Заверяю вас: мне это безразлично.
— Как мне презрение, которое я слышу в вашем голосе.
— Тогда зачем же вы задерживаете меня?
— Задерживал!— произнес он с ударением. Я уже сказал в свое оправдание, что служу у Гросглика. Он дает мне деньги, и весь доход поступает ему. Конечно, я делаю это не задаром.
— Даже за большое жалованье немного найдется охотников обирать бедняков.
— Так только говорится в гостиных при барышнях, потому что это звучит красиво и ни к чему не обязывает.
— При чем тут это? Ведь речь идет об элементарной порядочности.
— Хорошо, назовем это так. Не в словах дело! Вы считаете меня негодяем, который помогает Гросглику обдирать бедняков, верно? Так вот, я сейчас докажу вам, что этот самый негодяй делает для бедняков больше, чем все вы, вместе взятые: интеллигенты и шляхтичи. Взгляните, пожалуйста: вот сумма выданных ссуд и процентов за истекший год. Эти записи делал мой предшественник. А вот эту книгу с Нового года веду я. Теперь сравните, сколько выдано и какой получен процент.
Горн нехотя глянул и увидел, что сумма доходов во второй книге вполовину меньше, чем в первой.
— Что это значит?
— То, что я беру на сто пятьдесят процентов меньше моего предшественника. И, как следует из счетов, выплачиваю беднякам из собственного кармана от ста до двухсот рублей ежемесячно, которые и составляют мое дополнительное вознаграждение. Но я этого не ставлю себе в заслугу.
— Отдаете им их же собственные деньги. Нашли чем гордиться!
— Так может говорить только человек, не сведущий в делах.
— Нет, просто человек, который не считает возможным гордиться тем, что вместо трехсот процентов берет сто пятьдесят.
— Хорошо, оставим этот разговор! — воскликнул Вильчек и, с досадой швырнув бухгалтерские книги в несгораемую кассу, забарабанил пальцами по стеклу, уставясь на раскачивавшиеся за окном деревья.
Он приуныл, испугавшись, что слухи о его махинациях разойдутся по Лодзи и перед ним закроются двери знакомых домов, в том числе и на Спацеровой, где столовалась вся их компания.
Забыв о своем намерении, Горн не уходил; возмущение уступило место любопытству: он приглядывался к Вильчеку и внимательно его слушал. И неожиданно для себя обнаружил, что от него исходит огромная сила. Раньше он не замечал этого, да, по правде говоря, тот никогда не вызывал у него особого интереса.
— Вы смотрите на меня так, будто впервые видите.
— Признаться, я впервые присмотрелся к вам внимательно.
— Удивительный экземпляр, не правда ли? Некрасивый, ничтожный, бесчестный холоп с низменными инстинктами, готовый исполнять любое поручение своих хозяев. Ничего не поделаешь, не во дворце родился, а в крестьянской хате. И ни красотой, ни обходительностью не отличаюсь и к вашему кругу не принадлежу, поэтому даже мои добродетели, если таковые у меня имеются, кажутся вам пороками, что, впрочем, не мешает вам занимать у меня деньги, закончил он с иронией, и глаза его насмешливо блеснули.
— Пан Вильчек, Вассерманша пришла! — крикнул из-за двери мальчишка-слуга.
— Войтек, отдай квитанцию Антеку, пускай едет на станцию. Я буду там через полчаса. Скажи Вассерманше, чтобы зашла.
Рухля принесла ритуальные подсвечники и янтарные украшения под залог десяти рублей, которые ей тотчас выдал Вильчек, удержав один рубль процентов за неделю.
— По-вашему, это ростовщичество? Но если я не дал бы ей денег, она умерла бы с голоду. В Лодзи десятки женщин живут на деньги, взятые под залог, и у каждой дети, старухи-матери, мужья-недотепы, которые только и умеют что молиться.
— Значит, общество должно быть вам признательно за столь щедрую благотворительность, так, что ли?
— Во всяком случае, могло бы оставить нас в покое за наше бескорыстное стремление осчастливить его, — сказал Вильчек с циничным веселым смехом.
— Грюншпан идет! — крикнул слуга из-за двери.
— Подождите несколько минут, и вы станете свидетелем забавной сцены.
Горн не успел возразить, так как в комнату вошел Гюншпан.
— Добрый день, пан Вильчек! У вас гость! Я не помешаю? — воскликнул он в дверях и, не вынимая изо рта сигару, протянул руку.
— Познакомьтесь, пожалуйста: мой приятель, пан Горн, — представил Вильчек.
Грюншпан быстро вынул изо рта сигару и окинул Горна проницательным взглядом.
— Вы работали у Бухольца? — надменно спросил он и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Ваш отец компаньон фирмы «Горн и Вебер» в Варшаве?
— Да.
— Очень приятно. Мы ведем дела с вашим отцом. — Он милостиво протянул Горну кончики пальцев.
— Я, пан Вильчек, заглянул к вам гуляючи, по-соседски.
— Сегодня очень хорошая погода. Присаживайтесь, пожалуйста, — с преувеличенной любезностью говорил Вильчек, не скрывая радости от этого визита.
Откинув полы лапсердака, Грюншпан сел, вытянув на середину комнаты ноги в высоких сапогах. Его хитрое откормленное лицо лоснилось от жира. Маленьке глазки беспокойно забегали по сторонам; оглядев мельком комнату, он посмотрел в окно на красные фабричные стены, скользнул равнодушным взглядом по лицу Горна и с тревогой уставился на Вильчека.
