Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом
-- Маме, право, стоит позавидовать: у нее -- геройское сердце.
Василий Андреич тотчас же обиделся: ему послышался в этом замечании косвенный намек на отсутствие героизма в собственной особе.
-- То-то ты, видно, и стараешься мать-то в постель уложить! -- проговорил он с горечью.
Александр Васильич, в свою очередь, вспыхнул; он посмотрел на отца в упор.
-- Если ты, папа, приехал сюда только затем, чтоб оскорблять меня в этом подневольном углу,-- холодно и гордо сказал Светлов,-- то, право, судя по недавнему опыту, ты мог бы сделать то же самое и не выходя из дому.
-- Ну, ну... уж, разумеется, я один кругом виноват! -- с прежней горечью отозвался Василий Андреич, очевидно, еще больше задетый теперь за живое.
Александр Васильич промолчал; он переносил в эту минуту своего рода пытку: ему и жаль было старика, и сознавалась им в то же время роковая невозможность вести себя иначе, чем до сих пор.
-- Мне, парень, что! -- продолжал Василий Андреич, не дождавшись возражения от сына, и голос его зазвучал уже как-то мягче.-- Делай, как хочешь,-- по мне все равно; я уж рукой махнул на все... А ты вот о себе-то подумай: ведь пропадешь ты эдак ни за копейку... бесшабашная голова!..
-- Так научи же меня, папа, чтобы я мог дороже продать свою жизнь,-- с глубоко затаенной скорбью молвил Светлов,-- кругом, у всех,-- везде, куда ни оглянешься, она пропадает даром; а я бы не хотел этого...
-- На службу ты не поступа-аешь...-- уклончиво заметил старик,-- кто тебя знает, что у тебя в голове!
-- Эх, папа! многое шевелится в ней, да беседовать-то об этом она привыкла только с подушкой...-- как-то задумчиво сказал ему сын и тихо забарабанил пальцами по столу.
В таком роде, длилась с полчаса их несговорчивая беседа. Василий Андреич прежде всего вынес из нее какое-то смутное предчувствие будущих бед, на каждом шагу грозивших впереди его сыну; но, кроме того, было в ней и что-то отрадное для старика,-- что именно такое -- он не мог бы сказать и сам, а было что-то... Во все время этой беседы, или, вернее сказать, в продолжение целого визита, Владимирко, усевшись на постель и тесно прижавшись к брату, упорно молчал, зорко поглядывая оттуда вокруг, точно мышка из своей норки. Александр Васильич, сильно ему обрадовавшийся, несколько раз пробовал заговаривать с ним, даже принимался было тормошить его, но мальчуган только уклончиво жался в угол кровати да отделывался двумя-тремя односложными словами; а между тем, судя по глазам, "химика" сильно тянуло на разговор. Впрочем, секрет такого молчаливого поведения Владимирки объяснялся весьма просто: его стесняло присутствие отца, с старшим братом мальчик привык беседовать нараспашку только с глазу на глаз, а так, для одного виду, говорить, по его ребяческому соображению, не стоило.
Но зато в душе Владимирко торжествовал: ему удалось побывать в остроге.
-- Не страшный совсем острог-то этот! -- пренебрежительно сообщил он в тот же вечер на кухне своему "наилюбезному камердинеру",-- только погребом пахнет. И солдат там ключами побрякивает... как наша Акулина, когда сливки из погреба достает; мама еще все говорит ей: "Сильно-то не закрывай -- прокиснут". А человек, Ваня, может прокиснуть, а?-- смешливо заключил "химик".
Предлагая такой, по-видимому, наивный вопрос, Владимирко был совершенно прав: разве люди -- не те же "сливки" жизни?..
III "ЧТО БЫ ТАМ НИ ДУМАЛИ ЛЮДИ!"
Вот уже пятая неделя подходила к концу с того времени, как началось следствие по фабричному делу, а Светлова все еще не выпускали на волю. Однажды утром, получив дозволение погулять на острожном дворе, молодой человек нечаянно наткнулся там на Семена Ларионыча, разгребавшего в числе других арестантов выпавший накануне глубокий снег.
-- Лександру Васильичу наше глубочайшее!-- дружески поздоровался с ним издали староста.-- Вот где бог привел встретиться!..
К высокому частоколу, ограждавшему двор острога, прислонена была чья-то незанятая лопата.
-- Давай-ка я помогу вам, братцы,-- сказал Светлов арестантам, бойко принимаясь действовать этой лопатой.
-- Ку-у-ды тебе, барин! -- иронически заметил ему один из них -- востроглазый, насмешливого вида парень,-- не по твоим ручкам такая работа... Уж больно горячо принялся: эдак и десяти лопат не снесешь.
Александр Васильич был в обыкновенном дубленом полушубке, купленном и присланном ему незадолго перед тем, по собственному его желанию, Ириной Васильевной; но арестанты, знавшие своих наперечет, сразу догадались, что новый их товарищ явился сюда из "благородного отделения".
-- Почем знать вперед,-- весело ответил молодой человек на замечание востроглазого парня,-- может быть, ты еще скорее меня устанешь.
И он неутомимо продолжал работать, стараясь в то же время, как можно ближе встать к старосте.
-- Ну, что? как наши дела с тобой? -- вполголоса спросил у него Семен Ларионыч, подвигаясь, в свою очередь, к Светлову.
-- Да все по-старому плохи дела, разумеется,-- отозвался тот.-- Ты что новенького не скажешь ли?
Оказалось, что вопрос этот был предложен небесполезно: у старосты Семена новости посыпались, как горох из мешка. Он, во-первых, сообщил Александру Васильичу, что дня три тому назад Жилинского вместе с дочерью внезапно отправили на жительство в другой, более отдаленный уезд, даже не дав им ни с кем проститься; что дом их в фабрике -- запечатан, а все находившееся там имущество, за исключением мебели, отправлено вслед за ними на особой подводе, с старым слугой Казимира Антоныча. Во-вторых, Семен Ларионыч рассказал молодому человеку, что Воргунин содержится на гауптвахте, причем пожаловался еще, что мол, "Матвей Миколаич ведет дело неладно -- горячится уж шибко". В заключение же всего, порывшись в карманах своих широких верверетовых шаровар, староста тихонько передал Светлову страшно измятое и засаленное письмо Христины Казимировны, запечатанное серебряным гривенником, следы которого, впрочем, едва только можно было разобрать на обломанном сургуче.
-- Да откуда же ты знаешь все эти новости, Семен Ларионыч, и как попало к тебе письмо? -- с удивлением осведомился Александр Васильич у своего обстоятельного собеседника.
-- У нас свои кульеры на то! -- смеясь, отозвался староста,-- как почнешь сызмалетства оберегать свою покрышку, гак, небось, всему научишься... Давай-ка, сгребем поскорее эту кучку-то!
И Семен Ларионыч, как ни в чем не бывало, усердно принялся подбрасывать снег; Светлов молча последовал его примеру. Они дружно проработали так по крайней мере с час времени.
-- Не скучай, робятыы! -- приговаривал иногда староста, обращаясь к другим арестантам и лихо откидывая назад свою и без того набекрень надетую шапку,-- работа дело хорошее, от нее блох не заводится...
Семен Ларионыч, как видно, уже и здесь начинал понемногу распоряжаться: на трудящихся отлично действовал его возбуждающий, несколько повелительный голос.
-- А что, братцы? -- сказал один из них, заметив, что востроглазый парень, сделавший давеча насмешливое замечание Светлову относительно его "ручек", прежде других поставил в сторону свою лолату и стал отирать рукавом градом катившийся с лица пот,-- ведь напрасно Демка-то об заклад с барином не бился: проиграл бы теперь косушку-то, а мы бы выпили за их здравие!
-- Эх, ты, Демка, сельдевая твоя хвастня! -- подхватил другой.
Остальные арестанты поддержали его и общим хором подняли на смех заносчивого товарища, уставшего прежде "барина".
Но самому Светлову было не до шуток: его крепко занимало только что полученное письмо. Тем не менее оно пролежало в кармане Александра Васильича нераспечатанным до самых поздних сумерек, он сделал это с сознательным расчетом: в тоске однообразной острожной жизни молодому человеку хотелось по крайней мере подольше насладиться томительным ожиданием, отрадной мыслью, что впереди у него -- заочная беседа с другом, в искренности которого нельзя было сомневаться. Вечером, когда уже совершенно стемнело и говор в соседних арестантских камерах понемногу затих, Александр Васильич выпросил у сторожа -- за тройную, разумеется, цену -- какую-то тоненькую грязную и вонючую сальную свечку и при ее тусклом мерцании весь погрузился в чтение письма Жилинской, медленно переходя от строки к строке и останавливаясь почти на каждой. Вот что писала Светлову Христина Казимировна:
"Может быть, не позже, как через час, мы с папкой уезжаем, но куда -- не знаем пока еще и сами; вероятно, далеко куда-нибудь... Но это, впрочем, не важно; гораздо важнее то, что я хочу сказать тебе теперь... на прощанье. Да, на прощанье, Саша! Не верится как-то моему сердцу, чтобы мы с тобой увиделись вновь... тем более при лучших для меня обстоятельствах, чем нынешние. Не подумай, ради бога, что я хочу упрекнуть тебя этим в чем-нибудь; упреки не в моей натуре, да ты их и не заслуживаешь. Мне просто хочется, чтоб ты, прочтя эти строки, знал все, что лежит у меня в настоящую минуту на душе, чтоб ты был в ней, как дома. Я лучше желала бы лично увидеться с тобой и ездила сегодня утром к генералу с просьбой -- допустить меня в острог; но старик меня не принял, хотя обо мне ему докладывали дважды. Тогда я кинулась к прокурору,-- того я, разумеется, видела, но получила опять-таки отказ, точно они и в самом деле считают тебя преступником. Прокурор мне сказал, между прочим: "Mademoiselle Жилинская! вы должны быть очень благодарны его превосходительству, что вас и вашего отца переселяют на время в другое место,-- это милость, судя по ходу следствия".-- "Жаль только, господин прокурор,-- ответила я ему с досадой,-- что прежде, чем оказывать нам эту милость, его превосходительство не справился: нуждаемся ли мы еще в ней? Пожалуйста, передайте ему это от нас обоих, когда увидетесь".
