Эмиль Золя - Западня
Жервеза с трудом сдерживала слезы. Ей хотелось хоть немного облегчить страдания Лали; видя, что рваное одеяльце сбилось, она решила перестелить постель и открыла жалкое тельце умирающей. Боже милосердный! На девочку было страшно и больно смотреть! Каменное сердце и то не выдержало бы! Плечи едва прикрывал обрывок какой-то старой кофты, заменявшей Лали сорочку; да, она была обнажена, и эта нагота напоминала кровоточащую, скорбную наготу мученицы. Не тело, а одни кости, обтянутые кожей. Узкие лиловатые полосы шли по бокам до самых колен — следы отцовского кнута. Руки были тоненькие, как спички, и на левой виднелся темный кровоподтек, словно кто-то сжал ее клещами. На правой ножке зияла не затянувшаяся рана, которой Лали не давала зажить: ведь бедняжке даже некогда было присесть. Синяки же покрывали девочку с головы до ног. Что может быть ужаснее истязания детей, грубых мужских лап, калечащих беззащитную крошку, страданий беспомощного ребенка, изнемогающего под тяжестью такого креста?! Да, верующие в церкви преклоняют колена перед изображением мучениц, нагота которых менее священна! Жервеза снова нагнулась над Лали, позабыв укрыть ее, потрясенная до глубины души видом этого распростертого перед нею тельца; и ее дрожащие губы с трудом подыскивали слова молитвы.
— Закройте меня, госпожа Купо… пожалуйста… — прошептала девочка.
Своими слабыми ручонками она попыталась натянуть одеяло, стыдясь за отца. Бижар сидел отупевший, не спуская глаз с умирающего по его вине ребенка, и все мотал головой, как бык, которого кусают мухи.
Укрыв Лали, Жервеза почувствовала, что она не в силах здесь оставаться. Умирающая совсем ослабела, она уже не говорила, только черные глаза смотрели по-прежнему задумчиво и покорно на обоих детей, вырезавших картинки. В комнате постепенно темнело. Совсем ошалев при виде этой агонии, Бижар погрузился в пьяное забытье. Нет, нет, жизнь отвратительна! Какая гнусность! Ах, какая гнусность! Не помня себя, Жервеза выскочила из комнаты и спустилась по лестнице; мысли у нее путались, и все на свете так ей опротивело, что хотелось броситься под омнибус, чтобы покончить с этой жизнью раз и навсегда.
Она бежала по улице, проклиная злую судьбу, и вдруг очутилась перед мастерской, в которой работал Купо, так по крайней мере он говорил. Ноги сами привели ее сюда, а желудок уже снова затянул свою жалобную песенку, бесконечную песнь голода, которую она успела выучить наизусть. Если ей удастся перехватить мужа при выходе, она отберет у него деньги и купит чего-нибудь поесть. Ждать осталось не больше часа — уж как-нибудь скоротает время; надо запастись терпением, ведь она крепится со вчерашнего дня.
Мастерская помещалась на углу улицы Шартр и улицы Шарбоньер, и на этом паршивом перекрестке ветер так и свистел, словно играл в догонялки. Брр! Не больно тепло разгуливать здесь! Будь у нее на плечах меховая шубка, куда ни шло! Небо было по-прежнему унылого свинцового цвета, и снег, скопившийся в облаках, прикрывал город как бы ледяным колпаком. Ни снежинки не падало, но в воздухе стояла напряженная тишина, предвещавшая Парижу новый наряд — красивое бальное платье, белое и чистое. Жервеза вглядывалась в небо, прося господа бога повременить немного и не спускать до поры до времени своего кисейного полога. Она выбивала дробь ногами и никак не могла оторвать глаз от бакалейной лавочки напротив, затем поворачивалась к ней спиной — к чему понапрасну дразнить себя? Развлечься на перекрестке было нечем. Редкие прохожие бежали рысцой, кутая нос в кашне. Оно и понятно — кому придет в голову торчать на улице, когда холод пробирает до костей. Тут Жервеза заметила, что у дверей кровельной мастерской стоят на страже еще несколько женщин. Видно, тоже злосчастные жены, подстерегающие мужей из боязни, что те пропьют в кабаке получку. Какая-то рослая тетка с физиономией жандарма прижалась к стене, готовясь броситься на супруга, едва он выглянет на улицу. Другая, маленькая чернушка, худенькая и робкая на вид, прогуливалась по противоположной стороне улицы. Третья, неуклюжая толстуха, притащила за руки двух малышей, которые плакали, дрожа от холода. Жервеза и ее товарки по несчастью ходили взад и вперед, искоса посматривая друг на друга, но не вступали в разговор. Приятное место встречи, нечего сказать! Знакомиться, право, не стоит, они и так знают, какая им выпала доля. Сразу видно: все они голь перекатная. В этот студеный январский вечер становилось еще холоднее от одного вида горемычных женщин, которые мерили шагами улицу, то сходясь, то снова расходясь.
Однако из мастерской никто не выходил. Наконец появился один рабочий, за ним двое, потом еще трое; но, видно, это были хорошие ребята, которые честно приносили получку семье: недаром они сочувственно качали головой, заметив женские тени, бродившие у входа в мастерскую. Рослая тетка вплотную придвинулась к двери; вдруг она налетела как ястреб на бледного человека, осторожно высунувшего нос наружу. С ним было покончено в два счета. Жена обыскала его и отобрала все деньги. Попался! Теперь у него нет ни гроша, не на что будет выпить. И маленький человечек, оскорбленный, убитый, поплелся за своим жандармом, хныча, как ребенок. Рабочие все выходили и выходили; завидев у дверей толстую кумушку с двумя детьми, высокий брюнет с продувной рожей быстро повернул назад, чтобы предупредить ее мужа, и когда тот вышел вразвалку на улицу, в башмаках у него были запрятаны две новенькие пятифранковые монеты. Он взял одного карапуза на руки и отправился восвояси, рассказывая всякие небылицы своей хозяйке. А та ругала его, не закрывая рта. Среди рабочих были весельчаки, бодро выскакивавшие на улицу: они спешили прокутить денежки в компании с приятелями. Были также и горемыки с изможденными лицами: вместо двухнедельной получки они судорожно сжимали в кулаке жалкий заработок за три-четыре дня, честили себя лодырями и клялись, что никогда больше не будут пьянствовать. Но ужаснее всего было отчаяние худенькой робкой чернушки: ее муж, красивый малый, удрал у нее из-под носа, да так проворно, что чуть не сбил ее с ног; и вся в слезах она поплелась домой одна мимо лавчонок, ее так и шатало от горя.
Наконец вереница рабочих оборвалась. Стоя посреди улицы, Жервеза не сводила глаз с двери. Право, это становилось подозрительным. Вышли еще двое запоздавших, но Купо все не было. Когда же она справилась о нем у этих почтенных на вид людей, они шутливо ответили, что Купо с Лантимешем отправились ворон считать и потому вышли через заднюю дверь. Жервеза поняла: муж опять солгал — ждать больше нечего. Тогда медленно, с трудом волоча ноги в стоптанных дырявых башмаках, она пошла по улице Шарбоньер. Обед был от нее дальше, чем когда-либо, и ей казалось, что он исчезает, тая в сгущающихся грязновато-желтых сумерках. На этот раз все было кончено. Никакой зацепки, никакой надежды впереди — только мрак и муки голода. Хороша же будет эта проклятая ночь, тяжело опускавшаяся на ее плечи!
Жервеза с трудом шла по улице Пуассонье и вдруг услышала голос Купо. Да, он был здесь, в кабачке «Луковка», и Бурдюк угощал его водкой. Этот пройдоха Бурдюк женился в конце лета, и женился по-настоящему, на даме, хоть и потрепанной, но сохранившей следы былой красоты. Да, это была дама с улицы Мартир, а не какая-нибудь лахудра с окраины! Надо было видеть этого счастливейшего из смертных — он жил как буржуа, разгуливал, засунув руки в карманы, хорошо одевался и ел сколько влезет. Его нельзя было узнать, до того он растолстел. Приятели уверяли, что жена Бурдюка пользуется вниманием многих мужчин. Такая жена, да еще дом в деревне, можно ли желать большего? И Купо с восхищением посматривал на товарища. Подумать только, этот ловкач даже носит золотое кольцо на мизинце!
Когда Купо выходил из «Луковки», Жервеза положила руку ему на плечо.
— Послушай, ведь я жду… Я ничего не ела. Где же твоя получка?
Но Купо с места в карьер отшил жену:
— Не ела? Ну так и соси свою лапу, а другую оставишь на завтра!
Он находил, что не к чему поднимать шум при всем честном народе. Ну что ж из того, что он не работает? Подумаешь, беда какая! Уж не принимает ли она его за молокососа, которого можно разжалобить всякими россказнями?
— Ты что же, хочешь, чтобы я пошла воровать? — глухо спросила Жервеза.
Бурдюк поглаживал себя по подбородку.
— Ну нет, это запрещено законом, — сказал он примирительно. — Но если женщина умеет изворачиваться…
Купо перебил его и в восторге закричал «браво!». Да, женщина должна изворачиваться. Но его жена всегда была размазней, рохлей. Если они подохнут на соломе, то по ее вине. И кровельщик вновь стал восторгаться Бурдюком. Ну и каналья, до чего же расфрантился! Прямо-таки домовладелец! Белая рубашка, новые ботинки, да какие шикарные! Это вам не фунт изюму! Есть чему позавидовать — хозяйка Бурдюка понимает толк в жизни!
