Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха
Мариано в расцвете своей юности преклонялся только перед мужской силой и сноровкой и не стремился к другим развлечениям. Радуясь, что в Риме было проще простого найти натурщицу, он приводил к себе в мастерскую какую-нибудь чочару, раздевал ее и с наслаждением писал женское тело. Смеялся веселым и громким смехом доброго великана, разговаривал с женщиной непринужденно, так же, как с теми девушками, которые встречались ему, когда он вечером возвращался в одиночку в Испанскую академию; но едва заканчивал писать, приказывал натурщице одеваться и ... убираться на улицу! Он был чистым и непорочным человеком, отличался той невинностью, которая свойственна только здоровым и сильным мужчинам. Мариано обожал человеческое тело, но стремился лишь к тому, чтобы переносить на полотно его формы. Он испытывал отвращение к животному спариванию — без любви, без взаимного влечения, — к случайным встречам, когда мужчина и женщина смотрят друг на друга с опаской и внутренней настороженностью. Единственное, чего он хотел — это учиться, а женщины — только препятствие на пути к великим замыслам. Избыток энергии он тратил на атлетические развлечения. Любил поразить товарищей физической силой, способностью совершать подвиги, и после каждого из таких подвигов чувствовал себя свежим, бодрым, спокойным, словно только что искупался в чистой воде. Фехтовал на Вилле Медичи с художниками-французами; брал уроки бокса у англичан и американцев; с немецкими художниками выбирался на дальние прогулки в леса близ Рима, и эти мероприятия потом не один день они обсуждали в кофейнях Корсо. Он также опрокидывал с товарищами не одну рюмочку за кайзера, которого не знал и к чьему здоровью был безразличен; мощным своим зыком кричал вместе с ними традиционное "Gaudeamus igitur"[9] и, обхватив за талии двух девушек-натурщиц, участвующих в прогулке, носил их, как перышки, по лесу, после чего легко опускал на траву. И счастливо улыбался, когда добродушные немцы — в большинстве слабые или близорукие — искренне восхищались его силой, сравнивали его с Зигфридом{28} и другими богатырями своей воинственной мифологии.
Как-то на карнавале испанцы устроили кавалькаду с "Дон Кихота", и Мариано выступил в роли кабальеро Пентаполина{29}, "рыцаря с засученными рукавами". Под громкие аплодисменты и крики толпы, присутствующей на Корсо, ехал он, выпрямившись в седле, красавец-паладин, показывая огромный тугой бицепс.
Как-то ночью, в канун весны, художники торжественно двинулись через весь Рим к еврейскому пригороду, чтобы отведать первых артишоков, популярного римского блюда, в приготовлении которого шумно прославилась одна старая еврейка. Реновалес с флагом в руках возглавлял "артишоковою процессию", запевая гимны, перемежаемые криками всяких зверей, а его товарищи весело маршировали следом, чувствуя себя смелыми и дерзкими под руководством такого мощного вожака. С Мариано можно было не бояться никого. Рассказывали, как в одном из переулков квартала Трастевере он встретил двух бандитов, отобрал у них ножи и обоих избил до смерти.
Но вот неожиданно бравый атлет заперся в академии и перестал появляться в городе. Несколько дней об этом только и было пересудов в местах, где собирались художники. Реновалес рисует; скоро должна открыться мадридская выставка, и он хочет послать туда свою картину, которая оправдала бы его стипендию. Закрыл перед всеми двери своей мастерской; не хочет слушать ни замечаний, ни советов; картина должна быть такой, какой он ее задумал.
Вскоре товарищи забыли о Реновалесе, и он спокойно закончил работу и послал свое творение на родину.
Выставка стала для него триумфом; он сделал первый уверенный шаг к будущей славе. Теперь ему стыдно и совестно было вспоминать о шумихе, некогда поднявшейся вокруг его "Победы под Павией"{30}. Люди толпились перед огромной картиной, игнорируя другие выставленные полотна. А так как в те дни правительственных скандалов не было, кортесы не заседали, никто из тореадоров не попал быку на рога, то за неимением ажиотажных новостей газеты дружно принялись публиковать репродукции картины Реновалеса и рассуждать о ней; печатали портреты автора — и в фас, и в профиль, и большие, и малые. Во всех подробностях они описывали его жизнь в Риме и его причуды, сентиментально вспоминали бедного старого кузнеца, который где-то в глухом селе клепает себе железо и даже не догадывается, какую славу обрел его сын.
Одним махом Реновалес перенесся из мрака неизвестности к ослепительной славе. "Старики", которые должны были вынести ему приговор, проявили доброжелательность с оттенком снисходительного сочувствия. Дикий зверек приручался. Реновалес увидел мир и теперь возвращается к добрым старым традициям, становится таким же художником, как и другие. На его картине были мазки, положенные, казалось, кистью Веласкеса, фрагменты, достойные самого Гойи, детали, напоминающие манеру Эль Греко. От самого же Реновалеса там не было почти ничего, и эта смесь разнородных стилей как раз и стала главной отличительной чертой полотна. Именно поэтому все так восхищались картиной, а ее автор получил первую премию.
Замечательный дебют! Некая вдовствующая герцогиня, большая покровительница искусств, за всю жизнь не приобретшая ни одной картины или статуи, но собирающая в своем салоне известных скульпторов и художников, находя в этом дешевое удовольствие и считая, что такое окружение добавляет ей светского блеска, выразила желание, чтобы ей представили Реновалеса. Молодой художник еще избегал светского общества, но приглашение столь знатной дамы повлияло на его упрямство. Почему бы ему и не познакомиться с высшим светом? Он пойдет, пусть даже там ему придется изображать другого человека. Поэтому Реновалес сшил себе первый фрак и несколько раз побывал на пиршествах у герцогини, где всех насмешил своей манерой спорить с академиками. Посетил он и другие салоны и на несколько недель оказался в центре внимания высшего света, немного шокированного его скандальными "бестактными выходками", но довольного, что бывший наглец дал себя приручить. Молодые сеньоры зауважали его за то, что он владел шпагой, как святой Георгий мечом. Хотя этот художник и является сыном кузнеца, но личность он довольно пристойная. Дамы соблазняли его очаровательными улыбками: каждая надеялась, что модный живописец захочет доставить ей удовольствие и бесплатно нарисует ее портрет, как уже нарисовал портрет герцогини.
Именно в ту пору своей светской жизни, когда каждый вечер после семи Реновалес красовался во фраке и ничего не рисовал — только женщин, которые хотели казаться красивыми и долго совещались с ним, в каком наряде позировать, — в ту пору и познакомился Реновалес со своей будущей женой Хосефиной.
Когда Мариано впервые увидел ее среди сонмища блестящих и надменных дам, болтающих без умолку, он почувствовал к ней интерес исключительно как к явлению, контрастирующему со средой. Его поразило, как робко, скромно и неприметно держалась эта девушка. Небольшого росточку, грациозная, с удивительно хрупкой фигурой, она была хороша, но только красотой, которую дает молодость. Это создание, как и молодой художник, находилось в этом обществе только благодаря снисходительности окружающих; девушка слишком уж смущалась, боялась привлечь к себе внимание, словно занимала одолженное место. Реновалес всегда видел ее в одном и том же вечернем платье, которое всем своим видом указывало, что его не раз перешивали, дабы угнаться за модой. Перчатки, цветы, ленты казались новыми и элегантными, но они словно несли некую печать, свидетельствующую, с каким трудом наскребались деньги на их покупку. Девушка разговаривала на "ты" с сеньоритами, которые появлялись в салонах в роскошных нарядах, вызывая всеобщий восторг и зависть. Ее мать, величественная носатая сеньора в очках с золотой оправой, была на короткой ноге со знатнейшими дамами. Но несмотря на такое панибратство, вокруг матери и дочери ощущалась какая-то пустота. К ним относились дружелюбно, но с заметным оттенком пренебрежения, с примесью сострадания и жалости. Они были бедны. Отец девушки, дипломат довольно высокого ранга, умер, не оставив жене других средств к существованию кроме вдовьей пенсии. Два его сына служили где-то за границей в качестве атташе посольства и прилагали невероятные усилия, чтобы на свою небольшую зарплату жить так, как требовало их высокое положение. Мать и дочь оставались в Мадриде, отчаянно цепляясь за общество, в котором родились — покинуть его для них означало бы полный крах. Днем они прятались на третьем этаже меблированного дома, среди остатков былой роскоши, и отказывали себе абсолютно во всем, дабы иметь возможность достойно появляться вечером среди тех, кто когда-то был им ровней.
