Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха
— Не могу, маэстро. Видимо, я совсем тупой — не умею придумывать. Рисую только то, что вижу.
И когда на уроках живой натуры он увидел обнаженные тела, то принялся рисовать их с таким неистовством, словно дорвался до пьянящего напитка. Дон Рафаэль ужасался, находя в закоулках своего дома эскизы, воспроизводящие бесстыдную наготу со всей откровенностью. Беспокоило его и другое: на рисунках ученика он видел глубину, которой сам не достигал никогда. Заметил даже, что поклонники уже не так горячо восхищаются его искусством. Добряки-каноники, как и всегда, были в восторге от его святых дев. Но уже не один заказал свой портрет Мариано, восхваляя ловкость его руки.
Как-то дон Рафаэль решительно подошел к ученику.
— Ты знаешь, я люблю тебя, как сына, Марианито, но со мной ты только тратишь время. Я ничему не могу тебя научить. Твое место не здесь. Думаю, тебе пора ехать в Мадрид. Там много таких как ты.
К тому времени мать Мариано уже умерла. Отец все еще работал в кузнице. Несколько дуро, которые сын заработал за портреты и привез домой, показались кузнецу настоящим богатством. Он просто не мог поверить, что находятся люди, которые платят деньги за рисование. Но письмо от дона Рафаэля развеяло его сомнения. Если этот умный и ученый сеньор советует, чтобы сын ехал в Мадрид, значит, так надо.
— Что ж, сынок, езжай в Мадрид, но поторопись зарабатывать деньги, потому что отец уже старый и не сможет долго помогать тебе.
И шестнадцатилетний Мариано оказался в Мадриде. Сам как перст, не имея ни учителя, ни советчика, кроме своей любви к живописи, он неистово отдался работе. Неделями просиживал в музее Прадо, копируя головы с картин Веласкеса. И казалось ему, что до сих пор он жил, как слепой. Работал он и на чердаке, который вместе с несколькими товарищами снимал под мастерскую, а по ночам писал акварели. Эти рисунки, а также копии картин он продавал и кое-как сводил концы с концами, потому что того, что посылал отец, на жизнь не хватало.
И вот теперь Реновалес с грустью вспоминал о тех годах бедности, тяжелой нищеты; о зимних ночах, когда он дрожал от холода на своей скудной постели, об ужасно невкусной еде, которую подавали в таверне неподалеку от Королевского театра, это была еда, неизвестно из чего приготовленная; о жарких спорах в углу какой-нибудь забегаловки под враждебными взглядами официантов, взбешенных тем, что группа косматых молодцев захватила несколько столиков, заказав на всех только три чашечки кофе и несколько бутылок воды...
Веселая молодежь легко переносила все эти лишения, а зато — какое упоение иллюзиями, какой роскошный пир надежд! Что ни день — новое открытие. Реновалес мчался необозримыми степями искусства, как дикий жеребенок, видя, как впереди открываются новые и новые горизонты, мчался среди громогласного шума, похожего на преждевременную славу. Старые художники говорили, что он — единственный из «подающих надежды» молодых, а товарищи объявили Мариано «чудо-художником». Охваченные яростью иконоборчества, они противопоставляли его неумелые картины творениям древних признанных мастеров, этих «жалких буржуа от искусства». Молодежь считала своим долгом выливать на их лысины как можно больше желчи и таким образом утверждать преимущества своей эстетики, которую выбирали они, новое поколение живописцев.
Когда Реновалеса выдвинули на римскую стипендию и некоторые начали противодействовать этому, в художественном мире Мадрида поднялась настоящая буря. Молодежь, слепо верящая в него, считающая его своим славным предводителем, угрожающе заволновалась, опасаясь, что «деды» провалят ее кумира.
Учитывая очевидные преимущества, стипендию Реновалесу все же присудили, и в честь новой знаменитости было устроено несколько банкетов. О нем писали газеты, иллюстрированные журналы печатали его портрет, и даже старый кузнец приехал в Мадрид, чтобы, умильно плача, тоже нюхнуть фимиама, которым окуривали сына.
В Риме Реновалес претерпел ужасное разочарование. Соотечественники встретили его довольно холодно: молодые увидели в нем соперника и ждали, когда он выставит первые картины, надеясь на его провал; старики же, давно жившие на чужбине, смотрели на него с недоброжелательным интересом. «Видимо, там, на родине, этот мальчишка наделал столько шума среди невежд только потому, что он — сын простого кузнеца!.. Но Рим — не Мадрид. Посмотрим, на что способен этот "гений"».
Но Реновалес в первые месяцы пребывания в Риме ничего подобного не сделал. Когда кто-нибудь из охваченных скрытым злорадством спрашивал о его картинах, Мариано в ответ лишь пожимал плечами. Он приехал сюда не рисовать, а учиться: именно за это государство платит ему стипендию. И более полугода он делал эскизы да с углем в руке изучал в известных музеях творения знаменитых мастеров. Ящики с красками так и стояли не распакованными в углу его мастерской.
Вскоре он возненавидел это большой город за ту жизнь, которой жили в нем художники. Зачем тогда стипендии? Об обучении здесь никто и не думал. Рим был не школой, а торжищем. Привлеченные обильным наплывом художников, сюда стекались толпы торговцев живописью. А художники — и старые, и начинающие, и знаменитые, и никому не известные — все стремились жить легко и приятно, поэтому не могли устоять перед деньгами и изготавливали картины на продажу, рисуя так, как подсказывали им немецкие евреи. Эти проходимцы шныряли по мастерским, отбирали полотна модных сюжетов и модных размеров и затем развозили их по Европе и Америке.
Бывая в разных мастерских, Реновалес видел там только "модные сюжеты": или господа в камзолах, или обшарпанные мавры, или калабрийские крестьяне. Картины были приглаженные и вырисованные до последней черточки. Видно было, что их писали или с манекенов, или использовали в качестве натурщиков чочар[7], каждое утро их можно было нанять на площади Испании, на паперти церкви святой Троицы: неизменную крестьянку — смуглую, черноглазую с большими серьгами в ушах, в зеленой юбке, черном корсаже и белой токе[8], заколотой шпильками; типичного, всегда одинакового старика в овечьем тулупе, кожаных лаптях и островерхой, украшенной лентами шляпе, венчающей его белоснежную и величавую, как у отца небесного, голову... В Риме художники оценивали друг друга в тысячах лир, мерялись, кто сколько зарабатывал за год торговлей своими картинами. Особым почетом пользовались несколько известных маэстро, наживших целые состояния продажей парижским и чикагским миллионерам картин-миниатюр, которых никто никогда не видел. Реновалес был искренне возмущен. Это почти то же, что "искусство" его невежды-учителя, хотя и "светское", как сказал бы дон Рафаэль! И для этого их посылают в Рим!..
Не найдя общего языка с соотечественниками, которые невзлюбили новичка за резкий характер, простецкую речь и честность, побудившую его отказываться от писания картин под заказ торговцев живописью, Реновалес принялся искать друзей среди художников из других стран. Так вскоре он приобрел большую популярность в кругах молодых живописцев-космополитов, живших в Риме.
Всегда живой и жизнерадостный, веселый и общительный, он был желанным гостем в мастерских на Виа Баббуино, в шоколадных магазинчиках и кафе бульвара Корсо, где любили собираться художники-космополиты, выходцы из многих стран.
В свои двадцать лет Мариано был настоящим атлетом, достойным потомком того богатыря, что от рассвета до заката клепал молотом по железу в далеком уголке Испании. Как-то молодой англичанин, друг Реновалеса, прочитал в его честь отрывок из Раскина{27}, начинавшийся словами: "Пластические искусства атлетические по своей сути". Калека, полупаралитик может быть великим поэтом или музыкантом; но чтобы стать Микеланджело или Тицианом, надо иметь не только возвышенную душу, но и могучее тело. Леонардо да Винчи гнул в руке подкову; скульпторы эпохи Возрождения, как титаны, своими руками обтесывали гранитные глыбы и строгали резцом твердую бронзу; великие художники часто были также архитекторами и, глотая пыль, перемещали тяжеленые камни... Реновалес задумчиво выслушал слова великого английского эстета, думая о том, что и у него мощная душа в атлетическом теле.
Мариано в расцвете своей юности преклонялся только перед мужской силой и сноровкой и не стремился к другим развлечениям. Радуясь, что в Риме было проще простого найти натурщицу, он приводил к себе в мастерскую какую-нибудь чочару, раздевал ее и с наслаждением писал женское тело. Смеялся веселым и громким смехом доброго великана, разговаривал с женщиной непринужденно, так же, как с теми девушками, которые встречались ему, когда он вечером возвращался в одиночку в Испанскую академию; но едва заканчивал писать, приказывал натурщице одеваться и ... убираться на улицу! Он был чистым и непорочным человеком, отличался той невинностью, которая свойственна только здоровым и сильным мужчинам. Мариано обожал человеческое тело, но стремился лишь к тому, чтобы переносить на полотно его формы. Он испытывал отвращение к животному спариванию — без любви, без взаимного влечения, — к случайным встречам, когда мужчина и женщина смотрят друг на друга с опаской и внутренней настороженностью. Единственное, чего он хотел — это учиться, а женщины — только препятствие на пути к великим замыслам. Избыток энергии он тратил на атлетические развлечения. Любил поразить товарищей физической силой, способностью совершать подвиги, и после каждого из таких подвигов чувствовал себя свежим, бодрым, спокойным, словно только что искупался в чистой воде. Фехтовал на Вилле Медичи с художниками-французами; брал уроки бокса у англичан и американцев; с немецкими художниками выбирался на дальние прогулки в леса близ Рима, и эти мероприятия потом не один день они обсуждали в кофейнях Корсо. Он также опрокидывал с товарищами не одну рюмочку за кайзера, которого не знал и к чьему здоровью был безразличен; мощным своим зыком кричал вместе с ними традиционное "Gaudeamus igitur"[9] и, обхватив за талии двух девушек-натурщиц, участвующих в прогулке, носил их, как перышки, по лесу, после чего легко опускал на траву. И счастливо улыбался, когда добродушные немцы — в большинстве слабые или близорукие — искренне восхищались его силой, сравнивали его с Зигфридом{28} и другими богатырями своей воинственной мифологии.
