Жюльен Грин - Обломки
«Возможно, я рожден для того, чтобы быть свободным», — пробормотал он, распрямляя спину; эти слова он произнес, не вникая в их смысл; такие мысли мелькают у нас в голове, подобно слишком слабому свету, не способному ничего озарить, и лишь только еще больше сгущают мрак. Сомнений быть не может, — ни разу в жизни он не действовал как человек свободный. Подобно всем прочим, он был рабом случая. Он снова вздохнул и решительно отмел свой план, казавшийся ему теперь совсем глупым. Но когда он искал глазами машину, чтобы доехать до дома, он заметил на другом конце моста полицейского. И после мгновенного колебания направился к нему.
***
— Вы не слышали крика?
— Когда?
Вот этого-то простейшего вопроса Филипп никак не ждал и даже почувствовал неловкость, словно его самого в чем-то обвиняли.
— Когда? Ясно, только что. Будь это три часа назад, неужели бы я стал вам об этом сообщать?
Он постарался с достоинством выдержать недоверчивый взгляд, не отрывавшийся от его лица. Под черной пелериной, скрывавшей руки, полицейский казался особенно широким и плотным. Черные усики лишь подчеркивали, очевидно в силу контраста, ребяческое выражение круглого лица; глаза глядели с преувеличенной профессиональной энергией, и в них без особого труда можно было прочесть и желание угадать, не имеет ли он дело со злостным шутником, и все возрастающую боязнь показаться смешным.
— А в какой стороне вы слышали крики?
— Там, внизу.
— Как так внизу? Вы же на тот конец моста показываете.
— Я там стоял, опершись на парапет, и услышал с набережной крик.
— Просто кричали или звали на помощь? Может, кого просто по имени кликали?
— Звали на помощь.
— Тогда почему вы не сообщили полицейскому на набережной, а пришли сюда ко мне? Ведь он был от вас всего метрах в двадцати.
— Я его не видел.
Этот ответ успокоил полицейского: ничто не грозило его достоинству, никто над ним и не думает издеваться, просто ему попался какой-то дурачок.
— Странное дело, как это мой коллега не слышал криков. Да и прохожих там немало, и не глухие же они в конце концов. Да не волнуйтесь зря: набережные надежно охраняются.
Он добродушно рассмеялся и круто повернул обратно. Филипп смотрел, как удаляется прочь эта нелепо-безрукая фигура, чуть раскачивающаяся в такт четкому шагу; пройдя несколько метров, полицейский опять сделал поворот и пошел обратно; казалось, он не видит Филиппа, хотя и не спускает с него простодушных глаз, в глубине которых медленно ворочается смутная мысль. И он снова заговорил с Филиппом.
— По-моему, вы поступили неправильно, — начал полицейский, — но раз вам так уж хочется, пойдите на набережную и расскажите-ка вашу историю тамошнему полицейскому. Он сможет хоть рапорт составить.
Филипп пожал плечами.
— Вы правы. Очевидно, я ошибся.
***
Он снова прошел по мосту и решительно зашагал к Пасси, чувствуя, что тревога его немного улеглась. Набережные надежно охраняют. Так чего ради ему мешаться в дела полиции?
Если бы та женщина кричала, полицейский, конечно, тут же поспешил бы ей на помощь. Но успела ли она крикнуть? Идиотский вопрос. Женщина, которую собираются столкнуть в воду, всегда найдет в себе силы позвать на помощь. К тому же если эта женщина умерла, то умерла три часа назад. Видно, он окончательно лишился рассудка, если мог вообразить, что она будет ковылять по набережной с семи до половины одиннадцатого. Сейчас она преспокойно спит у себя дома или же тело ее унесло течением к Сен-Клу, но в обоих случаях он бессилен.
И на помощь она не звала: нет, просто окликнула его.
«Мосье!», да и «окликнула» показалось ему чересчур сильным. Ведь то был даже не призыв, даже не полукрик, а скорее вполголоса произнесенное слово. Яснее ясного, та женщина вовсе не хотела подымать тревогу. Если бы ей по-настоящему грозила опасность, она вопила бы во всю глотку. А она только произнесла «мосье», и, так как у него тонкий слух, он услышал ее голос, разобрал слово «мосье». Чего она от него хотела? Ясно чего, милостыни. Это же так правдоподобно. Увидела хорошо одетого человека, проходящего по набережной, и решила попросить у него денег. Ведь все — драная косынка, и засаленная юбка, и стоптанные ботинки — прямо-таки вопияло о нищете. Как он раньше об этом не подумал?
При мысли, что наконец-то на проклятые вопросы был найден вполне вразумительный ответ, его охватила радость и на несколько минут придала духу. Он глубоко вздохнул, глотая воздух, как свежую, сразу утолившую жажду воду. Все чувства заговорили разом, и вдруг успокоение, наступившее вслед за долгими часами тревоги, возродило к жизни его плоть. Свет фонарей раздвигал тьму, вокруг деревьев курился легкий туман, смешиваясь с ночными тенями; и прежде чем его различал глаз, обоняние уже впитывало тонкий запах гари, тот особый запах осени, который узнаешь безошибочно, но определить не можешь и хранишь его в себе, как музыкальную фразу, и хотя слух не различает составляющих ее нот, все равно она беспрерывно звучит в памяти. Он остановился и снова устремил взгляд на Сену. Сколько часов его жизни прошли здесь, на этих набережных, и, однако, как истый парижанин, не умеющий пользоваться глазами, только сейчас он впервые заметил, что платаны бросают на поверхность реки длинные тени: оказывается, они косо тянутся через белесый парок, подымающийся от воды. А когда порыв ветра обрушится на фонари, темные широкие полосы медленно раскачиваются из стороны в сторону, а потом, чуть станет тише, они снова замирают на поблескивающей воде, над которой уже заклубился туман.
Он оперся о парапет и даже перчатки снял, чтобы полнее почувствовать ладонью шероховатость известняка, усеянного крохотными выбоинками; ему по душе был этот камень, океан оставил на нем свои пометины — след множества ракушек; прикосновение к этой первозданной материи, лишь слегка обтесанной человеком, освежало не только тело, но и голову. Пристань была по-прежнему безлюдна. По привычке он кинул взгляд на две высокие кучи песка, еле тронутые лопатой, на груды больших меловых камней, покрытых пятнами ржавчины; чуть дальше, сложенные, как попало, кирпичи походили на казематы полуразрушенной крепости; забытый кем-то длинный канат, казалось, подбирается к этому хламью, как водяной змей. Вот и все. А совсем внизу кротко поплескивала о берег вода.
Этот плеск привлек его внимание. Часто бывает, что человек, попавший под власть какой-нибудь неотступной мысли, мгновенно отзывается на легчайший звук, шепот, шорох крыльев, хотя самый изощренный и настороженный слух может их и не уловить; чем полнее занята душа, тем легче она отвлекается посторонним. Еле уловимый, но несмолкающий плеск воды заглушал рваные гулы города и, наконец, заполнил собою всю ночную темень. Теперь Филипп слышал только это металлическое биение, машинально пытаясь уложить его в ритмический рисунок, и тут в голову ему пришла странная мысль, что и прогулку-то эту он затеял с единственной целью послушать плеск воды в этом пустынном уголке Парижа. Сама жизнь человеческая, казалось, шла где-то далеко отсюда, а чудовищная суетня столицы расплывчата и пустопорожня, как сон. Только один он действительно существовал в целом свете да еще этот мрак, заполненный ночными туманами. Быть может, никто из людей еще никогда не знал более совершенного одиночества, чем этот человек в самом сердце перенаселенного города. Стоя неподвижно, он бездумно влекся вслед за мечтой.
Услышав за спиной женские шаги, он вздрогнул всем телом и, взглянув на карманные часы, быстро пошел вперед. Женщина словно подстерегала его, забившись в тень между двумя платанами. Нищета и старость настолько дополняли друг друга, что трудно было определить возраст незнакомки; однако в ней чувствовалось, непонятно каким образом, уцелевшее кокетство, что нередко бывает у очень старых, уже выживших из ума людей; на седых с прозеленью волосах боком сидела черная шляпка, а над ней колыхалось перо. И без того низенькая, она гнулась к земле, словно тащила за плечами мешок с телом человека; одета она была не то в синее, не то черное тряпье и, шаркая, волочила ноги в разношенных туфлях. Филиппу не удавалось разглядеть ее лицо, так как головы она, видимо, поднять не могла. Когда он поравнялся со старушкой, она пробормотала скороговоркой какую-то непонятную фразу. Он прошел мимо, даже оробев при виде такой крайности, как оробел бы от избытка самых благородных чувств, но потом повернул обратно и приблизился к женщине, которая по-прежнему чего-то ждала. Она снова пробормотала ту же непонятную фразу.
— Что? Что вы сказали?
Женщина с трудом подняла к нему землистое лицо, тяжелые веки без ресниц скрывали глаза, больше половины зубов не хватало, и поэтому-то она шамкала. Филипп невольно отвернулся. Как знать, может быть, раньше, чем он явился на свет божий, это существо, от которого отказались и жизнь и смерть, знало часы совершенного счастья; это жалкое тело тоже было когда-то юным; и он постарался представить себе слова любви, которые ей нашептывали мужчины.
