Владислав Реймонт - Земля обетованная
Боровецкий заторопился в Хеленов.
Там было тихо и прохладно.
Молодые деревца всеми своими листьями тянулись к солнцу, отбрасывая дрожащие тени на белые ресторанные столики.
Ярко-зеленым ковром, пестрящим красными и желтыми тюльпанами, расстилались газоны, окаймленные песчаными дорожками и посыпанными гравием аллеями, над которыми летали ласточки.
В зверинце дремали разморенные жарой звери. Около угловой клетки толпились дети и дразнили обезьян, вопя от восторга, когда те начинали метаться как безумные и пронзительно кричать.
Узкие, заплетенные диким виноградом аллейки сияли молодой яркой зеленью и отражались в продолговатом пруду; и когда всплескивала рыбка или ласточки касались острым крылом воды, по его гладкой, отливающей перламутром поверхности пробегала темная рябь.
В прозрачной воде стаями проплывали золотистые карпы.
Войдя в тенистую аллею, которая вела мимо пруда в верхнюю часть парка, Кароль увидел сквозь заросли дикого винограда Каму и Горна — они сидели на берегу и кормили карпов.
Кама без шляпы, с падающими на лоб волосами, разрумянившись и от души веселясь, крошила рыбам хлеб, а когда те высовывали из воды свои жадно раскрытые, круглые рты, грозила им ивовым прутом и, заливаясь детски беспечным смехом, поминутно поворачивала к Горну оживленное лицо; он сидел чуть повыше, прислонясь спиной к увитой диким виноградом решетке, не меньше Камы увлеченный забавным зрелищем.
— Мило, дети мои, очень мило! — воскликнул Кароль, подходя к ним сзади.
— Ой, мамочки! — вырвалось у Камы, и она закрыла руками раскрасневшееся лицо.
— Ну что карпы? Едят?
— Еще как! На целых десять копеек булок слопали, — с живостью отвечала она и стала рассказывать, какие они смешные.
Говорила она сбивчиво, не в силах побороть смущения.
— Расскажешь об этом в присутствии тети, ладно? Ну, я пошел! Желаю приятно провести время! — сказал он, отметив не без злорадства, как при упоминании о тетке Кама побледнела и нервным движением откинула со лба волосы.
— А вот и расскажу, все расскажу…
— Пан Горн, зайдите завтра к Шае, — он приехал и обещал принять вас на работу. Мне Мюллер передал.
— Благодарю вас. Очень рад…
На самом деле он нисколько не обрадовался, озадаченный тем, что Кароль застал его за таким недостойным взрослого человека занятием, как кормление рыб.
— Не буду нарушать вашу идиллию. Прощайте!
Сказал и пошел прочь. Его догнала Кама, заступив дорогу и оправляя измятое платье, она заговорила прерывающимся от волнения голосом:
— Пан Кароль… Золотой, дорогой пан Кароль, не рассказывайте тете…
— Почему? Ведь тетя разрешила тебе пойти гулять.
— Да, конечно. Но, видите ли, пан Горн такой несчастный… такой бедный… он поссорился с отцом, у него денег нет… Вот я и хотела, чтобы он немного развлекся… Тетя разрешила, но…
— Не понимаю, чего ты от меня хочешь? — наслаждаясь ее растерянностью, спросил он.
— Если вы скажете, надо мной станут смеяться, дразнить, и я буду такая же несчастная, как пан Горн… его прогнали с работы, у него нет денег, и еще он с отцом поссорился…
Она говорила торопливо, сбивчиво, глаза ее наполнились слезами, губы горестно искривились и дрожали.
Кароль видел: она сейчас заплачет.
— А если я все-таки скажу, тогда что? — шутливо спросил он, заправляя ей за уши пряди черных волос.
— Тогда и я скажу, что вы ходили на свидание. Ага, попались! — торжествующе воскликнула она.
Слезы у нее мгновенно высохли, и волосы снова упали на лоб. А розовые ноздри раздувались, как у жеребенка, который вот-вот взбрыкнет, глаза блестели, и на лице появилось плутовато-задорное выражение.
— С кем же у меня, по-твоему, свидание? — с улыбкой спросил он.
— Не знаю. Но ведь не ради свежего воздуха оказались вы в такое неурочное время в парке, — сказала она, заливаясь веселым смехом.
— Однако ты сообразительная девочка! Так и быть, не скажу тете, что ты ходила в Хеленов утешать пана Горна.
— Спасибо! Я вас очень-очень люблю! — обрадованно воскликнула она.
— Больше Горна?
Не ответив, она побежала кормить рыб.
Из верхней части парка он видел на другой стороне пруда на фоне вьющейся зелени их склоненные над водой головы, и время от времени по зеркальной водной глади до него долетал звонкий смех.
Люции еще не было.
И он стал прохаживаться по узким дорожкам — безлюдным и тенистым.
В зарослях сонно чирикали птицы, сонно шелестели листья, издалека, как сквозь сон, слышался приглушенный городской шум.
Над головой голубело небо, в отдалении сквозь деревья блестела вода, мелькали среди зелени красные платья девочек, по листьям ползли, растопырив крылья, майские жуки.
Присев на скамейку в главной аллее, у спуска к пруду, он наблюдал за детьми, тихо игравшими под присмотром дремлющих бонн. Над ними сонно покачивались деревья, рассевая пятна мерцающего света, которые причудливыми узорами покрывали газоны.
Нарушая безмолвие, из города порой долетал глухой гул и, растворяясь в тишине, тоже молкнул; из зверинца доносилось рычание; чьи-то голоса оборванной гаммой оглашали нагретые солнцем аллеи.
И опять воцарялась тишина.
Только ласточки неутомимо петляли над парком; они проносились над самыми головами детей, стороной облетая деревья, людей, ни на миг не замедляя свой стремительный лет.
Из дремотного забытья Кароля вывел явственный сухой шелест шелка; он поднял глаза и безотчетно шагнул вперед.
Навстречу ему шла Люция.
Над головой у нее колыхался светло-лиловый зонтик, окрашивая в теплые тона печальное лицо и широко раскрытые глаза.
Почти одновременно заметив друг друга, они непроизвольно протянули руки.
Ее бледное лицо просияло, глаза заблестели от счастья, еще ярче заалели губы, и она подалась вперед, точно хотела кинуться в объятия, но внезапно набежавшая тучка заслонила солнце и на землю упала серая тень, словно коснувшись их душ грязной тряпкой. Люция нервно вздрогнула, протянутая рука безжизненно упала, лицо омрачилось, сжались, как от боли, побелевшие губы, и, отведя отрешенный, погасший взгляд, она стала медленно спускаться к пруду.
Охваченный каким-то странным волнением, он машинально двинулся следом за ней.
Она обернулась, и в глазах ее, смотревших все так же сурово, уже блестели слезы радости.
А он снова сел на скамейку, глядя перед собой, словно все еще видел ее сияющие глаза, но, дотронувшись пальцами до внезапно отяжелевших, горячих век, вздрогнул всем телом, как от холода. И не зная зачем, встал, подошел к лестнице и долго смотрел на ее колебавшуюся в струях марева стройную фигуру, от которой на зеркальную поверхность пруда ложилась длинная тень.
Потом вернулся на прежнее место и сел, прислушиваясь к голосу сердца и ни о чем не думая.
Под опущенными веками вспыхнул ослепительный свет, — это набежавшая на солнце тень соскользнула, как накидка с опущенных плеч, и яркий свет залил парк; в чаще громко защебетали птицы, дети с криком носились по дорожкам, а деревья, сонно шелестя, словно играючи, роняли листья, которые, описывая в воздухе круги, плавно опускались на пушистую траву; время от времени, подобно далекой канонаде, доносился городской шум.
Кароль смотрел на полосу света, которая искрилась и дрожала на дорожке.
«Так выражают презрение», — подумал он, вспоминая взгляд Эммы, ее безжизненно повисшую руку и то, как она вздрогнула, словно внезапно очнувшись.
Ему захотелось рассмеяться, но смех застрял в горле; им овладели горечь и свинцовая усталость.
И он медленно побрел к гроту.
Люция была уже там и, пренебрегая осторожностью, бросилась ему на шею.
— Что ты делаешь? Кругом люди! — озираясь, злобно зашипел он.
— Прости! Ты давно меня ждешь? — смиренно спросила она.
— Почти час и уже собрался уходить: мне ведь некогда.
— Пойдем за оранжерею, посидим под яблонями, там никогда никого не бывает, — тихо, просительным тоном сказала она.
Он согласился молча.
Они пошли под руку, так тесно прижимаясь друг к другу, что бедра их соприкасались.
Люция поминутно заглядывала ему в глаза, льнула к нему, томно улыбалась жаждущими поцелуев губами, пылая жаром полдневного солнца и неукротимой жаждой наслаждений.
Она была сегодня пленительно хороша; тонкий, шелестящий шелк цвета бордо падал мягкими складками и, распаляя воображение, обрисовывал роскошные плечи, пышную грудь и обольстительные бедра.
Высокий, отделанный кружевами воротник а-ля Медичи оттенял красивое смуглое лицо, сиявшее молодостью и здоровьем; в обрамлении черных бровей и ресниц лучились чудесные фиалковые глаза, и Каролю казалось, он ощущает на лице их обжигающее прикосновение. Это горячило кровь, ослабляя твердое решение порвать с ней. Жаль было лишиться чувственных, огненных поцелуев, пламенных взоров, горячего дыхания, страстного шепота и объятий — этого неисчерпанного до дна наслаждения.
