Эмиль Золя - Западня
Сколько у нее всяких докук! Впрочем, к чему расстраиваться и забивать себе голову? Хоть бы вздремнуть немножко! Но мысль о неоплаченной каморке не давала ей покоя. Домовладелец Мареско сам приходил накануне и грозил вышвырнуть их на улицу, если ему не заплатят через неделю, — они задолжали уже за полгода. Ну и пусть вышвыривает, вряд ли им будет хуже под забором! Посмотрели бы вы на этого гада! Сам ходит в теплом пальто и шерстяных перчатках, а с бедняков требует квартирную плату, словно у каждого есть сбережения. Да будь у нее деньги, она не стала бы волком выть от голода, а живо набила бы себе брюхо какой-нибудь жратвой! Право, этот толстопузый слишком разошелся, он у нее вот где сидит! И она посылала его к дьяволу, а заодно и этого скота Купо, который не успеет порога переступить, как тут же набрасывается на нее с кулаками. Надо думать, у дьявола места хватало, потому что она отправляла туда решительно всех — до того ей опротивели и жизнь и люди. Ведь она стала настоящим козлом отпущения. Купо завел себе дубинку, которую называл погонялкой для ослиц. Стоило посмотреть, как он погонял ею свою хозяйку! Она выходила из этой бани вся в поту. Впрочем, она научилась давать сдачи и здорово царапалась и кусалась. И вот в пустой комнате они так дрались, что отбивали друг у друга охоту к еде. Но в конце концов Жервеза перестала обращать внимание на побои, как, впрочем, и на все остальное. Купо мог месяцами гонять лодыря, пьянствовать без просыпу, возвращаться домой осатанелым от вина и бить ее до полусмерти, — она ко всему привыкла и находила мужа попросту надоедливым. Она только посылала его подальше. Да, к дьяволу эту грязную свинью! К дьяволу Лорийе, Бошей, Пуассонов! К дьяволу соседей, которые унижают ее! К дьяволу Париж! И она с величайшим презрением отмахивалась от всего и от всех и даже испытывала какое-то удовлетворение, чувствуя себя отомщенной.
Человек ко всему привыкает, но, увы, никто еще не привык обходиться без еды. Голод — единственное, что еще трогало Жервезу. На остальное ей было начхать — пусть она стала последней из последних, пусть скатилась на самое дно и люди брезгливо отряхиваются, когда она проходит мимо! Грубости, оскорбления не задевали ее, но от голода подводило живот. Она уже давно не зарилась на лакомые блюда и готова была есть все, что попадется. Праздником для нее был тот день, когда она могла купить за четыре су фунт мясных обрезков, завалявшихся и потемневших на прилавке у мясника; она добавляла к ним побольше картошки и тушила в глубокой сковороде или же делала какое-то крошево из бычьего сердца и с наслаждением лакомилась им. Иной раз, когда в доме бывало вино, она размачивала в нем хлеб и ела эту похлебку, годную разве для попугая. Купить на два су итальянского сыра, мерку дешевых яблок или кружку сухой фасоли, которую она варила без всякой приправы, — такое удовольствие она не часто могла себе позволить. Жервеза стала ходить в подозрительные харчевни, где покупала за одно су груду рыбьих костей, смешанных с остатками протухшего мяса. Она пала еще ниже и выпрашивала у сердобольных рестораторов хлебные корки, а придя домой, разваривала их на плите у соседей. Наконец она дошла до того, что по утрам, перед приходом мусорщиков, рылась вместо с собаками в помойных ящиках у дверей богатых торговцев; иной раз ей попадались объедки с их стола — подгнившая дыня, тухлая макрель или отбивная котлета, косточку которой она тщательно осматривала, боясь, как бы там не было червей. Да, вот до чего она докатилась! Конечно, брезгливым людям противно подумать об этом, но интересно знать, что бы они запели, поголодай они денька три? Небось встали бы на четвереньки и принялись копаться в помойке, точь-в-точь как собаки. О, это медленное умирание бедняков, эти муки пустого желудка, когда человек, как отощавший волк, набрасывается на любую пищу, даже на падаль, и все это в огромном, раззолоченном, сияющем огнями Париже! Подумать только, что Жервеза обжиралась когда-то жирной гусятиной! Теперь ей оставалось только облизываться. Однажды Купо стащил у нее две монеты, отложенные на хлеб, и пропил их; она была так голодна, что, лишившись куска хлеба, пришла в бешенство и чуть не убила мужа лопатой.
Жервеза долго смотрела на мутное небо и под конец забылась тяжелым, тревожным сном. Она озябла, и ей приснилось, что тучи прорвало и снег сыплется прямо на нее. Вдруг она вскочила, проснувшись от гнетущей тоски. Неужто она умирает? Дрожа всем телом и дико озираясь, она увидела, что на дворе еще светло. Боже мой, значит, ночь никогда не придет? Как долго тянется время, когда в брюхе пусто! Голод тоже проснулся и снова стал терзать ее. Упав на стул, она согнулась, зажала руки между коленями, чтобы их согреть, и стала думать об обеде. Только бы Купо принес денег, уж тогда она купит целый хлеб, литр вина и две порции рубцов по-лионски. На часах с кукушкой у дяди Базужа пробило три. Только три! Жервеза заплакала. Нет, у нее не хватит сил ждать до семи часов. Она раскачивалась всем телом, как маленькая девочка, которая хочет убаюкать свое первое большое горе, и, скорчившись, сжимала руками живот, чтобы меньше сосало под ложечкой. Да, легче родить, чем голодать! Голод все не унимался; она вскочила и стала гневно ходить из угла в угол, надеясь усыпить его, точно грудного ребенка. С полчаса она сновала по пустой комнате. Потом остановилась как вкопанная, устремив глаза в одну точку. Плевать, будь что будет, она готова пятки лизать Лорийе, только бы они дали ей взаймы десять су.
Зимой, на лестнице, где жила Жервеза, — лестнице бедноты, — нищие горемыки постоянно занимали друг у друга то десять, а то и двадцать су и по-соседски оказывали один другому мелкие услуги. Но они лучше умерли бы с голоду, чем обратиться к Лорийе, потому что таких скупердяев ничем не проймешь. Жервезе пришлось собрать все свое мужество, чтобы отправиться к ним. Ей было до того страшно в коридоре, что, постучавшись к Лорийе, она внезапно почувствовала облегчение, как человек, решившийся наконец позвонить у дверей зубодера.
— Войдите! — послышался резкий голос золотых дел мастера.
Как у них было хорошо! Белое пламя горна ярко освещало узкую мастерскую, где г-жа Лорийе прокаливала золотую проволоку. Сам Лорийе, весь в поту, паял у стола звенья цепочки. В комнате пахло капустным супом, который варился на плите; от него шел такой вкусный запах, что у Жервезы захватило дух и ей едва не сделалось дурно.
— А, это вы, — пробурчала г-жа Лорийе, даже не пригласив ее сесть. — Чего вам?
Жервеза молчала. За последнюю неделю у нее не было особых неприятностей с Лорийе. Но стоило ей увидеть Боша, который сплетничал с хозяевами, удобно примостившись возле печки, как просьба о десяти су застряла у нее в горле. У этой канальи всегда был такой вид, словно он потешается над вами: рожа толстая, как задница, рот похож на дырочку, а щеки до того раздулись, что и носа не видно, — задница, да и только!
— Чего вам надо? — в свою очередь спросил г-н Лорийе.
— Вы не видали Купо? — пролепетала наконец Жервеза. — Я подумала, не у вас ли он?
Хозяева и привратник захихикали. Ну, конечно, они не видали Купо. Они редко потчуют его вином, и Купо не любит заходить к ним. Жервеза сделала над собой усилие и продолжала, заикаясь:
— Он обещал вернуться… Да, он должен принести денег… А мне необходимо купить кое-что…
Наступило тягостное молчание. Г-жа Лорийе яростно раздувала в горне огонь, Лорийе усердно занялся цепочкой, все удлинявшейся у него в руках, а Бош расплылся в усмешке, словно полная луна, и рот у него стал до того круглый, что хотелось засунуть в него палец, просто так, из любопытства.
— Мне бы только десять су, — еле слышно прошептала Жервеза.
Ответом ей по-прежнему было молчание.
— Вы не могли бы одолжить мне десять су?.. Право, я их верну, сегодня же вечером верну!..
Госпожа Лорийе обернулась и пристально поглядела на невестку. Ну и пройдоха, думает провести их. Сегодня она выудит у них десять су, завтра двадцать, а там и конца-краю не будет. Нет, нет, держи карман шире!
— Но вы же знаете, моя милая, что у нас нет денег! — крикнула она. — Я могу вывернуть карманы. Хоть обыщите меня… Конечно, мы бы с радостью дали вам…
— С радостью готовы бы дать, — пробурчал Лорийе. — Но у нас нет, тут уж ничего не поделаешь.
Жервеза униженно кивала головой и все же не уходила. Она украдкой посматривала на золото — на мотки золотой проволоки, висевшие на стене, на золотую нить, которую изо всех сил протаскивала сквозь волочильню г-жа Лорийе, на звенья золотой цепочки, удлинявшейся в узловатых пальцах мастера. И она думала, что маленького кусочка этого неказистого черноватого металла с лихвой хватило бы на хороший обед. Как ни грязна была в этот день мастерская из-за угольной пыли, неотмытых масляных пятен и валявшегося всюду железного хлама, она казалась ей богатой, великолепной, как лавка менялы. И она осмелилась повторить еще раз тихо и кротко:
