Анна Зегерс - Седьмой крест
«Валлау, Валлау», – думал Георг.
– Анна, – сказала старуха, – задвинь-ка засов. – И добавила: – В прошлом году об эту пору у меня еще хватало сил.
Молодая пробормотала:
– А я-то па что?
Едва засов был задвинут, как к шуму в деревне примешался особый, новый шум: по улице гулко затопало множество сапог и в только что запертые ворота забарабанили кулаки. Анна отодвинула засов, и во двор ворвалась кучка подростков из гитлерюгенда, крича:
– Впустите нас, тревога, мы ищем!… Один тут в деревне спрятался. Ну, живо! Впустите нас!
– Стой, стой, стой, – сказала молодая женщина. – Вы здесь не у себя. А ты, Фриц, иди-ка на кухню. Суп готов.
– А ну, мать, пусти их. Ты обязана. Я сам им все покажу.
– Где это? У кого? – крикнула молодая. Старуха с неожиданной силой схватила ее за локоть. Мальчишки с Фрицем во главе один за другим перемахнули через бельевую корзину, и их свистки уже доносились из кухни, из конюшни, из комнат. Дзинь – вот и разбилось что-то.
– Анна, – сказала старшая, – не расстраивайся ты так. Посмотри на меня. Есть на свете вещи, которые можно изменить. И есть такие, которых не изменишь. А тогда терпеть надо. Слышишь, Анна? Я знаю, тебе достался в мужья самый никчемный из моих сыновей, Альбрехт. Его первая жена была с ним одного поля ягода. Вечно здесь свинушник был. А ты завела настоящее крестьянское хозяйство. Да и Альбрехт стал другим. Прежде он, бывало, ходил на поденную в виноградники, когда вздумается, а остальное время лодырничал, а теперь тоже кое-чему научился. И детей от его первой жены, от этой скверной бабы, узнать нельзя, будто ты их во второй раз родила. Вот только терпенья у тебя нету. А перетерпеть надо. Придет время, и все это кончится.
Невестка отвечала несколько спокойнее, в ее голосе звучала только скорбь о своей жизни; несмотря на все ее усилия, она заслужила только уважение, в счастье ей было отказано.
– Знаю, – сказала она, – но тогда пришло это. – Она показала на дом, полный наглых пересвистов, и на ворота, за которыми продолжался шум. – Вот что стало мне поперек дороги, мать. И дети – я душу свою положила, чтобы выправить их, а они опять стали нахальными грубиянами, какими были, когда мы поженились с Альбрехтом. И он опять стал такой же – не человек, а скотина. Ах!
Ногой она впихнула обратно торчавшее из штабеля полено. Прислушалась. Затем зажала уши и продолжала причитать:
– И зачем ему понадобилось прятаться непременно в Бухенау! Этого еще не хватало. Бандит! Как бешеный пес врывается в нашу деревню. Если уж видит, что некуда податься, зачем не спрятался в болоте – мало, что ли, там ивняка, где можно спрятаться.
– Берись за ту ручку, – сказала старуха. – Белье – хоть выжимай. После обеда-то не поспела бы?
– Каждый по-своему, как мать учила. Я глажу сырым.
В эту минуту за воротами раздался такой рев, на какой человеческие голоса не способны. Но и не звериный. Точно какие-то неведомые существа, о которых никто даже не подозревал, что они есть на земле, вдруг осмелели и вылезли на свет. Глаза Георга при этом реве загорелись, зубы оскалились. Но одновременно в душе прозвучал тихо, чисто и ясно несокрушимый, незаглушае-мый голос, и Георг почувствовал, что готов сейчас лее умереть так, как он не всегда и жил, но как всегда хотел бы жить: смело и уверенно.
Обе женщины поставили корзину наземь. Коричневая сеть морщин, крупная и редкая у более молодой, тонкая и частая у старшей, легла на их побледневшие, словно изнутри освещенные лица. Выбежав из дома, мальчишки промчались через двор на улицу.
Снаружи опять забарабанили в ворота. Старуха опомнилась, ухватилась за тяжелый засов и, может быть последний раз в жизни, собралась с силами и отодвинула его. Целая толпа, состоящая из подростков, старух, крестьян и штурмовиков, ворвалась во двор, толкаясь и крича наперебой:
– Матушка! Матушка! Фрау Альвин! Матушка! Анна! Фрау Альвин! Мы поймали его! Глянь, глянь, вот тут рядом, у Вурмсов, он сидел в собачьей будке! А Макс с Карлом были в поле. Еще очки на нем были, на мерзавце!
Да теперь они ему больше не понадобятся! Его отвезут на Альгейеровой машине. Да вот тут, рядом с нами, у Вурмсов! Жаль, что не у нас! Глянь-ка, матушка! Глянь!
Молодая женщина тоже пришла в себя и направилась к воротам; у нее было лицо человека, которого неудержимо тянет взглянуть именно на то, на что ему запрещено смотреть. Она привстала на цыпочки, бросила один-единственный взгляд поверх людей, толпившихся на улице вокруг Альгейеровой машины. Затем отвернулась, перекрестилась и побежала в дом. Свекровь последовала за ней, ее голова тряслась, точно она вдруг стала дряхлой-предряхлой старухой. Про бельевую корзину забыли. Во дворе вдруг стало тихо и пусто.
В очках, подумал Георг. Значит, Пельцер. Как он попал сюда?
Час спустя Фриц наткнулся на запакованную машинную часть, лежавшую с наружной стороны ограды. Его мать, бабушка и несколько соседей, дивясь, столпились вокруг нее. Они узнали по ярлыку, что эта машинная часть из Оппенгейма и предназначается для сельскохозяйственного училища. Пришлось одному из Альвинов снова завести машину – автомобилем до училища было всего несколько минут езды, – а зрители засыпали его расспросами: что рассказал его брат, который опять ушел в поле, насчет того, как он доставил беглеца в лагерь?
– Здорово ему наклали? – спросил Фриц, блестя глазами и переступая с ноги на ногу.
– Наклали? – откликнулся Альвин. – Тебе бы разок накласть. Я просто диву дался, как прилично они с ним обошлись.
Пельцеру даже помогли сойти с машины. Он так напряженно ожидал побоев и пинков, что когда его осторожно, под мышки, вытащили из автомобиля, он как-то весь обмяк. Без очков он не мог понять по выражению лиц, каковы причины столь осторожного обращения. Какая мгла разлилась вокруг! Им, этим человеком, для которого все было теперь потеряно, овладела беспредельная усталость. Его отвели не в барак начальника, а в комнату, где обосновался Оверкамп.
– Садитесь, Пельцер, – сказал следователь Фишер вполне миролюбиво. Глаза и голос у Фишера были такие, какие полагается иметь людям, чья профессия состоит в том, чтобы извлекать что-то из других: тайны, признания.
Оверкамп сидел в сторонке, ссутулившись, и курил. Видимо, он решил предоставить Пельцера своему коллеге.
– Небольшая прогулка, а? – сказал Фишер. Он рассматривал Пельцера, который слегка покачивался всем корпусом. Затем углубился в бумаги. – Пельцер Евгений, рождения тысяча восемьсот девяносто восьмого года, Га-нау. Верно?
– Да, – сказал Пельцер тихо, это было первое слово, произнесенное им с минуты побега.
– Как это вы, Пельцер, пустились на такие штуки, как это именно вы дали уговорить себя такому типу, как Гейслер? Смотрите, Пельцер, прошло ровно шесть часов пятьдесят пять минут с тех пор, как Фюльграбе ударил лопатой часового. Скажите на милость, давно вы все это затеяли? – Пельцер молчал. – Неужели вы сразу же не поняли, что это пропащее дело? Неужели вы не попытались отговорить остальных?
Пельцер ответил почти шепотом, так как каждый слог был для него точно укол:
– Я ничего не знал.
– Бросьте, бросьте, – сказал Фишер, все еще сдерживаясь. – Фюльграбе подает знак, вы бежите. Почему же вы побежали?
– Все побежали!
– Вот именно. И вы хотите меня уверить, что не были посвящены? Ну, знаете, Пельцер!
– Нет, не был.
– Пельцер, Пельцер! – сказал Фишер.
У Пельцера было такое чувство, какое бывает у смертельно уставшего человека, когда назойливо звонит будильник, а он старается его не слышать.
Фишер продолжал:
– Когда Фюльграбе ударил первого часового, второй часовой стоял около вас, и вы в ту же секунду, как было условлено, набросились на второго.
– Нет! – крикнул Пельцер.
– Что вы имеете в виду?
– Я не набросился.
– Да, прошу прощения, Пельцер. Второй часовой стоял возле вас, и тогда Гейслер и этот… как его… Валлау, как было условлено, набросились на второго часового, стоявшего возле вас.
– Нет, – повторил Пельцер.
– То есть что нет?
– Не было условлено.
– Что условлено?
– Чтобы он встал около меня. Он подошел оттого… оттого… – Пельцер силился вспомнить, но сейчас это было все равно что поднять свинцовый груз.
– Да вы прислонитесь поудобнее, – сказал Фишер. – Итак, никакого сговора не было. Ни во что не посвящены! Просто убежали! Как только Фюльграбе взмахнул лопатой, а Валлау и Гейслер напали на второго часового, который по чистой случайности стоял рядом с вами. Так?
– Да, – нерешительно выговорил Пельцер.
– Оверкамп! – громко крикнул Фишер.
Оверкамп встал, словно он был подчиненный Фишера, а не наоборот. Пельцер вздрогнул. Он и не заметил, что в комнате находится кто-то третий. Он даже прислушался, когда Фишер сказал:
– Вызовем сюда Георга Гейслера на очную ставку.
Оверкамп взял телефонную трубку.
