Эрнест Хемингуэй - Рассказы. Прощай, оружие! Пятая колонна. Старик и море
— Ты не девка.
— Я знаю, милый. Но неприятно чувствовать, будто это так. — Голос ее был сухой и тусклый.
— Это самый лучший отель, где мы могли устроиться, — сказал я.
Я смотрел в окно. На другой стороне площади светились огни вокзала. Мимо ехали экипажи, и мне были видны деревья в парке. Огни отеля отражались в мокрой мостовой. «О, черт, — думал я, — неужели сейчас время спорить?»
— Иди сюда, — сказала Кэтрин. Сухость исчезла из ее голоса. — Иди сюда. Я уже пай-девочка.
Я повернулся к постели. Кэтрин улыбалась.
Я подошел и сел на постель рядом с ней и поцеловал ее.
— Ты моя пай-девочка.
— Конечно, твоя, — сказала она.
После обеда нам стало легче, а потом сделалось совсем хорошо, и вскоре мы почувствовали, что эта комната наш дом. Раньше моя комната в госпитале была нашим домом, и точно так же этот номер отеля стал нашим домом.
Кэтрин села, накинув на плечи мой френч. Мы сильно проголодались, а обед был хороший, и мы выпили бутылку капри и бутылку сент-эстефа. Большую часть выпил я, но и Кэтрин выпила немного, и ей стало совсем хорошо. Нам подали вальдшнепа с картофелем, суфле, пюре из каштанов, салат и сабайон на сладкое.
— Хорошая комната, — сказала Кэтрин. — Чудесная комната. Как жаль, что мы раньше не догадались здесь поселиться.
— Смешная комната. Но славная.
— Замечательная вещь разврат, — сказала Кэтрин. — Люди, которые им занимаются, по-видимому, делают это со вкусом. Этот красный плюш просто бесподобен. Именно то, что надо. А зеркала, разве не прелесть?
— Ты милая.
— Не знаю, каково проснуться в такой комнате наутро. Но вообще это прекрасная комната.
Я налил еще стакан сент-эстефа.
— Мне бы хотелось согрешить по-настоящему, — сказала Кэтрин. — Все, что мы делаем, так невинно и просто. Я не верю, что мы делаем что-то дурное.
— Ты изумительная.
— Только я голодна. Я ужасно голодна.
— Ты простая, ты замечательная.
— Я простая. Никто не понимал этого до тебя.
— Как-то, когда мы только что познакомились, я целый день думал о том, как мы с тобой поедем вместе в отель «Кавур» и как все будет.
— Это было нахальство с твоей стороны. Но ведь это не «Кавур», правда?
— Нет. Туда бы нас не пустили.
— Когда-нибудь пустят. Но вот видишь, милый, в этом разница между нами. Я никогда ни о чем не думала.
— Совсем никогда?
— Ну, немножко, — сказала она.
— Ах ты, милая!
Я налил еще стакан вина.
— Я совсем простая, — сказала Кэтрин.
— Сначала я думал иначе. Мне показалось, что ты сумасшедшая.
— Я и была немножко сумасшедшая. Но не как-нибудь по-особенному сумасшедшая. Я тебя не смутила тогда, милый?
— Изумительная вещь вино, — сказал я. — Забываешь все плохое.
— Чудесная вещь, — сказала Кэтрин. — Но у моего отца от него сделалась очень сильная подагра.
— У тебя есть отец?
— Да, — сказала Кэтрин. — У него подагра. Но тебе совсем не нужно будет с ним встречаться. А у тебя разве нет отца?
— Нет, — сказал я. — У меня отчим.
— А он мне понравится?
— Тебе не нужно будет с ним встречаться.
— Нам с тобой так хорошо, — сказала Кэтрин. — Меня больше ничего не интересует. Я такая счастливая жена.
Пришел официант и убрал посуду. Немного погодя мы притихли, и было слышно, как идет дождь. Внизу, на площади, прогудел автомобиль.
Но слышу мчащих все быстрей
Крылатых времени коней,
— сказал я.
— Я знаю эти стихи, — сказала Кэтрин. — Это Марвелл.[109] Только ведь это о девушке, которая не хотела жить с мужчиной.
Голова у меня была очень ясная и свежая, и мне хотелось говорить о житейском.
— Где ты будешь рожать?
— Не знаю. В самом лучшем месте.
— Как ты все устроишь?
— Самым лучшим образом. Не беспокойся, милый. До окончания войны у нас может быть еще много детей.
— Нам скоро пора.
— Я знаю. Если хочешь, считай, что уже пора.
— Нет.
— Тогда не нервничай, милый. Ты был совсем хороший все время, а теперь ты начинаешь нервничать.
— Не буду. Ты мне будешь часто писать?
— Каждый день. Ваши письма просматривают?
— Там так плохо знают английский язык, что это не имеет значения.
— Я буду писать очень путано, — сказала Кэтрин.
— Но не слишком уж путано.
— Нет, только чуть-чуть путано.
— Пожалуй, нужно идти.
— Хорошо, милый.
— Мне не хочется уходить из нашего милого домика.
— И мне тоже.
— Но нужно идти.
— Хорошо. Мы ведь никогда еще долго не жили дома.
— Еще поживем.
— Я тебе приготовлю хорошенький домик к твоему возвращению.
— Может быть, я вернусь очень скоро.
— Вдруг тебя ранят чуть-чуть в ногу.
— Или в мочку уха.
— Нет, я хочу, чтоб твои уши остались, как они есть.
— А ноги нет?
— В ноги ты уже был ранен.
— Надо нам идти, дорогая.
— Хорошо. Иди ты первый.
Глава двадцать четвертаяМы не стали вызывать лифт, а спустились по лестнице. Ковер на лестнице был потертый. Я уплатил за обед, когда его принесли, и официант, который принес его, сидел у дверей. Он вскочил и поклонился, и я прошел с ним в контору и уплатил за номер. Управляющий принял меня как друга и отказался получить вперед, но, расставшись со мной, он позаботился посадить у дверей официанта, чтоб я не сбежал, не заплатив. По-видимому, такие случаи у него бывали, даже с друзьями. Столько друзей заводишь во время войны.
Я попросил официанта сходить за экипажем, и он взял у меня из рук сверток Кэтрин и, раскрыв зонт, вышел. Из окна мы видели, как он переходил улицу под дождем. Мы стояли в конторе и глядели в окно.
— Как ты себя чувствуешь, Кэт?
— Спать хочется.
— А мне тоскливо и есть хочется.
— У тебя есть с собой какая-нибудь еда?
— Да, в походной сумке.
Я увидел подъезжавший экипаж. Он остановился, лошадь стала, понурив голову под дождем, официант вылез, раскрыв зонт, и пошел к отелю. Мы встретили его в дверях и под зонтом прошли по мокрому тротуару к экипажу. В сточной канаве бежала вода.
— Ваш сверток на сиденье, — сказал официант. Он стоял с зонтом, пока мы усаживались, и я дал ему на чай.
— Спасибо. Счастливого пути, — сказал он.
Кучер подобрал вожжи, и лошадь тронулась. Официант повернулся со своим зонтом и направился к отелю. Мы поехали вдоль тротуара, затем повернули налево и выехали к вокзалу с правой стороны. Два карабинера стояли у фонаря, куда почти не попадал дождь. Их шляпы блестели под фонарем. При свете вокзальных огней дождь был прозрачный и чистый. Из-под навеса вышел носильщик, пряча от дождя голову в воротник.
— Нет, — сказал я. — Спасибо. Не требуется.
Он снова укрылся под навесом. Я обернулся к Кэтрин. Ее лицо было в тени поднятого верха.
— Что ж, попрощаемся?
— Я войду.
— Не надо.
— До свидания, Кэт.
— Скажи ему адрес госпиталя.
— Хорошо.
Я сказал кучеру, куда ехать. Он кивнул.
— До свидания, — сказал я. — Береги себя и маленькую Кэтрин.
— До свидания, милый.
— До свидания, — сказал я.
Я вышел под дождь, и кучер тронул. Кэтрин высунулась, и при свете фонаря я увидел ее лицо. Она улыбалась и махала рукой. Экипаж покатил по улице. Кэтрин указывала пальцем в сторону навеса. Я оглянулся; там был только навес и двое карабинеров. Я понял, что она хочет, чтобы я спрятался от дождя. Я встал под навес и смотрел, как экипаж сворачивает за угол. Потом я прошел через здание вокзала и вышел к поезду.
На перроне меня дожидался швейцар. Я вошел за ним в вагон, протолкался сквозь толпу в проходе и, отворив дверь, втиснулся в переполненное купе, где в уголке сидел пулеметчик. Мой рюкзак и походные сумки лежали над его головой в сетке для багажа. Много народу стояло в коридоре, и сидевшие в купе оглянулись на нас, когда мы вошли. В поезде не хватало мест, и все были настроены враждебно. Пулеметчик встал, чтоб уступить мне место. Кто-то хлопнул меня по плечу. Я оглянулся. Это был очень высокий и худой артиллерийский капитан с красным рубцом на щеке. Он видел все через стеклянную дверь и вошел вслед за мной.
— В чем дело? — спросил я. Я повернулся к нему лицом. Он был выше меня ростом, и его лицо казалось очень худым в тени козырька, и рубец был свежий и глянцевитый. Все кругом смотрели на меня.
— Так не делают, — сказал он. — Нельзя посылать солдата заранее занимать место.
— А вот я так сделал.
Он глотнул воздух, и я увидел, как его кадык поднялся и опустился. Пулеметчик стоял около пустого места. Через стеклянную перегородку коридора смотрели люди. Кругом все молчали.
