Дюла Ийеш - Избранное
Если б это восприняла и пресса! К сожалению, если она что-либо и восприняла, то лишь в очень малой мере, хотя пуста и делала попытки завладеть вниманием печати, не подозревая, что печать тоже развивается по своим специфическим законам. В результате столкновения этих двух стихий на свет нередко являлась весьма любопытная помесь.
Те из обитателей пусты, кто умели не только читать, но и писать, в большинстве случаев были серьезными писателями. В комитатах Толна и Бараня в каждой пусте найдется один, а то и два-три поэта, но особенно часто они встречаются на окраинах деревень, среди желлеров, ибо те могут уделять творчеству больше времени. Пишут на маленьких клочках бумаги, когда есть бумага, но легко обходятся и без нее. Такие поэты обычно сочиняют лишь остроумные четверостишия, которые либо всеми запоминаются, либо быстро забываются. Сами они называют себя поэтами-глашатаями. Нет, не наподобие бродячих бардов, по стране они не ходят, разве только когда наймутся на жатву. Это скромные люди, они работают, как полагается, но и во время работы складывают стихи.
После войны, когда в деревню потоком хлынули деньги, некоторые из них издали свои произведения на четырех страницах в виде газеты. Собственно, тогда-то и выяснилось, как их много. В домбоварской типографии машины стучали порой даже ночью. Простые крестьяне, которые и во время притока в деревню денег проверяли на зуб каждый грош, смеялись, с гордостью покупали и читали листки, авторы которых были из их среды и повествовали об их жизни. Был свой поэт у Гербе, у Нака, у Эдьхазбера; в Дебрекезе сочинял стихи Иштван Надь Ковач, в Сакче — Йожеф Тот-Пал, в Мочоладе — поэт по фамилии Керестеши… А скольких поэтов удержала от публичного выступления их традиционная стыдливость! Весь наш край кишмя кишел людьми творческими; и я в нашем роду не первый.
Во многом эти поэты были новаторами: ломали жесткие рамки просодии; какое-то сообщение или меткое наблюдение выпирало из традиционной формы стиха, словно твердый кусочек мяса в колбасном фарше, но в этом-то и был весь смак таких литературных творений, правда, и смаковать их мог только истинный ценитель. «Откусили ухо в Баране», — гласил заголовок одного стиха. «Регельская сиротка в колодце утопилась», — сообщал другой. «В Тамаши девчата даже бреются», «У немчуры молочка попить губа не дура», «В Эдьхазбере молодица — непорочная девица», «Четырнадцать крейцеров — и вся любовь!» и так далее. «Расцветающая роза в руках дьявола» — так назывался стих об отставном унтере в Шютвень-пусте, который изнасиловал на конюшне тринадцатилетнюю девочку. Каждый сообщал что-то конкретное коротко и непринужденно. «Здешний скупщик-сладострастник да из Ирега колбасник закатили пир горой для артистки молодой» — вот строки, характерные для интонации Тота-Пала. А вот другие, весьма лаконичные его строки: «Слышь, в Надьбереке что было? Там барышник ясным днем И для дружка вертел точило — тот топор точил на нем. // — Ты, барышник, больно резвый, ты к жене моей не лез бы! // Хрясь его!.. В крови наждак… Ох, а вдруг и нас вот так?» В подобных сообщениях наряду с драматизмом была и раздумчивость: «Ой, а в Латрани-то, слышь-ка, // куму кум-то, говорят, // за беседой из ружьишка // прямо в лоб всадил заряд! // Как друг с другом на том свете кумовья поладят эти?» Однако эти поэты сообщали не только о балладных событиях: замечали они, а это самое трудное, и малейшие движения души народной. Психолог и этнограф, наверное, найдут настоящие перлы в таком шестистишии: «В Курде есть обычай странный, // мода там заведена: // у парней полны карманы // кукурузного зерна. // Парень в девку горстку бросит — // та цветет: любви, мол, просит!» Применялась и эпистолярная форма с модернистскими оборотами. «Поэтическое послание мочоладским работникам» — под таким заглавием поэт из Дебрекеза утешает адресатов, которых священник засадил в каталажку за то, что они «…шли, закончив труд тяжелый, // с песней слишком развеселой. // Поп их ну ругать за пенье! // Сам полез на избиенье…»
«Послание законно разведенной жене в село Алшонек» разоблачает тещу поэта. Автор женился зимой на девушке и стал жить в доме тестя в Шаркёзе, поскольку жена его была единственным чадом у своих родителей. «А поена лишь наступила, // в пашу жизнь впилась бацилла, // да большущая какая: // твоя матушка родная. // Захотела — ну и пыл! — // чтобы я ее любил». Поэта преследовали за это стихотворение даже по закону: против него было возбуждено уголовное дело. Впрочем, он ни от чего не отрекался. В конце другого своего стихотворения, «Поэтическое спасибо одному моему бессердечному врагу», он нащупывает непреходящую истину: «Если в женщине — злобная сила, // если женщина — недруг поэта, // на нее не поднимет он вилы, // лишь стихами ответит на это». В поэтическом письме «Яношу Балашко, другу, уехавшему в Канаду» нарисована трогательная картина осиротевшего дома желлера. Стихотворение выдает незаурядные способности автора. Можно представить себе, как высоко поднялся бы автор, да и весь этот народ, будь у них возможности роста.
Грустно брошенному дому:
Ни копны, ни стога…
К твоему двору пустому
Заросла дорога.
Уж не бродит здесь корова,
Да и лошадь тоже.
Колеям здесь быть ли снова?
Что-то непохоже.
Горка дров… Глядеть обидно…
Ведь трудом досталась!
А жена твоя, как видно,
К ней не прикасалась.
Без тебя все экономит —
Где ж теперь излишки!
Ужин варит на соломе:
Бережет дровишки…
Многих знал я поэтов; знал даже таких, которые и писать-то не умели, однако на заданную тему, немного подумав, могли импровизировать очень искусно. У нас в пусте тоже был свой поэт, дядя Гондош; я устраивался рядом с ним на воловьей повозке и, покачиваясь от смеха то вправо, то влево, с увлечением слушал сочиненные тут же, на передке, стихи, в которых мелькали в ловких сочетаниях и гнездо аиста, и нора крота, и луна, и воловий зад. Поэты пусты творили так, словно знали и исповедовали мнение Леона-Поля Фарга: «La poésie n’a qu’une ennemie — la littérature»[99]. Может показаться, что я говорю это с улыбкой. Ничего подобного! Истинная поэзия рождается либо совсем легко, непроизвольно, нечаянно, либо с наивысшим напряжением сил, в муках преодолевая всегда враждебное прошлое — литературу. Мир фантазии и творческий метод этих безымянных поэтов пусты напоминают мне творчество Макса Жакоба[100].
Они были поэтами и вместе с тем реалистами. Обыденно просты, но именно поэтому возвышенны. Разумеется, в их творениях было немало и пустой породы. Однако я уверен: получи они возможность издавать журнал, они не только выпускали бы в свет во всех отношениях интересные произведения, но и благодаря опыту быстро создали бы неоспоримые ценности. Даже то, что я здесь привел, намного превосходит, скажем, стихотворный материал, публикуемый нашими столичными журналами. Я многому научился у поэтов пусты.
Не они ли оживили и наполнили свежим содержанием ссохшиеся уже было жилы древних народных обычаев? Или этот народ все еще непосредственно жил своим искусством? Прекрасная идея: призвание муз в том, чтобы утешать бедноту, низы. Шедевры народного искусства держатся на поверхности самой смрадной нищеты, словно какой-нибудь необыкновенно красивый цветок на болоте. Досугом культивировать красоту располагают только богатые да нищие — и тех и других не гнетут житейские заботы. Рацэгрешские пастухи, как только у них появлялась свободная минута, брали в руки нож и за два-три часа вырезали музейный шедевр. Батраки забирались на дышло между мирно плетущимися по дороге волами и, вырезая по дереву, превращали ярмо в чудесную триумфальную арку с замысловатыми украшениями.
Когда народное искусство, как капризное дитя, видя барские замашки, в раздражении покинуло дома зажиточных крестьян и старинные, сделанные с благородным вкусом произведения искусства обиженно уступили место базарным поделкам, обитатели пуст все еще мастерили, соревнуясь, хитроумные зажигалки, восхищались оригинальным орнаментом, подсмотренным на кнутовище у товарища, и стремглав бежали туда, откуда доносилась новая песня. Старики с дотошностью завещателей передавали потомкам обычаи и поверья. Обычаи прививались новому поколению и угрозой, а если надо, то и наказаньем. Все это и составляло истинную культуру пуст, связывало невидимыми узами души, давало ответ на беспокойные вопросы. Эти обычаи и поверья проводили батраков через все препоны любви и смерти, помогали удержаться на опасных поворотах жизни, утешали их, когда они, голодные и холодные, годами плелись по безрадостному, начертанному для них пути. Прежде всего именно это проникло в мое сознание и подготовило меня к жизни в пусте, а вовсе не школа дяди Ханака. Не начатки европейской культуры, которые не смогли возобладать над варварской культурой пусты.
